Государственная территория

Наша древность не знает единого “государства Российского”; она имеет дело со множеством единовременно существующих небольших государств. Эти небольшие государства называются: волостями, землями, княжениями, уделами, отчинами князей, уездами; всего позднее возникает для них наименование государством.

Слово волость, иначе “власть”, обозначает территорию, состоящую под одною властью.

Такое словоупотребление весьма обыкновенно нашим летописям. Начальный летописец, сказав об убийстве Свенальдича Олегом, древлянским князем, продолжает:

“И о том бысть межю има ненависть Ярополку на Олега, и молвяше всегда Ярополку Свенальд (отец убитаго, пользовавшийся доверием князя Ярополка): пойди на брат свой и приими волость его” (975).

Года через два Ярополк действительно предпринял поход против Олега, кончившийся поражением и смертью последнего. Описав погребение Олега, летописец заключает свой рассказ таким замечанием:

“И прия власть его Ярополк”.

Под 1135 г. читаем:

“Юрий князь Владимирович… вда Ярополку Суздаль и Ростов и прочюю волость свою, но не всю[1] (Лавр.).

В 1149 г. после победы у Переяславля, одержанной суздальским князем Юрием над племянниками, Изяславом, князем Владимирским и Киевским, и Ростиславом Смоленским, киевляне обратились к этим князьям с такою речью:

“Господина наю князя! не погубите нас до конца. Се ныне отцы наши и братья наши и сынови наши на полку, одни изоиманы, а другие избьени и оружие снято. А ныне поедита в свои волости! А вы ведаете, что нам с Юрием не ужити: а по сих днях где узрим стязи ваши, там и мы будем” (Ипат.).

“Том же лете иде Рогволод Борисович от Святослава от Ольговича искать себе волости, поем полк Святославль, зане не створиша ему милости братья его, вземше под ним волость его и жизнь его всю. И приехав к Случьску, и нача слатися к дрьючаном. Дрьючане же ради быша ему и приездече к нему вабяхут и к собе, рекуче: “поеди, княже, не стряпай, ради есме тобе; аче ны ся и с детьми бити за тя, а ради ся, бьем за тя.” И выехаша противу ему более 300 лодий дрьючан и полочан. И вниде в город с честью великою, и ради быша ему людие. А Глеба и Ростиславича выгнаша и двор его разграбиша горожане и дружину его” (Ипат. 1159).

“Черниговскому князю (Святославу Всеволодичу) не мирну с Олегом Святославичем (Новгород-Северским) и воевашет Олег Святославлю волость Черниговскую; Святослав же… пойде на Ольга и пожьже волость его” (Ипат. 1174).

“Посла Святослав Глеба, сына своего, в Коломну, в Рязанскую волость” (Ипат. 1180).

“И скупи всю Черниговскую (сторону, а по другому списку) волость и дружину свою и поча думати…” (Ипат. 1180).

“Сыновцы же твои воеваша Смоленскую волость” (Ипат. 1195).

“Всеволод (Владимирский) посла мужи своя к Ярославу (черниговскому) и умолви с ним про волость свою и про дети своя” (Ипат. 1196).

Отсюда, вести споры и войны из-за княжений – значит волоститься (Ипат. 1159).

С таким же словоупотреблением встречаемся и в дошедших до нас полных текстах княжеских договоров. В договорных грамотах Новгорода с Великими князьями Тверскими и Московскими слово волость служит для обозначения как всего Новгородского государства, так и государств Тверского и Московского.

В 1265 г. новгородцы обязывают тверского князя:

“А в Бежицах, княже, – тобе… сел не дьржати… и по всей волости Новогородьской…”

“…А в Бежиць, княже, людий не выводити в свою (т.е. Тверскую) землю (в грамоте 1270 г. вместо землю написано волость)” (Рум. собр. I. №№ I, 3, 6, 15 г. 1265 – 1327).

То же и с московскими князьями:

“А из Бежиць вам, князи, не выводите людей в свою (Московскую) волость…” “А что мыт по Суздальской земле, в вашей (Московской) волости, от воза имати по две векши…” (АЭ. I. № 57; Рум. собр. I. № 20. 1456 – 1471.

Термин “власть – волость” очень хорошо выражает юридическую природу государственной территории: все, что находится в пределах территории, состоит под одною властью, а потому и составляет одно государственное целое – волость.

Эта природа волости ясна сознанию людей XII века и хорошо выражена грамотеем, описавшим внутреннюю рознь, возникшую в последней четверти этого века в древней Ростовско-Суздальской волости.

“Новогородци бо изначала, – говорит он, – и смолняне, и кыяне, и полочяне, и вся власти (волости) на думу на вечя сходятся; на что ж старейший сдоумають, на том же пригороди станоуть” (Сузд. 1176).

В этих немногих словах выражена вся суть древнего волостного устройства.

Волости состоят из городов и пригородов[2]. Обыкновенно в каждой волости – один город. Это главный пункт поселения, по имени которого обозначается и вся волость. Так получили свое наименование волости: Новгородская, Смоленская, Киевская, Полоцкая, Черниговская и др. Остальные пункты поселения находятся в зависимости от “города”.

Они не сами по себе существуют, а состоят при нем: это пригороды, возникшие при городе и, конечно, для удовлетворения потребностей жителей главного города. Служебное значение пригородов по отношению к городам видно и из того, что города сами нередко заботятся об укреплении своих пригородов[3].

Наиболее резким образом служебное значение пригородов выразилось в 1468 г. во Пскове, когда пригороды были поделены между частями Пскова, причем на каждый конец досталось по два пригорода.

К сожалению, краткость летописного известия не дает возможности выяснить, какие обязанности лежали на пригородах по отношению к отдельным концам, на долю которых они достались.

Город является, таким образом, центром, вокруг которого образуется окружность волости. Центральному пункту, натурально, принадлежит характер старшинства: его жители – старейшие в волости.

Население же пригородов – молодшее. Как молодшее, оно есть, вместе с тем, и слабейшее, а потому и должно следовать направлению, даваемому старшим городом. Подчинение пригородов старшим городам есть обыкновенное явление древности и замечено летописцем:

“На чтожь старший (города) сдоумают, на томже и пригороди стануть”, – говорит он (Сузд. 1176).

Земля, находящаяся в пределах волости, составляет собственность ее жителей и прежде всего жителей ее главного города. Несмотря на крайнюю бедность наших летописей по всем вопросам, касающимся поземельных отношений, мы можем, однако, привести несколько свидетельств, указывающих на связь земли с городом, – связь, объяснимую только тем, что земля, часто на очень значительном протяжении от города, составляла собственность его жителей.

Так, в 1067 г. киевляне требуют от князя своего Изяслава, только что потерпевшего поражение от половцев, чтобы он еще раз выступил против них, и свое требование мотивируют тем, что “половцы разсыпались по земле” (Лавр.)

Если киевляне защищали земли, лежавшие вне стен Киева, то, конечно, только потому, что эти земли принадлежали им, что там были их села и животы. Подобные же указания сохранились от Чернигова, Владимира на Клязьме и Полоцка.

В 1138 г. черниговцы побуждают своего князя Всеволода к миру с Ярополком Киевским на том основании, что в случае войны “он погубит волость свою” (Лавр.); в 1176 г. владимирцы изгоняют Ростиславичей за то, что они грабили “волость всю” (Ипат.).

В 1186 г. полочане, узнав о движении на них новгородцев и смольнян, спешат встретить их на границе Полоцкого княжения, опасаясь, что в противном случае они “сотворили бы землю их пусту” (Воскр.). Приведем и свидетельство начальной летописи, относящееся к смерти Великого князя Владимира Ярославича:

“Се же (смерть Владимира) уведевше людие без числа снидошася и плакашася по нем: боляры акы заступника их земли, убозии акы заступника и кормителя…” (1015).

Обладание землей было таким важным условием политической силы в древней России, что количество поземельной собственности, принадлежавшей гражданам того или другого города, может быть прямо считаемо мерилом их политического значения. Известно значение, которым пользовался Новгород по самый конец XV века. Объяснение этому надо искать в громадной поземельной собственности, принадлежавшей его горожанам.

Отдаленный отголосок этого первоначального отношения города к земле слышится еще и в XVI веке. На вопрос государя, царя и Великого князя Ивана Васильевича, о мире с Литвой, государевы богомольцы, архиепископы и епископы, отвечали:

“А что королевы послы дают к Полотцку земли по сей стороне вверх по Двине реке на пятнацать верст, а вниз по Двине реке от Полотцка на пять верст, а за Двину земли не дают, а рубеж чинять Двину реку, и тому ся сстати мочно ли, что городу быти без уезда? Ано и село или деревни без поль и без угодей не живут, а городу как быти без уезда?” (Рум. собр. I. № 192. 1566).

Города составляют потребность местного населения и воздвигаются им в видах защиты от нападений беспокойных соседей. Такое возникновение городов можно наблюдать еще в XVI веке.

Городок Шестаковский был поставлен в первой половине XVI века жителями окружавших его деревень и починков, которые не удовольствовались существовавшим уже в той местности (Вятская земля) Слободским городком. Но наличных средств у местного населения для постройки города было мало, и оно вошло даже в долги (АЭ. I. № 210).

Деревня, в данном случае, предшествует городу; город возникает в силу совокупной деятельности окружающих его деревень и починков. Город – высшая форма быта, результат некоторого объединения разрозненного сельского населения, которое само создает для себя оборонительный пункт. В случае благоприятных условий такой оборонительный пункт может сделаться и местом постоянного поселения.

Городки возникали иногда и по почину отдельного лица, достаточно для того богатого и, следовательно, сильного. В 1558 г. дано было разрешение Григорию Аникееву Строганову, по его челобитью, поставить городок на Каме-реке и снабдить его пушками, пищалями и всем необходимым для бережения (АЭ. I. № 254). С той же целью города ставились и князьями.

Так как земля, окружающая город, есть составная часть волости, то иногда целое, волость, обозначается именем своей части земли, – землей[4].

“Посла ны Деревска земля”, – говорят древлянские послы киевской княгине Ольге и под землею, конечно, разумеют не землю в тесном смысле слова, а волость Древлянскую как политическое целое.

В летописи под 1190 г. читаем:

“Бяшет Святославу (киевскому князю) тяжа с Рюриком и с Давыдом (Смоленским) и Смоленскою землей того деля и с братиею (Ольговичами) совокупился бяшет, како бы ему ся не сступить” (не уступить в споре) (Ипат.).

Спор Святослава касался не лично только смоленских князей, но и всей Смоленской земли в смысле особого государства.

В этом же смысле употребляет слово “земля” и Русская правда в статье о своде:

“А из своего города в чюжю землю свода нетуть” (3-я ред. Пр. 48).

Но слово “земля” не всегда употребляется в смысле отдельного государства, оно обозначает и просто известную географическую местность без всякого отношения к государственному ее единству.

В этом смысле употребляется нередко выражение Русская земля.

“Бывшю же свету всих князей во граде Кыеве, створиша свет сице: “луче ны бы есть прияти я (татар) на чюжей земле, нежели на своей”. Тогда бо беахуть: Мстислав Романович в Кыеве, а Мстислав в Козельске и в Чернигове, а Мстислав Мстиславович в Галиче: ти бо бяаху старейшины в Русской земли; Юрия князя же великого Суздальского не бы в том свете” (Ипат. 1224).

В том же смысле географического термина памятники говорят о Двинской земле и пр.

Возникает вопрос, как образовались эти древнейшие волости государства? Отвечать на него возможно только догадками. Существует предположение о племенном происхождении волостей, т.е. каждое отдельное племя (поляне, древляне и пр.) составляло особую волость.

Мысли этой посчастливилось, она получила значительное распространение среди наших ученых. У Соловьева читаем: “Первоначально границы волостей соответствовали границам племен. Но с тех пор, как началась деятельность князей Рюриковичей, это совпадение границ было нарушено” (III. 24).

По мнению профессора Владимирского-Буданова, “племена, перечисляемые в начальной летописи, суть земли-княжения”. Но Владимирский-Буданов идет далее Соловьева, ибо допускает, что эти племенные земли-княжения “большею частью сохраняются и при князьях Рюриковичах в XI и XII веках”[5].

Это мнение отправляется, конечно, от того предположения, что племена, перечисляемые начальным летописцем, составляют каждое особую группу, имеющую общее родовое происхождение.

Племя, предположительно происходящее от общего родоначальника, естественно, составляет одно целое и поэтому образует одну волость. Но так ли это? Что такое племена, перечисляемые летописцем? Многие из них получили свое имя от свойств занимаемой местности.

Поляне – жители полей, древляне – жители лесной местности; полочане названы по реке Полоте, бужане – по реке Бугу, дреговичи заимствовали имя свое от болот (дрегва – топь, трясина). Такие местные наименования не дают повода предполагать родовое единство отдельных племен и условливаемую этим единством политическую их цельность.

Переходя к фактам, мы наблюдаем уже в самое отдаленное время, о котором только рассказывает летопись, несовпадение границ племени с границами волости. Призвание варягов начальный летописец приписывает: чуди, славянам и кривичам.

В состав Новгородской волости, значит, входят не только разные славянские племена, но и финские, и это задолго до того времени, когда началась деятельность князей Рюриковичей. С другой стороны, одно и то же племя представляется разделенным между многими волостями.

Так, Изборск, населенный кривичами, с древнейшего времени принадлежит к волости Новгородской; но в то же время существуют кривичи, входящие в состав двух других волостей, Полоцкой и Смоленской, исторические судьбы которых весьма различны.

Соответствие границ племени с границами волости предполагает, далее, совершенно мирное сожительство племен, благодаря чему каждое племя продолжает составлять одно целое, а не распадается на части. Могло ли это быть? Это весьма сомнительно.

Летописец, описывая нравы отдельных племен, о древлянах говорит, что они жили “зверинским образом” и “убивали друг друга”. Конечно, задолго до появления князей Рюриковичей были в ходу всякого рода насильственные действия, грабежи, убийства, хищнические нападения шайками и т.д., и не только между поселениями разных племен, но и среди единоплеменников, как это и утверждает летописец.

Не на мирный характер первоначальных людских отношений указывает и городовое устройство волости: это система укрепленных мест. Ввиду весьма натуральной незамиренности племен в начале их исторического поприща укрепления ставились для защиты не от иноплеменников только, но и от соплеменников.

Допустить мирное и согласное участие всего племени в сооружении городов и в созидании первоначальных волостей очень трудно. Исследователь нашего древнего исторического быта имеет постоянно дело с актами насилия; как допустить, что во времена доисторические человеческие отношения (у тех же племен) были обставлены иначе?

Скрытый от глаз историка процесс возникновения первоначальных волостей совершался, надо думать, медленно, но не мирно, а с оружием в руках. Города строились не целым племенем, а группами предприимчивых людей, которые нуждались в них, как и в XVI веке, для бережения.

В состав этих групп могли входить и люди разных славянских племен и даже иноплеменники; со славянами могли соединяться чудь и меря. Жители таких укрепленных пунктов, при благоприятных условиях, могли стремиться к расширению своих владений и с этою целью захватывать чужие земли и подчинять себе разрозненное население этих земель.

Для “бережения” своих приобретений им приходилось ставить пригороды. Такой способ возникновения волостей проглядывает и в вышеописанной их организации. Центр волости – город, к нему тянет земля, огражденная пригородами. Сила, создавшая такую волость, должна была выйти из города.

Возникшие в борьбе живых сил волости и в историческое время отличаются очень большой подвижностью. Границы их не остаются неизменными, и в отношениях городов к пригородам нередко наблюдаются колебания: новые города-пригороды возвышаются иногда до значения старых и даже, случается, затмевают их.

Это происходит в силу действия различных причин. Можно допустить, что те же причины, какие мы наблюдаем в историческое время, влияли и на доисторическое изменение состава первоначальных волостей.

Прежде всего здесь надо обратить внимание на естественный рост пригородов как на одну из причин, существенно влиявших на изменение состава волости.

По происхождению своему пригород есть зависимый и служебный по отношению к городу член волости. Но, находясь в условиях благоприятных для своего дальнейшего развития, пригород может сравняться силами со старым городом. При этом условии строгая зависимость пригорода от города не может более иметь места. Город поневоле должен будет считаться с волею пригорода.

В волости могут, таким образом, возникнуть два старших города; может произойти и полное обособление пригорода в отдельную волость; пригород может, наконец, взять даже верх над городом. В случае же наличности особенно неблагоприятных условий для главного города имя его и совсем может исчезнуть со страниц истории и замениться именем нового города.

Так именно случилось с тем старым городом, по отношению к которому Новгород назван Новым. Новгородская волость принадлежит к древнейшим: летописец относит ее к “изначальным”, Великий князь Всеволод Юрьевич называет (1206) “старейшею во всей Русской земле”; а между тем нельзя сомневаться, что эта волость образовалась на развалинах какой-то более старой, самое имя которой не сохранилось.

Существенные перемены в составе Новгородской волости происходят и на глазах истории.

Первоначально Псков есть пригород Новгорода Великого; пригородом остается он в XIII и в первой половине XIV века.

1270. Против Ярослава Ярославича, Великого князя Владимирского, “совокупися в город (т.е. в Новгород) вся власть новгородская: и псковичи, и ладожане, и корела, и ижора, и вологжане, и идоша в Голино от мала и до велика” (Лет. VII. 170).

Как старейшина, Новгород дает Пскову посадников и других местных правителей. Еще в 1341 г. псковичи сами обращаются к Новгороду с просьбой дать им наместника (Пск. I).

Но к началу XII века Псков достигает такого развития и такой силы, что в состоянии действовать на свой страх и без согласия с Новгородом. В первой половине XII века псковичи иногда сажают у себя особого от Новгорода князя; в XII веке они вступают в самостоятельные договоры с немцами.

С такой вновь образовавшейся силой нельзя было не считаться Новгороду; он с ней, действительно, считается. Новгородцы начинают называть псковичей “братьями”. Это уже признак равенства.

В 1223 г. новгородцы без согласия “своих братьев плесковичей” не пошли даже на Ригу, к войне с которой побуждал их князь Ярослав. В 1347 г. новгородцы признают, наконец, и полную самостоятельность Пскова:

“Того же лета, егда идуще новогородцы к Ореховцу, даша жалованье городу Пскову: посадникам новогородским в Пскове не седети, ни судити…” (Новог. III).

Так Псков вырос в самостоятельную волость и выделился из старой Новгородской.

Вторая причина, которая вела к такому же выделению новых волостей из старых, заключалась в князьях.

Князья составляют необходимый элемент каждой волости. Без них нет достаточно твердой власти, и волость без князя держаться не может. Даже Новгород Великий без князя не обходится. Если ему отказывали в князе, он говорил:

“Мы князя себе налезем”, т.е. найдем.

Князь такая же необходимость для волости, как укрепленные города с пригородами. Стоя во главе волости, князь носит титул “волостеля”.

Владимир, галицкий князь, говорит о себе:

“Бог поставил нас волостелями в месть злодеям и в добродетель благочестивым” (Ипат. 1149).

Князь сажается народом на стол в главном городе волости. Вследствие этого главный город носит наименование стольного; а по званию князя – вся волость называется княжением.

Весьма понятное стремление членов княжеского рода, этих прирожденных правителей, иметь независимое от других князей положение ведет то к соединению, то к дроблению первоначальных волостей.

Князь, у которого была только одна волость, но несколько сыновей, чувствуя приближение смерти, старшему сыну дает, обыкновенно, старший город, пригороды же разделяет между сыновьями, но в качестве самостоятельных волостей.

От этого действия разделения отцом своих владений детям произошло наименование “удела”. Первыми удельными князьями являются, таким образом, сыновья Святослава Игоревича. Несмотря на это древнее происхождение уделов, слово удел во всеобщее употребление входит не ранее второй половины XIV века.

В памятниках московского времени уделами называются как владения младших сыновей завещателя, так и владения старшего. В завещании Ивана Даниловича Калиты читаем: “а се сыном моим раздел учинил”. Согласно с этим, Семен, Андрей и Иван Ивановичи одинаково называют свои княжения уделами. В договоре, заключенном этими князьями, читаем:

“(А тобе, Великому князю, Семену Ивановичу, сел в) наших уделех не купити, ни твоим бояром, ни слугам… (такоже и нам не купити), ни нашим бояром, ни слугам в твоем уделе”.

Поэтому и Великое княжение Владимирское также называется уделом. Великий князь Василий Васильевич, назначая старшему сыну своему Великое княжение Владимирское, называет его уделом, как и владения других детей своих:

“А которым детям своим, – читаем в его духовной, – села подавал, во чьем уделе нйбуди, ино того и суд над теми селы, кому дано”.

Князья не всегда бывали довольны тем, что получали от отцов. Кому удел казался недостаточным (а едва ли было много князей, которые находили свои владения достаточными), тот старался всеми средствами увеличить его.

Вследствие возникавших из такого порядка вещей войн пригороды отделялись от той волости, к составу которой принадлежали первоначально, и присоединялись к другой; киевские пригороды отходили к Полоцку, Владимиру, черниговские и переяславские к Киеву и т.д. А с другой стороны, отдельные волости соединялись в новое целое.

При таком резании по живому телу исторически сложившихся волостей иногда слышится протестующий голос населения старших городов, которое, натурально, стоит за единство своей волости.

Но нельзя сказать, чтобы дробление, совершаемое в чисто княжеских интересах, не находило сочувствия и в населении. Младшие города (пригороды) нередко тяготились зависимостью от старших и рады были иметь своего князя и сделаться центром хотя и небольшой, но самостоятельной волости.

Каждая волость имела, таким образом, свою историю; но по скудости наших источников полная история волостей едва ли может быть когда-либо написана. Что волости имели свою историю и что деятелями ее были не только князья, но и население, в этом не может, однако, быть ни малейшего сомнения.

В доказательство нашей мысли дадим несколько страничек из истории Ростовской волости.

Возникновение и первоначальная история этой волости вовсе не освещены источниками. Есть, однако, основание думать, что на заре нашей истории Ростов принадлежал к составу Новгородской волости.

На эту мысль наводит то обстоятельство, что Ростов упоминается в числе городов, которые были розданы Рюриком, первым новгородским князем, имя которого известно нашей летописи, мужам своим в кормление:

“По дву же лету Синеус умре и брат его, Трувор, и прия власть Рюрик и раздая мужем своим грады: овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем градом суть находницы варязи, а перьвии насельницы в Новегороде – словене, Польтьски – кривичи, в Ростове – меря, в Белеозере – весь, в Муроме – мурома. И теми всеми обладаше Рюрик” (Лавр. 862).

Но затем возникает вопрос, какую роль играли перечисляемые летописцем города в составе Новгородской волости, были ли они старинными пригородами Новгорода или составляли новое приобретение первых князей? Краткость первоначальной летописи не дает оснований для положительного решения этого вопроса.

Можно допустить и то и другое. Но последнее предположение кажется более вероятным для Полоцка, Ростова и Мурома. Преемник Рюрика, Олег, не остался в Новгороде, он перешел на юг, в Киев.

В каком отношении находилась к нему обширная, но оставленная им Новгородская волость, это не очень ясно. Краткое летописное известие о первом мире его с греками перечисляет города, на которые греки обязались давать уклады:

“И заповеда Олег дати воем на 2000 кораблий по 12 гривне на ключь, и потом даяти уклады на русские горо-ды: первое на Киев, тоже и на Чернигов, и на Переяславль, и на Полтеск, и на Ростов, и на Любечь, и на прочая городы, по тем бо городом седяху князья, под Ольгом суще” (Лавр. 907).

Новгород в этом перечислении не упомянут. Правда, летописец не перечисляет всех городов, но трудно допустить, что, назвав новгородские города, Ростов и Полоцк, он опустил самый главный, Новгород, и разумеет его под выражением “и прочие грады”.

Надо, кажется, заключить, что Новгород не был в числе городов, на которые выговорена греческая дань и, конечно, потому, что власть Олега не простиралась на этот город; Ростов же и Полоцк имели князей, состоявших в зависимости от Олега. Эти два города, значит, обособились уже от Новгорода.

Они важные пункты, ибо имеют своих князей. Когда же они успели сделаться важными, если еще в 862 г. они были столь незначительными пригородами, что летописец их вовсе не упоминает и братьев Рюрика сажает не в Ростове и Полоцке, а в Белоозере и в Изборске?

Вот это-то обстоятельство и заставляет думать, что в 862 г. они не входили еще в состав Новгородской волости как пригороды новгородские, а были самостоятельными городами, присоединенными к Новгороду уже при Рюрике и его братьях.

Это предположение находит себе некоторое подтверждение и в том обстоятельстве, что племя меря, населявшее Ростовскую волость, не упомянуто в числе племен, принимавших участие в призвании варягов. Если же Ростов не был до Рюрика пригородом Новгорода, то еще труднее допустить, что им был Муром, отделенный от Новгорода Ростовской волостью.

Источники нашей древнейшей истории очень неполны, а выражения летописца недостаточно определенны. О древнейших событиях возможны поэтому иногда только догадки.

Как бы то ни было, был ли Ростов изначала пригородом Новгорода или присоединен к нему при Рюрике и его братьях, не подлежит сомнению, что в начале X века он центр самостоятельной волости и имеет своего особого князя.

В волости этой могли быть и другие города, но Ростов был старейшим, его имя приводится раньше всех других городов. Позднейшие летописцы, рассказывая о политических событиях, в пределах этой волости, на первом месте обыкновенно ставят ростовцев; жители других городов волости упоминаются ими всегда после ростовцев.

В конце XII века Всеволод Юрьевич, в переговорах своих с князем Мстиславом, называет жителей Ростова “старейшей дружиной”, а такой признак старейшинства обыкновенно придается жителям старшего города волости.

Но с половины XII века в пределах этой волости, рядом с Ростовом, начинает обозначаться и другой сильный город – Суздаль. Князь Ростовской волости, Юрий Владимирович, живет чаще в Суздале, чем в Ростове[6].

Резиденция князя начинает, таким образом, обособляться от старшего города. Хотя Юрий был посажен на стол не в Суздале, а в Ростове (Лавр. 1157), но на деле его стольным городом был Суздаль.

Возникающее преобладание Суздаля, как и всякого города, есть прежде всего результат энергии его жителей. Во время войны родных братьев, Константина Всеволодовича, ростовского князя, с Юрием Суздальским, приближенные Юрия такими речами стараются удержать его от уступок брату:

“Не было сего ни при прадедах ваших, ни при дедах, ни при отцах, что бы кто вступил ратью в землю Суздальскую и вышел бы цел”.

Суздальцы, значит, сознают свою силу; силу эту признают и князья, их противники. Князь Мстислав Новгородский, союзник Константина, приготовляя полки свои к бою с суздальцами, обратился к ним с такою речью:

“Се братие! вошли есмя в землю сильну, да позря на Бога, станем крепко, не озирающеся назад, побегше бо, не уйдти”.

Факт постоянного пребывания князя в городе не мог не влиять благотворно на его развитие. Князья обыкновенно украшали свои города постройками, обогащали их монастыри и церкви подарками из своего многоимения, жителям же раздавали доходные должности.

Овладев Киевом в 1155 г., Юрий окружил себя там не ростовцами, а суздальцами и им раздал кормления по городам и селам. Суздаль был обязан своим возвышением не одному себе, но и князю, Юрию Долгорукому, который предпочел его старшему Ростову.

Таким образом, к концу XII века в Ростовской волости образовались два старших города. Летописец не умел примениться к этому новому и не совсем обычному факту. Сказав, что изначала во всех волостях жители сходились на веча, и на чем решали старейшие, на том становились и молодите, он продолжает так:

“А зде (в Ростовской ВОЛОСТИ) город старый, Ростов и Суздаль, и вси боляре, хотяще свою правду поставити, не хотяху створити правды Божия, но “как нам любо” рекоша, “такоже створим, Володимер пригород наш…”

Выходит, что Ростов и Суздаль составляют как бы один старший город, Владимир же есть их общий пригород! Так живуча идея о едином городе в волости. Хотя Ростов всегда занимает первое место, но ввиду того, что Суздаль стольный город, стали иногда и всю волость называть “Суздальской” (Ипат. С.91, 144).

Чувствуя приближение смерти, Юрий возымел намерение оставить свою обширную волость двум сыновьям, Михаилу и Всеволоду, и получил на это согласие жителей волости, которые целовали ему в том крест. В этом факте надо видеть случай первого разделения Ростовской волости на две части, состоявшегося по желанию князя и с согласия народа.

Но у Юрия было не два сына, а девять, да еще два внука от умершего при его жизни сына, Ростислава. Отчего же они ничего не получили? Не оттого, конечно, что Ростовская волость не могла прокормить большого числа князей.

Можно думать, что дальнейшее дробление встретило сопротивление в “старейших” волости; деление же на две части было принято ввиду существования двух одинаково сильных городов, Ростова и Суздаля, между которыми и должно было произойти размежевание прежде нераздельной волости.

Но даже и это деление на две части не очень соответствовало вкусам “старейших” волости. Оно было принято ими, пока был жив князь Юрий, и немедленно нарушено, как только он умер.

“Того же лета, – говорит летописец, – ростовцы и суздальцы, сдумавше вси, пояша Андрея, сына его (Юрия) старейшаго, и посадиша и в Ростове на отни столе и Суздали, занеже бе любим всеми за премногую его добродетель, юже имяше прежде к Богу и ко всем сущим под ним (Лавр. 1157).

Таким образом, волею старших городов было восстановлено единство Ростовской волости. Андрей был избран единым князем для всей волости и, по старине, посажен “на отни столе” в Ростове. В этом восстановлении “отеческаго стола” в Ростове нельзя не усматривать в происшедшем перевороте преобладающей роли жителей старшего города, Ростова.

С первенствующею деятельностью ростовских бояр мы встретимся и в дальнейшей истории Ростовской волости.

Князь Андрей, избранник старших городов, княживший в Ростовской волости без малого 18 лет и оказавший сильное влияние на ход дел всей Русской земли, не жил, однако, ни в Ростове, ни в Суздале. Любимым местопребыванием его был пригород Владимир и недалеко расположенное от него село Боголюбово[7].

Это второй случай несовпадения стольного города со старшим. Старшим городам на этот раз был предпочтен совсем новый, пригород Владимир.

Какая причина этого передвижения ростовских князей из старых городов в новые? Очевидно, в старых городах было что-то такое, что не нравилось князьям, даже избранникам старых городов.

Не имея сил переделать эти неприятные им порядки, князья уходят в новые города, где, по всей вероятности, неприятные им элементы были слабее. В старом Ростове было немало сильных людей, бояр, которые, естественно, стремились заправлять всеми делами волости. От них-то, надо думать, ушел Юрий в Суздаль.

Но, по всей вероятности, бояре успели развестись и в Суздале, и вот сын Юрия, Андрей, уходит во Владимир к “мезиниим” людям владимирцам. Князья не в силах еще менять существующие порядки, они могут только бежать от того, что им не нравится.

Но пример Андрея показывает, как трудно было убежать от старых порядков, не восстановляя против себя всего населения. Он избран на ростовский и суздальский стол потому, что был “прелюбим” всеми, умер же всеми оставленный. Князь Андрей пал жертвою мести от руки брата казненного им Кучковича.

Но смерть князя не нашла себе мстителя. Убийцы одно время опасались, что мстители придут из Владимира. Чтобы склонить их на свою сторону, они вступили с владимирской дружиной в переговоры. Владимирцы, правда, не стали на стороне убийц, но и не взяли на себя защиты убитого; они даже не позаботились о похоронах князя. Даже духовенство не явилось отдать ему последний долг.

Три дня лежало тело князя, запертое в божнице, без обычного молитвенного пения. Только на третий день по убийстве пришел Арсений, игумен св. Козьмы и Демьяна, и приступил к отпеванию, говоря: “Долго-ли нам ждать старейших игуменов, и долго-ли сему князю лежати? Отомкните божницу, да отпою над ним”.

Равнодушие лучших людей к смерти князя понятно. Он сам ушел от них и окружил себя людьми новыми, маленькими. Ближайшим человеком к себе он сделал Анбала, ключника: это пришлец в Ростовской волости, поднятый князем из ничтожества. Ему-то, рассказывает летописец, Андрей “дал волю надо всем”.

Насколько князь плохо знал окружавших его людей, видно из отношения к нему этого любимца его, Анбала: этот всем ему обязанный человек оказался в числе убийц своего благодетеля. По всей вероятности, выбор местных судей и правителей был также неудачен.

Смерть князя была сигналом к избиению посадников и тиунов по всей волости и к грабежу домов их. Все население было недовольно: лучшие люди тем, что князь пренебрег ими; меньшие – тем, что новые любимцы не оправдали доверия князя.

К исходу XII века в Ростовской волости рядом со старыми городами, Ростовом и Суздалем, делаются заметными и два новых: Владимир и Переяславль. Владимир обязан своим возвышением долговременному пребыванию в нем князя Андрея.

По смерти князя Андрея единство Ростовской волости снова выразилось в том, что ростовцы, суздальцы и переяславцы съехались у Владимира для общего избрания нового князя. Съезд старших городов у Владимира свидетельствует уже о значительной силе этого пункта.

В это время, очевидно, не было в Ростовской волости города, который настолько возвышался бы над другими, чтобы взять на себя одного избрание князя для всей волости. Не могли этого сделать и два старших города вместе.

Рядом с ними, в 18-летнее княжение Андрея, образовалась новая сила, город Владимир, которую нельзя было игнорировать. И вот, оба старшие города с новым, Переяславлем, съезжаются у Владимира. При этих изменившихся обстоятельствах ростовцы не потерялись, однако, они сумели стать во главе общего дела.

Ростовцы не ждут, когда другие города заговорят об избрании князя и обратятся к ним; они сами едут ко Владимиру. Им принадлежит, по всей вероятности, почин дела, им же и исполнение.

Они делают необходимые распоряжения для приема вновь избранных князей. “По повелению ростовцев”, говорит летописец, полторы тысячи владимирцев отправились для их почетной встречи. Преобладающая роль ростовцев ясно обнаруживается и из последовавших за избранием событий.

Самое избрание имеет значение с той точки зрения, что избиратели не считали себя обязанными руководствоваться родственными отношениями вновь призываемых князей к умершему. У князя Андрея остался сын. О нем была речь, но его не избрали: он показался слишком молод.

Не избрали также и братьев умершего, хотя на них и целовали крест отцу их, Юрию. Избрание состоялось под влиянием желания угодить Глебу, князю соседней Рязанской волости, и отнять у него предлог к нападению на Ростовскую землю, воспользовавшись междукняжением.

Избрали Ростиславичей, внуков Юрия, братьев жены рязанского князя. Очевидно, Ростовская волость не составляла собственности, наследственного владения потомков Всеволода Ярославича, несмотря на то, что они княжат там уже целое столетие.

Ростовцы, суздальцы, владимирцы и переяславцы выбрали не одного князя, а двух: Мстислава и Ярополка Ростиславичей, внуков Юрия, отец которых умер прежде Долгорукого и сам никогда не был владетельным князем.

В этом избрании двух князей не следует видеть желание населения разделить обширную Ростовскую волость на две самостоятельных части, хотя некоторые списки летописей и говорят, что Ростиславичи разделили волость Ростовскую.

Есть основание думать, что ростовцы хотели иметь во Владимире не самостоятельного князя, а своего посаженика и, таким образом, господствовать во всей волости чрез избранных ими князей. Даже сами владимирцы, у которых был посажен князь Ярополк, не смотрели на себя как на отдельное целое.

Когда среди них возникло недовольство управлением Ярополка, они обращаются с жалобой к ростовцам и суздальцам, как к высшей инстанции. Призвание двух князей в этом случае не было, следовательно, разделением Ростовской волости на две; под ним скрывалось господство во всей волости старых центров, Ростова и Суздаля, а в них лучших людей – бояр.

Но Ростиславичи не одни приехали княжить в Ростовскую волость. Приглашение нашло их в гостях у черниговского князя, Святослава. Там же гостили с ними и двое дядей их, Михалко и Всеволод Юрьевичи.

Переговоривши между собой, князья решили, что в Ростовской волости найдется место для всех четырех, и утвердились крестным целованием на том, что ехать им всем четырем; на Михалку же возложили старейшинство. Вперед поехали Михалко и Ярополк.

Непрошеные гости встречены были в Ростовской земле с очень различными чувствами. Ростовцам прибытие их не понравилось. Это понятно: чем больше князей, тем меньше прибыли сильным людям. Они “негодовали” по поводу приезда Юрьевичей; даже к своему избраннику, Ярополку, отнеслись они крайне сурово.

Вместо того, чтобы встретить его с честью и посадить на столе, они обратились к нему с грубым приказанием ехать в Переяславль. Эта встреча сильно смутила Ярополка, он даже забыл о своем утверждении с Михалкой и украдкой, никому не сказавшись, уехал, куда его послали. Михалке ростовцы велели подождать в Москве, не двигаясь далее в пределы волости.

Но Михалко не был так кроток, как Ярополк. Он знал, по всей вероятности, внутренние дела Ростовской волости и сейчас же сообразил, где можно найти сторонников. Не засиживаясь в Москве, он поехал во Владимир.

Остававшиеся в городе владимирцы (1500 человек выехали для встречи князей) впустили его в крепость и затворились с ним. 18 лет соперничества со старшими городами вполне объясняют этот поступок: владимирцы рады были иметь самостоятельного князя, а не посаженика ростовского.

Ростовцы, как мы уже знаем, далеки были от мысли допустить самостоятельность Владимира: они направились на Михалку со всею силою Ростовской земли и с полками своих союзников, муромцев и рязанцев.

Много зла сделали они владимирцам, но города не взяли, а только голодом принудили осажденных отказаться от забежавшего к ним князя. Посоветовав Михалке оставить город, владимирцы с крестами вышли к осаждавшим князьям, Мстиславу и Ярополку, и утвердились с ними крестным целованием.

“Не против Ростиславичей они бились, – поясняет летописец, – а не желая покориться ростовцам и суздальцам…”

Но сами призванные князья покорились ростовцам: против Михалки воевали оба Ростиславича, а они целовали крест быть с ним заодно и признали даже его старейшинство.

По удалении Михалки владимирцы должны были посадить у себя Ярополка; Мстислава же ростовцы с “радостью великою” посадили в Ростове. Ростов снова сделался стольным городом: Ярополк был только посадником ростовцев во Владимире.

Владимирцы покорились ростовцам, и единство волости снова восстановлено.

Но Ростиславичи слушались во всем бояр, бояре же учили их “на многое имание”. Ярополк обобрал золото и серебро, принадлежавшие церкви Св. Богородицы во Владимире, и лишил ее тех доходов, которыми она богато была наделена князем Андреем; посадники же его обременяли народ безмерными продажами и вирами. Это вызвало сильное неудовольствие среди владимирцев. Они стали собираться на сходки, на которых слышались и такие речи:

“Мы есмы волная князя прияли к себе, крест целовали на всем, а си аки не свою волость творита, яко не творячеся у нас седети, грабита не токмо волость всю, но и церкви; а промышляйте, братье!”

Но Владимир не составлял самостоятельной волости, он был пригородом Ростова и Суздаля и получил князя из рук их. Согласно с этим владимирцы решили обратиться в Ростов и Суздаль с жалобой на князей разорителей, “являюче им обиду свою”.

Но жители старших городов только на словах разделяли неудовольствие владимирцев, на деле же ростовские и суздальские бояре крепко держались Ростиславичей, действовавших в их интересах и по их внушению. Предоставленные самим себе владимирцы решились на свой страх прогнать Ярополка и снова призвать к себе Михалку:

“Либо Михалка князя себе налезем, а либо головы свои положим за Святую Богородицу и за Михалка” (Лавр.).

Так возгорелась новая война между Ростовом и Владимиром, кончившаяся торжеством нового города, Владимира, под главенством которого снова соединилась вся древняя Ростовская волость, получившая с этого времени наименование Владимирской.

Хотя призванный владимирцами Михалко был уже болен и не мог сидеть на коне (его несли на носилках), но полкам его удалось одержать победу над противниками: Мстислав бежал в Новгород, а Ярополк – в Рязань. Михалко занял Владимир. Вслед за этим он был призван и народной партией в Суздале, которая вину сопротивления складывала на бояр, говоря:

“Мы на полку со Мстиславом не были, с ним были бояре, на нас сердца не держи”.

За Суздалем покорился Ростов. Князь объехал все главнейшие города, везде сотворил людям наряд и утвердился с ними крестным целованием. Сам Михалко сел во Владимире, а брата Всеволода посадил в Переяславле. На этот раз совершенно уже ясно, почему оба князя сели в новых городах, а не старых, где преобладала противная им боярская партия.

Старые города, Ростов и Суздаль, потеряли свое главенство и стали управляться посадниками из Владимира.

Был ли Всеволод посадником Михалки в Переяславле или самостоятельным князем отдельной волости, выделенной для него, об этом нельзя сказать ничего положительного. Да это вопрос и несущественный, так как самое сидение его там продолжалось очень недолго. В июне следующего года (1177) Михалко скончался, а на его место владимирцы призвали Всеволода из Переяславля.

Ростовцы нашли этот момент удобным для восстановления своего преобладания. Но для этого им был нужен свой князь, и вот, получив известие о смерти Михалки, они спешат отправить посольство к Мстиславу Ростиславичу с приглашением занять ростовский стол:

“Пойди вборзе, – говорили послы их Ростиславичу, – Михалко преставился, а мы хотим тебе, а иного не хотим ни которого князя”.

Приехав в Ростов, Мстислав немедленно выступил с войском ко Владимиру.

Весьма характерны переговоры, происходившие между князьями-противниками перед началом враждебных действий. Всеволод, без малого 18 лет живший по чужим углам и ровно ничем не владевший до приглашения брата его на владимирский стол, не прочь был поделиться со Мстиславом Ростовской волостью. Желая отклонить войну, исход которой был в руце Божией, он послал сказать избраннику ростовцев:

“Брате! аже привели тя старейшая дружина, то пойди к Ростову, да оттоле мир возмеве; Ростов буди тебе, привели бо тя к себе ростовцы и бояре, а Володимер мне, зане привели меня Владимерцы, а Суздаль буди нам общь: кого восхотят, то им буди князь”.

Иначе взглянули на дело ростовцы. Им дорого было единство Ростовской волости, и они вовсе не хотели дележа. Передовые из них говорили Мстиславу:

“Аще ты мир даси ему (т.е. на предложенных условиях), но мы не дадим”.

Летопись сохранила и имена двух заправил ростовских. Это были: Добрыня Долгий и Матеуш Бутович[8].

Нам не в первый раз приходится указывать на то, что единство Ростовской волости поддерживается боярами двух старых городов. Мы вовсе не желаем навязывать Добрыне Долгому с товарищами дальновидных политических планов.

Они действовали прежде всего в личном своем интересе, но с этим личным интересом легко вязались и важные политические последствия: образование крупной неделимой волости. Личные же интересы князей того времени, наоборот, стояли гораздо далее от этой цели: взаимное соперничество и забота о детях наталкивают их постоянно на дробление.

Будет, однако, односторонне объяснять стремление лучших людей Ростовской волости к единству одними их эгоистическими побуждениями. Невыгоды многокняжия с неизбежным его последствием – борьбою князей – были так очевидны, что лучшие люди могли желать единства волости и для блага земли.

Мстислав послушался своих бояр. Но в последовавшей затем битве (1177) счастье оказалось на стороне владимирцев. Ростовцы были разбиты, Добрыня Долгий убит; вместе с ним пал и другой боярин, Иванка Стефанович; остальные были взяты в плен.

Села ростовских бояр были до такой степени разграблены, что в них, по выражению летописи, ничего не осталось. Последующая участь плененных бояр нам неизвестна; но ростовцы потерпели столь сильное поражение на Юрьевском поле, что во все княжение Всеволода они были уже не в силах снова возбудить борьбу из-за своего преобладания.

В борьбе старых городов с новым Владимир не был предоставлен только собственным силам. Есть основание думать, что на его стороне был и другой пригород, Переяславль.

Восторжествовав при помощи владимирцев, Всеволод и управлять должен был, прислушиваясь к их вкусам, подобно тому, как Ростиславичи управляли, слушаясь бояр. Летопись сохранила несколько случаев вмешательства владимирцев в управление князя. Их немного, и все они относятся к моментам крайнего возбуждения народа.

Этим, может быть, и надо объяснить то, что летописец обратил на них внимание и спас от забвения. В таких крайних случаях владимирцы приходят на княж двор и с шумом и криком предъявляют князю свои требования. Так случилось, например, в самый год победы на Юрьевском поле.

Разбитые Ростиславичи обратились за помощью к шурину своему, рязанскому князю, Глебу. Он, действительно, оказал им содействие, вторгся во Владимирскую волость, но был разбит и попал в плен вместе с Мстиславом Ростиславичем и многими другими из дружины.

Всеволод кротко обошелся с пленниками: он держал их во Владимире на свободе. Владимирцы нашли это опасным, так как “лиходеи” их, ростовцы и суздальцы, были близко. Они потребовали, чтобы князь либо казнил пленников, либо ослепил, либо им выдал.

Всеволод, чтобы дать время успокоиться волнению, заключил пленников в тюрьму, но этим не достиг цели. Чрез несколько дней “людие” во множестве и с оружием собрались на княж двор, требуя ослепления. Воскресенская летопись рассказывает, что Ростиславичи были, действительно, ослеплены, а Глеб Рязанский лишен жизни.

Суздальский летописец, описывая те же события, в числе людей, приходивших на княж двор, называет бояр и вельмож. Во Владимире, куда бежал Андрей от ростовских и суздальских бояр, успели уже развестись свои собственные бояре.

В 1177 г. князь Всеволод осаждал Торжок, но он не хотел брать его на щит. Это не понравилось дружине. Думаем, что она состояла из тех же владимирцев. “Мы не целовать их приехали, – грубо говорила дружина князю, – они лгут тебе и Бгу”, и с этими словами бросились на Торжок. Город был взят и сожжен, имущество граждан разграблено, люди уведены в плен.

Во все время продолжительного (35-летнего) княжения Всеволода Владимир неизменно был его стольным городом. Это окончательно и надолго упрочило за ним преобладание над старшими городами. В княжение Всеволода Владимирская волость, в старых границах Ростовской, достигает наибольшей силы и развития.

Великий князь Всеволод является руководителем политики южных и рязанских князей. В Приднепровье он приобретает 5 новых городов, ставит на Востри город Городец, а в старинной отчине своего дома, Переяславле Южном, сажает сына Ярослава. Великий Новгород получает князя из его рук.

Всеволод был последний князь нераздельной Ростовской, при нем Владимирской, волости. Перед смертью он делит ее между сыновьями и установляет многокняжие со всеми его гибельными последствиями.

Мы не знаем, совещался ли Всеволод, по примеру своего отца, с городами или нет, но произведенный им дележ навсегда раздробил Владимирскую волость на несколько самостоятельных частей.

Этот факт дробления легко объясняется единовременным существованием в волости нескольких сильных городов, их застарелым соперничеством и весьма понятным поэтому стремлением к самостоятельному политическому бытию.

Если дележ Всеволода и не вызвал сопротивления в населении старших городов, тем не менее он дал повод еще раз высказаться мысли о неделимости Ростовской волости и с той же стороны, с которой она не раз победоносно проводилась прежде, со стороны старейшего города Ростова.

Еще за год до смерти Всеволод, желая устроить своих сыновей, послал за старшим, Константином, который посадничал в Ростове, и объявил ему, что, по своем животе, дает ему Владимир, а второму сыну, Юрию, Ростов. Константин не согласился на это: он хотел быть ростовским князем и требовал Владимира к Ростову.

Дать Владимир к Ростову значит дать Владимир в качестве пригорода Ростова. Это старые, нам известные уже притязания ростовцев, которыми успел проникнуться князь Константин, посадничая в Ростове. Если бы Константин не поддался влиянию ростовцев, он должен бы был с благодарностью принять предложение отца.

Ему, как старшему, Всеволод давал лучший и сильнейший город, Владимир, и с областью, значительно превышавшею участки других братьев. Но Константин не смотрит на владения отца как на частную собственность, которую хозяин может дробить по усмотрению: ему присуща мысль о неделимом политическом целом.

Он стоит за нее наперекор своим личным интересам. Это последняя услуга, оказанная северной Руси ростовскими боярами, от которых старые ростовские князья бежали как от врагов своих.

Но и Всеволод не всем сыновьям своим дал части в своем княжении. После него осталось шесть сыновей, участки же получили только четверо, двое же оставлены без всякого надела. Очень может быть, что это произошло не без некоторой зависимости от числа существовавших к концу княжения Всеволода крупных городовых центров и их взаимных отношений.

При преемниках Всеволода произошли дальнейшие деления некогда единой Ростово-Владимирской волости. Таким образом, в пределах ее образовались сперва княжения: Владимирское, Ростовское и Переяславльское, а позднее: Суздальское, Тверское и Московское. Но и на этом не остановилось дробление; почти каждая из поименованных волостей, в свою очередь, разделилась потом на несколько более мелких.

Такой же процесс дробления происходит и в других волостях: Киевской, Черниговской, Смоленской, Полоцкой и т.д. Чем более разветвляется род Рюриковичей, тем более усиливается процесс разложения первоначальных волостей.

Но начался он ранее всякой достоверной истории, а потому и нет для историка возможности определить, какие именно волости суть первоначальные и какие образовались из пригородов этих первоначальных волостей. Также нет возможности составить и список городов и пригородов. Это величины постоянно изменяющиеся.

Кроме княжения и удела, волости назывались еще отчинами князей. Отчина в этом смысле не однозначаща с современным понятием вотчины. Вотчина обозначает теперь собственность; старинная же отчина-княжение есть не что иное, как стол отца, т.е. стол, который занимал прежде отец известного князя.

Наименование отчиной усвояется каждой волости по отношению к детям княжившего там князя и совершенно независимо от того, удалось им добыть стол отца по его смерти или нет. Как волость отца по отношению ко всем его детям называется их отчиной, так и князья-сыновья по отношению к волости отца называются отчичами и опять независимо от того, удалось им занять отчий стол или нет.

В этом смысле Полоцкое княжение называется отчиной Рогнеды, дочери полоцкого князя Рогволода, хотя там княжила не она, а ее муж, Владимир, по праву завоевания.

Рассказав об отказе Рогнеды вступить в брак с Владимиром, о последовавшей затем войне, убийстве Рогволода, насильственном взятии Рогнеды Владимиром в жены и, наконец, о покушении Рогнеды на жизнь Владимира, летописец продолжает:

“И созва (Владимир) бояры и поведа им (о покушении Рогнеды). Они же рекоша: уже не убий ея детяти (Изяслава, сына Владимира, рожденного Рогнедой) деля сего, но воздвигни отчину ея и дай ей с сыном своим” (Лавр. 131).

В 1139 г. Всеволод Черниговский ополчился против Андрея Переяславльского, сына Владимира Мономаха, желая передать его княжение брату своему, а Андрея посадить в Курске.

“И Андрей тако рече, сдумав с дружиною своею: леплее ми того смерть, а с своею дружиною на своей вотчине и на дедине, нежели Курьское княжение. Отец мой Курьске не сидел, но в Переяславли, и хочу на своей отчине смерть прияти. Оже ти, брате, всю землю Русскую держачи, а хочешь и сее волости, а убив мене, тобе то волость. А жив не иду из своее волости! Обаче не дивно нашему роду, тако и преже было же, Святополк про волость же ци не уби Бориса и Глеба? а сам ци долго поживе?” (Лавр.).

Переяславль есть отчина и дедина Андрея, потому что там сидели его отец и дед. Вот почему она ему дорога, и он не хочет перемены. Княжеские же права его в Курске, конечно, были бы совершенно те же, какими он пользовался и в Переяславле.

В этом смысле и Новгород Великий не составляет исключения, он тоже княжеская отчина.

“Toe же осени придоша Новгородци, лепшие мужи, Мирошькина чадь, к Великому князю Всеволоду с поклоном и с мольбою всего Новагорода, рекуще: ты, господин, князь великий, Всеволод Гюргевич! Просим у тобе сына княжить Новугороду, за не тобе отчина и дедина Новгород” (Лавр. 1200).

Как Андрей Переяславльский желает остаться на своей отчине, так новгородцы желают иметь князем своего отчича. Но, называя себя отчиной Всеволода, они, конечно, очень далеки от мысли о том, что Новгород Великий есть его собственность.

“Того же лета князь Юрий Святославич да князь Олег Рязанский приидоша к городу Смоленску (который занимали тогда поляки), а в Смоленске бысть в то время мятежь и крамола: овии хотяху Витовта, а друзии отчича своего” (т.е. Юрия Стятославича, сына Святослава Ивановича, занимавшего смоленский стол до 1387 г.) (Воскр. 1401).

Обе партии домогались посадить в Смоленске угодного им князя, а не собственника.

В этом же, конечно, смысле и московские князья называют своей отчиной Москву и Великое княжение Владимирское, а не в смысле своей частной собственности.

Указанная выше практика дробления волостей должна была ослабить изначальную зависимость пригородов от городов; а вместе с этим и самое слово пригород должно было выйти из употребления и замениться словом город.

Эта перемена не во всех волостях совершилась в одно и то же время. По весьма понятной причине старые порядки всего более держатся в Новгороде и Пскове. В Киевской же волости еще в начале XIII века пригороды начинают называться киевскими городами.

“Слышав же вси князи, оже Владимир гна в Галичь, возвратишася вспять, и пришедшим им в Киев, Всеволод Чермный седе в Кыеве, надеяся на свою силу, и посла посадники по всем городом киевским” (Лавр. 1206).

Но домосковская старина отличается большой живучестью. В Новгороде и Пскове пригороды перечисляются еще в XVI веке (Д. к АН. I. C.383 и cл.). Даже для Великого княжения Московского встречаем упоминание пригородов в памятниках XVI века. В таможенной грамоте 1571 г. читаем:

“А кто поедет москвитин изо всех пригородов и из волостей Московские земли…” (АЭ. I. № 282).

Отдаленный отголосок старины слышится еще в XVII веке. В первой половине этого века в царствующем граде Москве существовало два судных приказа: владимирский и московский.

Служба во владимирском считалась честнее службы в московском (Валуев. 36). Это, конечно, потому, что Москва, хотя и царствующий город, но по возникновению своему молодший перед Владимиром; первоначально Москва могла иметь только значение пригорода в Ростовско-Владимирской волости.

Выше я обратил внимание на то, что к городу тянет земля. Пригороды первоначально не только могли не быть центрами земельных владений своих жителей, но могли даже и вовсе не иметь постоянных жителей.

Они основывались для нужд города и первоначально могли служить только местом убежища для рабочего населения принадлежащих горожанам главного города сел и деревень. По мере же развития населения пригородов они тоже становились самостоятельными центрами тянувшей к ним земли.

Так, например, новгородцы имели поземельную собственность в уезде пригорода их, Торжка; но в Торжке были и свои горожане, бояре и черные люди, которые также обладали недвижимо-стями в уезде Торжка, как и новгородцы (Новогор. I. 1167 и Воскр. 1478).

Таким образом, с течением времени всякие города, как старшие, так и младшие, могли, при благоприятных условиях, стать центрами, к которым тянули окружавшие их села и деревни. Из вышеприведенного случая основания городка Шестакова видно, что города даже и строились иногда местными землевладельцами для собственного их “бережения”.

По состоянию наших источников нет возможности составить карту древних волостей с показанием, сколько земли тянуло к какому городу; но в старину это было всем хорошо известно. Памятники XVI века говорят еще о “вековых рубежах городу с городом” (АЮ. № 32). Постоянные рубежи города с городом предполагает и Русская правда, когда говорит:

“А из своего города в чюжю землю свода нетуть” (3-я ред. 48).

“В чужю землю” значит здесь в землю, тянувшую к другому городу, как центру чужой волости: у всякого города свои земли. В другом месте Правды эта своя земля противополагается своему городу:

“Аже будет (свод) в одином городе (т.е. только в городе), то ити истьцю до конца того свода; будет ли свод по землям (вне города, но в пределах волости), то ити ему до третьяго свода…” (44).

Волости-княжения, территориальный состав которых мы старались выяснить, составляли самостоятельные государства. Все, что находилось в пределах территории каждого такого государства, подлежало действию местной власти, она производила на своей территории суд и управление, давала указы и пр.

Это положение доказывается текстами всех дошедших до нас духовных грамот и договоров князей.

В духовных грамотах волости-княжения даются наследникам “со всеми пошлинами”, т.е. и с пошлинами от суда, а следовательно, и с правом суда.

В договорах читаем:

“А в твой нам удел данщиков своих не всылать, ни приставов давать, ни грамот не давать”.

Под грамотами разумеются как льготные, освобождающие от даней и подсудности княжеским судьям, так и определяющие порядок суда и количества даней. Все это есть право местного князя, а потому князья-союзники обязываются в эти внутренние дела не вмешиваться. Тот же смысл имеет и обязательство не всылать в пределы чужого княжения сборщиков дани и приставов, т.е. судебных и всяких правительственных органов.

В духовной серпуховского князя, Владимира Андреевича, это положение выражено в такой форме:

“А судом и данью потянута по уделом, где кто живет”.

В договорах московских князей с тверскими то же начало выражено несколько иначе:

“А судом и данью потянуть по земле и по воде”.

Та же независимость местного суда предполагается и статьями договоров об общем суде, имевшем место в делах порубежных:

“А судьям нашим (общим, поровну назначенным каждым князем) – третий вольный” (т.е., если судьи “сопрутся”, они могут избрать посредника по своему усмотрению).

В общих делах судьи назначаются со стороны каждого князя; в делах же, касающихся только территории отдельного князя, – он один судья.

Все договоры предполагают у каждого князя-волостеля и самостоятельную военную власть. Они говорят о “стяге” князя-волостеля, о собственных “его воеводах” и пр. Он собирает войско и предводительствует им.

Но это еще не последнее слово политической обособленности каждой волости-княжения. В старину принимались меры к тому, чтобы подданные одного княжения не делались поземельными собственниками в пределах другого.

В договорах Новгорода с князьями читаем:

“А в Бежичах тобе, княже, ни твоей княгини, ни твоим бояром, ни твоим слугам сел не держати, ни купити, ни даром приимати, и по всей волости Новогородской” (Рум. собр. I. № I. 1265).

То же и в междукняжеских договорах:

“А тобе, брату моему, в моем уделе сел не купити, ни твоим бояром…”

Бояре и слуги, покупая недвижимости в чужом уделе, тем самым выводили эти недвижимости из службы местной власти, так как получаемые ими доходы с купленных недвижимостей они тратили на службе чужого князя. В этом непосредственная причина приведенных запрещений.

Но, по первоначальному происхождению своему, они могут стоять в связи с тем древнейшим порядком вещей, когда волость состояла из совокупности землевладельцев, строивших город в центре своих владений, и когда землевладением обусловливалась принадлежность лица к волости.

Указанная политическая обособленность каждого княжения предполагает право местного князя и его чиновников ездить по уезду для отправления суда и сбора даней. Вследствие этого княжение называется уездом князя. В завещании Ивана Калиты читаем:

“А тамгою поделятся сынове мои, тако же и мыты, которые в которого уезде, то тому”.

Приведенные нами доказательства политической обособленности волостей взяты из княжеских завещаний и договоров, тексты которых не старее XIV века. Возникает вопрос, то же ли было в более отдаленное время?

Думаем, что да. Хотя более древние договоры и не дошли до нас в полном составе, но летописи сохранили такие выражения из взаимных княжеских переговоров, которые дают право сделать такое заключение.

В случае какого-либо враждебного столкновения двух князей-волостелей они нередко обращаются друг к другу с таким заявлением: “Мир стоит до рати, а рать до мира: уладимся либо миром, либо войной”. Если каждому князю-волостелю принадлежит право войны и мира, то надо думать, ему принадлежало и право суда и управления в пределах своей волости.

На ту же мысль наводит и сохранившееся в летописи известие о содержании последней воли Великого князя Ярослава Владимировича. Мы приводим его ниже (с. 127).

Полная политическая обособленность волостей есть наша древность. Эта древность была нашим действующим правом в течение многих веков, во все то время, пока продолжали существовать отдельные княжения. А отдельные княжения существуют у нас еще в XVI веке.

Удельный князь Юрий Иванович, брат Великого князя Московского, Василия Ивановича, пользуется такою же самостоятельностью управления и суда в пределах своего княжения, как и удельные князья XV, XIV и более отдаленных веков (Рум. собр. I. №№ 133, 144 и 160).

Московские великие князья начинают вводить некоторые ограничения власти владетельных князей, своих соседей; но ограничения эти касаются внешних сношений князей, а не внутреннего управления их княжениями.

Из вопросов внутреннего управления ограничению подвергается только право делать монету, но это ограничение возникает лишь в начале XVI века и только в применении к уделам сыновей Великого князя Ивана Васильевича.

Но князья Рюриковичи не только делили волости, они и соединяли их. Последствия таких соединений не были, однако, прочны и продолжительны, и до второй половины XIV века у князей вовсе не замечается стремления к образованию большого нераздельного государства, которое выходило бы за пределы волостного устройства.

Рюрик с братьями, занимавший в 862 г. Новгород, Изборск и Белоозеро, в год смерти братьев владел, кроме того, Полоцком, Ростовом и Муромом. Эти свои обширные владения он передал Олегу.

Но Олег ушел на юг из образованного тремя братьями государства. Последствием этого было образование нового государства в новых границах и с новым центром. Таким образом, создание первых трех братьев заменилось новым политическим телом уже при первом их преемнике.

На третий год по смерти Рюрика Олег собрал множество воинов из варяг, чуди, славян, мери, веси и кривичей, все, конечно, охотников до военной добычи, и предпринял с ними поход на юг. Местности к югу от Новгородской и Полоцкой волостей имели уже города и, следовательно, волостное устройство.

Первый город, который встретился этому сбродному ополчению, был Смоленск, затем следовали Любеч и Киев. Олег овладел всеми тремя; в первых двух посадил он мужей своих, в Киеве сел сам. Эти военные успехи, однако, не удовлетворили его. Из Киева он стал предпринимать походы на окрестные племена: древлян, северян, радимичей, уличей и тиверцев.

Первые три согласились платить Олегу дань; уличи же и тиверцы оказали сопротивление, а потому враждебные столкновения с ними продолжались. Во главе такого же сбродного ополчения из людей разных племен, в числе которых находим и новых данников и даже такие племена, о завоевании которых летописцу ничего не известно, Олег предпринял свой первый поход в Грецию.

Из известий о походах Олега в Грецию можно вывести, что этот князь не был в свое время единственным князем в Русской земле. В рассказе летописца о первом походе его на греков упоминаются другие князья “под Ольгом суще”.

Согласно с этим договор 911 г. заключен волею не одного только Олега, но и “похотеньем наших князь”. Греки обязались хранить любовь не к одному Олегу, а и “к князем светлым нашим русским”.

Как были велики собственные владения Олега, определить это не представляется возможным. Есть, однако, основание думать, что и в городах, весьма близких к Киеву, сидели “князья под Ольгом суще”, а не мужи его. В известии летописца 907 г. о договоре с греками находим такое место:

“И заповеда Олег… даяти уклады на русские городы: первое на Киев, тоже и на Чернигов, и на Переяслав, и на Полтеск, и на Ростов, и на Любечь, и на прочая городы, по тем бо городом седяху князья под Ольгом суще”.

Эти князья “под Ольгом суще” могли сидеть не только в далеком Ростове, но и в близких – Чернигове и Любече.

С значительной степенью вероятности можно утверждать, что Новгород, в приведенном перечислении не упомянутый, не только не входил в состав владений Олега, но и едва ли находился в какой-либо определенной степени зависимости от него.

Участие в войсках Олега, громивших Грецию, славян, чуди и кривичей, не доказывает зависимости от него Новгорода. Войска эти состояли из свободной вольницы, которую привлекала к походам жажда добычи, а не обязанность нести военную службу по приказу своего государя.

Установление дани во 300 гривен, которую новгородцы должны были платить варягам “мира деля” (Лавр. 882), тоже не доказывает подчинения Новгорода Олегу, после его удаления на юг.

Эту дань, по словам летописца, новгородцы платили до смерти Ярослава, а уже при Святославе Игоревиче новгородцы шлют послов в Киев и просят себе князя, из чего, конечно, следует, что они не состоят под властью киевского князя. Дань варягам “мира деля”, как бы долго новгородцы ни платили ее, вовсе не обусловлена подчинением их киевскому князю.

Сведения, имеющиеся о преемнике Олега, не позволяют думать, чтобы его владения были очень обширны.

В договоре, заключенном Игорем с греками, есть статья, которою определяется порядок торговли русских гостей в Константинополе и некоторые их преимущества, как, например, право получать “месячное” от греческого царя:

“И приходящим им (руси), да витают у святого Мамы. Да послеть царство наше (греческое), да испишет имена ваша, тогда возмуть месячное свое, ели слебное, а гостье месячное, первое от города Киева, паки из Чернигова и Переяславля”.

И только, никаких других городов не упоминается. В соответствующей статье договора Олега прибавлено “и прочий городи”. Хотя собственные владения Олега едва ли простирались далее Киева, Переяславля и Чернигова, но в других городах сидели князья, состоявшие с ним в союзе, а потому и прибавлено “и прочий городи”.

При Игоре, надо думать, не удержалось никакой связи между его владениями и владениями других князей. Договор поэтому упоминает только три города, на которые простиралась непосредственная власть этого князя: Киев, Чернигов и Переяславль.

Этот вывод находит себе некоторое подтверждение и в летописных известиях об отношениях Игоря к древлянам и о положении его дружины.

Мы знаем уже, что Олег воевал древлян, победил и обложил данью; той же участи подверглись северяне и радимичи. Но обложить данью не значит присоединить к составу своей волости. И греки давали Олегу дань. Дань есть только плата за прекращение враждебных действий.

Побежденные племена-данники продолжали сохранять свою особность и управляться по-старому собственными своими правителями. У древлян при Игоре был свой князь Мал. Таким образом, даже эти ближайшие соседи полян не входили в сферу власти Игоря; они продолжали оставаться только данниками его, притом и не очень покорными.

Узнав о смерти Олега, древляне не пустили к себе Игоря за данью, и он должен был вновь побеждать их. В 945 г., когда сбор дани превысил всякую меру и перешел в грабеж, древляне убили Игоря.

Летопись сохранила чрезвычайно характерное обращение к Игорю его дружины:

“В се же лето рекоша дружина Игореви: отроцы Свенелджи изоделися суть оружьем и порты; а мы нази! Пойди, княже, с нами в дань да и ты добудеши и мы” (Лавр. 945).

Вот где побуждение к военным трудам и доблестям.

Дружина великого князя русского не имеет даже чем прикрыть наготу свою! И это после двух походов на Грецию. Не мощь государственная, руководимая широкими политически планами, вызвала эти походы.

Они были нужны для удовлетворения хищнических потребностей той вольницы, которую летопись называет “воями” Олега и Игоря. Весьма трудно видеть в князе правителя обширного государства, если ближайшие друзья его могли существовать только грабежом чужого имущества.

Скромные задачи волостного управления и суда мало соответствовали вкусам первых князей, в характере которых, действительно, есть черты, напоминающие норманнских викингов. Их увлекают рискованные предприятия за пределы волости, тогда как волость нуждается во внутреннем строении и бережении от врагов.

Это различие вкусов князя и мирных жителей волости не ушло от внимания современников и занесено на страницы начальной летописи. Сын Игоря, Святослав, был одержим не меньшей любовью к военным подвигам, чем его предшественники. Он победил вятичей, козар, ясы, косогов и предпринял поход на дунайских болгар.

По рассказу летописца, он взял 80 городов по Дунаю и сел княжить в Переяславце, “емля дань на грьцех”. Когда князь находился на вершине военной славы, стольный город его, Киев, подвергся великой опасности.

Бесчисленное множество печенегов обложило Киев, и люди изнемогали от голода и жажды. Вот в этом-то крайнем положении киевляне посылают к своему победоносному князю посольство с такими речами:

“Ты, княже, чюжее земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив. Мало бо нас не взяша печенези, матерь твою и дети твои! Аще не поидеши, ни обраниши нас, да паки ны возмуть. Аще ти не жаль отчины своея, ни матере, стары суща, и детий своих?”

Этим и объясняется тот разлад, который, несомненно, существует между жизнью волости и деятельностью первых князей, и малая связь князей с волостью. Олег уходит из Новгорода в Киев; сын Игоря, Святослав, оставляет Киев, чтобы водвориться в Переяславце на Дунае.

Что же оставил предприимчивый воитель, Святослав, детям своим в Русской земле?

Очень немного. Уходя из Киева в Переяславль Дунайский,

“Святослав посади Ярополка в Киеве, а Ольга в Деревех. В се же время придоши людье ноугородстии, просяще князя собе: “аще не пойдете к нам, то налезем князя собе”. И рече к ним Святослав: “абы пошел кто к вам”. И отпреся Ярополк и Олег. И рече Добрыня: “просите Володимера” (Лавр. 970).

У преемников Святослава осталось всего две волости, Киевская и Древлянская, существовавшие еще прежде прихода варяжских князей на юг. Если надо было в самом ближайшем соседстве с Киевской волостью, в Деревех, посадить особого князя, то трудно думать, чтобы власть которого-либо из них простиралась далее пределов той волости, в которую он был назначен.

Из слов новгородцев ясно, что посадить в Киеве не значит еще посадить и в Новгороде: в Киеве был князь, Ярополк, но Новгород ему не принадлежал. Так как князь есть потребность волости, то новгородцы и в 970 г., как и сто лет тому назад, продолжают искать себе правителя.

Характерен ответ Святослава: “кабы кто пошел к вам!” Очевидно, в понятиях князя не существует никакой необходимой связи между Киевом и Новгородом. Это особые государства, ему, впрочем, одинаково ненужные. Не князья ищут волостей, а волости князей!

Из известия летописи, сообщаемого под 980 г., узнаем, что в Полоцке сидит Рогволод, пришедший из заморья, а в Турове – Тур.

В конце X века летописец, следовательно, знает пять отдельных князей, которым соответствуют и пять отдельных государств, весьма скоро вступивших в войну между собой. Но кто поручится, что летописец исчерпал всех князей того времени и что не было особого князя в Смоленске, Ростове или Муроме?

Из пяти князей-современников счастье улыбнулось младшему сыну Святослава, Владимиру, которого, по совету Добрыни, новгородцы взяли к себе. Олега Древлянского победил Ярополк Киевский и присоединил его волость к своей; Ярополка же и Рогволода Полоцкого победил с помощью неизбежных в начале нашей истории варягов Владимир Новгородский.

Владимир сделался, таким образом, князем северных и южных волостей. Он сам сел в Киеве, а в Новгороде посадил дядю своего со стороны матери, Добрыню. Владимир существенно отличается от своих предшественников, ему дороги внутренние интересы волостей, это первый князь-градостроитель:

“И рече Володимер: се не добро, еже мало городов около Киева. И нача ставити городы по Десне и по Востри, и Трубежеви, и по Суле, и по Стугне. И поча нарубати муже лучшие: от словен, и от кривичь, и от чуди, и от вятичь, и от сих насели грады, бе бо рать от печенег и бе воюя с ними и одоляя им” (Лавр. 988).

Владения князя Владимира обширностью своей далеко превосходили владения каждого из его предшественников. Заботы его посвящены были внутреннему устройству городов и земель.

Но для оценки взглядов этого князя на территорию необходимо выяснить, как смотрел он на свои города и земли, составляли они в его понятии одно нераздельное целое или это была совокупность самостоятельных волостей, благодаря счастливой случайности соединившихся под его управлением, а после его смерти долженствующих снова разъединиться и вести самостоятельную жизнь?

Летопись не сохранила никаких известий о последней воле Владимира; может быть, он и не сделал никаких распоряжений о дальнейшей судьбе своих владений. Мы лишены, таким образом, лучшего источника для ответа на поставленный вопрос. В нашем распоряжении имеется лишь несколько указаний на отношение к этому вопросу, обнаруженное Владимиром еще при жизни.

Из предшествующего мы знаем, что бояре советовали князю Владимиру дать Рогнеде и сыну ее, Изяславу, Полоцкую волость, на том основании, что она принадлежала отцу Рогнеды. Владимир исполнил этот совет бояр.

Итак, он ничего не имел против нового разъединения соединившихся в его руках волостей и отделил Полоцкую волость сыну Изяславу с матерью еще при жизни своей.

Под 988 г. летописец говорит, что и другие сыновья Владимира, хотя не все, были посажены отцом по городам: Ярослав в Новгороде, Святополк в Турове, Борис в Ростове, Глеб в Муроме, Святослав в Деревех, Всеволод – Володи-мери, Мстислав – Тмутаракани.

Кроме Владимира (Волынского) и Тмутаракани, это все уже известные нам области, которые и прежде имели своих князей. С какою же целью Владимир рассадил в них своих сыновей? Назначил он их туда временно, в качестве местных правителей, или с тем, чтобы они оставались там и после его смерти, подобно тому, как Изяслав был назначен в Полоцк?

Утвердительный ответ в смысле последнего предположения вовсе не представляется невероятным. Позднейшие князья наделяли же волостями детей своих еще при жизни своей. Мог подготовлять такую меру и Владимир.

Что же касается сыновей его, то есть указания, что они именно так смотрели на назначение их в города. Мстислав, посаженный в Тмутаракани, сделался по смерти отца самостоятельным тмутараканским князем. Ярослав же еще при жизни отца стал смотреть на себя как на самостоятельного князя Новгородской волости и потому отказался платить отцу 2000 гривен.

Эта дань была, кажется, единственной нитью, связывавшей Новгород с Киевом; и она оборвалась еще при жизни Владимира. Владимир стал готовиться к войне с сыном, а Ярослав, боясь отца, послал за море за неизбежными варягами, т.е. поступил совершенно так, как 35 лет тому назад поступил отец его, готовясь к войне со старшим братом, Ярополком. Смерть Владимира положила конец приготовлениям к войне отца с сыном.

Есть указание, что Святополк стал избивать братию, желая расширить свои владения. Следовательно, в раздаче волостей братьям своим и он видел опыт наделения их отцом на случай смерти.

Приведенные указания заставляют думать, что Владимир едва ли имел в виду образование из своих владений единого государства.

Ярослав, сын Владимира, есть последний крупный князь Древней Руси. В течение последних 12 лет своей жизни (с 1036 г., когда умер Мстислав Черниговский) он владел всеми волостями, которые принадлежали отцу его, за исключением Полоцкой. Но и у него не было мысли о постоянном соединении волостей. Начальный летописец записал содержание его последней воли, устно высказанной детям. Вот она:

“Се аз отхожу света сего, сынове мои. Имейте в собе любовь, понеже вы есте братия единаго отца и матере. Да аще будете в любви межю собою, Бог будет в вас и покорит вы противные под вы и будете мирно живуще; аще ли будете ненавидно живуще в распрях и которающеся, то погыбнете сами и погубите землю отец своих и дед своих, иже налезоша трудом своим великим.

Но пребывайте мирно, послушающе брат брата. Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему, Изяславу, Киев, сего послушайте, якоже послушаете мене, да то вы будет в мене место. А Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимер, а Вячеславу Смолинеск”.

И тако раздели им грады, заповедав им, не преступати предела братня, ни сгонити. Рек Изяславу: “аще кто хощет обидети брата своего, то ты помогай, его же обидять”. И тако уряди сыны свои пребывати в любви”.

Оставляем в стороне поучение о любви, мире и послушании; мы возвратимся к нему, когда будем говорить о взаимных отношениях князей. Остановимся только на разделе городов. Ярослав делит свои владения между детьми. Он дает “города”, подразумевается, конечно, “с пригородами”, т.е. волости.

Раздавая волости, он имеет в виду полную их политическую самостоятельность, а потому запрещает сыновьям “переступать предел братний”. Под этим запрещением надо одинаково понимать как запрещение завладевать чужими уделами, так и всылать в них своих чиновников для взимания даней и пр.

Все это было бы “переступление границ”. Старшему сыну Изяславу вменено в обязанность помогать тому из братьев, неприкосновенность владений которого будет нарушена.

В завещании Ярослава ни слова не сказано о северных волостях: Новгороде, Полоцке, Ростове и Муроме. О Полоцке и не могло быть сказано, так как волость эта не входила в круг владений его; но почему не упомянул он об остальных? Потому ли, что само собой разумелось, что эти волости входят в круг владений киевского князя, или по какой другой причине?

Из предшествующего мы знаем уже, что посадить князя в Киеве не значит посадить и в Новгороде. Причина должна быть иная, о которой можно только догадываться. Северные волости были так удалены от южных, что связь их с Киевом, даже под управлением одного князя, была весьма слабая.

Это хорошо знал Ярослав, считавший себя самостоятельным новгородским князем еще при жизни отца, Великого князя Владимира. Эта обособленность севера и была, надо думать, причиной молчания Ярослава. У него на юге, под руками, было много волостей, чтобы устроить всех сыновей; северные волости, мог он думать, не останутся без князя, они найдут его сами.

Кому же достались северные волости? Наиболее деятельному и энергическому. Таким из сыновей Ярослава оказался второй, Святослав Черниговский, изгнавший и старшего брата своего, Изяслава, из Киева. О распространении власти его на северные волости заключаем из того, что в 1070 г. дань на Белоозере собирает муж Святослава, Ян Вышатич; а в 1071 г. сидит в Новгороде сын его, Глеб.

Это было еще в княжение Изяслава в Киеве. После смерти Святослава (1076) Глеб был убит в Заволочьи; его место в Новгороде занял Святополк Изяславич, при Святославе же и Муром присоединен был к Чернигову. В 1096 г. там сидит сын Святослава, Олег. В переговорах с Изяславом Владимировичем он называет Муром волостью отца своего (Лавр. 98 и 107).

Таким образом, первые наши князья, Владимир и Ярослав, которых можно назвать князьями-правителями, а не предводителями вольной дружины, не были основателями единого Российского государства.

Представляется в высшей степени вероятным, что такая мысль была чужда князю Владимиру. Что же касается сына его, Ярослава, то завещание его не оставляет сомнения в том, что он не смотрел на современную ему Россию как на единое политическое тело.

Волостной порядок государственного устройства продолжается у нас до возникновения Московского государства.

Первая ясная мысль об образовании из нескольких волостей неделимого целого появляется только у московских князей. Но и у них не очень рано. Первый проблеск этой мысли замечается лишь в завещании Дмитрия Ивановича Донского, а оно составлено в конце XIV века (Дмитрий Иванович умер 19 мая 1389 г.). Дело, начатое Донским, нашло искусных продолжателей в его преемниках, которые и завершили образование Московского государства.

Наши летописи впервые упоминают о городе Москве в половине XII века. В 1147 г. ростовский князь, Юрий Долгорукий, пригласил “в Москов” на съезд союзника своего новгород-северского князя, Святослава Ольговича.

Святослав с сыном и небольшой дружиной приехал в Москву на Похвалу Богородицы, в пятницу. На следующий день Юрий устроил в честь своих гостей “обед силен” и одарил их многими дарами.

В это время Москва была незначительным городом Ростовской волости, в который князья наезжают изредка и случайно.

В известиях летописи о борьбе пригорода Владимира с городом Ростовом и Суздалем упоминается и Москва, но она еще не играет сколько-нибудь заметной роли. Находясь у южной границы княжества, Москва есть место временной остановки приезжающих в Ростовскую волость князей и исходный пункт при нападении ростовских князей на своих южных соседей.

Когда Михалко, избранный в князья владимирцами и переяславцами, отправился из Москвы к Владимиру, “москьвляне” собрались было сопровождать его, но узнав, что Ярополк с войском идет к их городу, “возвратишася вспять, блюдучи домов своих”.

При назначении Всеволодом Большое Гнездо уделов сыновьям Москва вошла в состав Владимирского княжения, оставленного Юрию.

Образование особого Московского удела относится ко времени сыновей Ярослава Всеволодовича. Первым московским князем летопись называет Михаила Ярославича, того самого, который прогнал дядю своего Святослава из Владимира и, таким образом, пошел против воли своего отца[9].

Но Михаил (ум. 1248) всего двумя годами пережил своего отца и детей не оставил, а потому отдельное бытие Московского княжения едва ли могло продолжаться на этот раз долее года.

После смерти Михаила мы не встречаем указаний на особых московских князей до 1282 г., когда выступил Даниил Александрович, сын Невского, с москвичами и в союзе с тверским князем против старшего брата своего, Дмитрия. Этот Даниил и есть основатель дома московских князей.

С какого именно года сделался он князем особого Московского удела – остается неизвестным; но окончательное выделение Москвы из Владимирского княжения не могло произойти ранее смерти Александра Невского (1263).

Оно, по всему вероятию, произошло уже после смерти Ярослава Ярославича, когда Великое княжение Владимирское сделалось предметом спора двух старших братьев Даниила, Дмитрия и Андрея. В этой борьбе Даниил выступил противником Дмитрия и, весьма вероятно, по миру с ним 1282 г. и выговорил себе особый удел, Москву. Под 1296 г. летописец называет его уже московским князем.

При Данииле Александровиче Московский удел значительно расширился. Даниил Александрович приобрел, по завещанию племянника своего, Ивана Дмитриевича, Переяславль. Он же, можно думать, присоединил к своим владениям и Коломну (1301) после победы, одержанной над рязанским князем, Константином, которого он взял в плен и держал в Москве до своей смерти.

Даниил умер (1303), не заявляя притязаний на Великое княжение Владимирское. Ему нередко приходилось садиться на коня для защиты своей Москвы и Переяславля. Он вел войны и со своими старшими братьями, Дмитрием и Андреем, последовательно занимавшими владимирский стол.

Даниил несколько раз вступал в союз с Иваном Дмитриевичем Переяславльским против Великого князя Андрея, который неоднократно пытался возвратить Переяславль к великому княжению. Эти дружественные услуги племяннику и были, конечно, причиной, почему тот отказал ему свой удел.

По смерти Даниила осталось пять сыновей; старший из них, Юрий, сидел в Переяславле. Сделал ли какое-либо распоряжение Даниил, на случай своей смерти, или нет, этого мы не знаем. Но вот каковы факты.

Переяславцы полюбили Юрия и не желали иметь другого князя. Они не пустили его даже на погребение отца, опасаясь, как бы кто, в его отсутствие, не захватил города. Но мы знаем уже, что князья предпочитают новые города старым. Предпочел и Юрий Переяславлю Москву, куда и перебрался в том же году.

Есть основание думать, что Юрий захватил всю волость своего отца, не поделившись с братьями. Это был князь предприимчивый и не склонный к уступкам. В самый год водворения своего в Москве он напал с братьями на соседнюю Смоленскую волость и взял Можайск.

В следующем году он вступил в борьбу с Михаилом Тверским из-за великого княжения и отправился в Орду. В его отсутствие брат его, Иван, занял переяславльский стол. Трудно думать, что это было сделано с согласия Юрия. Если бы Иван был заодно со старшим братом, ему следовало или ехать с ним в Орду, или защищать его интересы в Москве.

Он не делает ни того, ни другого, а завладевает Переяславлем. Если Юрий примирился с этим фактом и терпел его во все свое княжение, это объясняется тем, что он был занят борьбой из-за великого княжения сперва с Михаилом Тверским, а потом с сыном его, Дмитрием.

Начать войну с братом значило – усилить своих противников. Во все тревожное княжение Юрия летопись ни разу не упоминает имени Ивана Переяславльского на стороне Юрия. Это полное отчуждение от старшего брата было бы непонятно, если бы Иван был обязан ему своим Переяславльским княжением[10].

Остальные братья Юрия также едва ли были наделены им. Двое из них, Александр и Борис, отъехали из Москвы в Тверь в 1306 г.; в том же году Юрий приказал убить плененного отцом его рязанского князя, Константина.

Бегство родных братьев и последовавшее затем убийство Константина наводят на мысль, что против Юрия что-то замышлялось и что в этих замыслах принимали участие родные его братья и рязанский пленник. Участие братьев во враждебных Юрию замыслах легко объясняется тем, что они не были наделены им из отцовского наследия.

Они были в положении служилых князей своего брата – не более. Неизменно при Юрии оставался только один из братьев, Афанасий. Но нет повода думать, что между ним и Юрием было разделено Московское княжение. Юрий Данилович один был князем Московским, Коломенским и Можайским.

В 1319 г. Юрию удалось добыть под Михаилом Тверским и Великое княжение Владимирское, но он недолго княжил во Владимире. Года через четыре Дмитрий, сын Михаила, убитого в Орде по проискам Юрия, добыл себе ярлык на великое княжение, а в 1325 г. Юрий пал в Орде от руки тверского князя, который мстил ему за смерть отца.

После Юрия детей не осталось; из братьев же пережил его один Иван Калита, который и поспешил перейти в Москву, где в 1326 г. он закладывает уже с митрополитом Петром первую каменную церковь Успения Богородицы.

Еще древние наши грамотеи отметили Ивана Калиту прозванием собирателя Русской земли. Так называет его составитель “Слова о житии и преставлении Великого князя Дмитрия Ивановича”.

Позднейшие историки пошли далее: они возвеличили имя Калиты и государственные его заслуги поставили вне сравнения с заслугами его предшественников. Он является у них творцом новых форм государственного быта, дотоле неведомых. По Карамзину, он указал наследникам путь к единовластию и величию, а имя собирателя земли Русской “москвитяне дали ему единогласно”.

Соловьев, искусно соединив мысль Карамзина с похвалой “Слова о житии”, говорит, что Калита “дал своим наследникам предвкусить выгоды единовластия, почему и перешел в потомство с именем первого собирателя Русской земли”. У Д.И.Иловайского Иван Калита оказывается уже одаренным всеми теми качествами, которыми обыкновенно бывают одарены основатели могущественных государств.

Что Иван Калита сделал некоторые приобретения к Московскому уделу, это весьма возможно. Но то же делали и оба его предшественника, а потому нет повода называть его первым собирателем. Еще менее поводов считать его основателем единовластия и государственного могущества Москвы.

Мы знаем уже, что выгоды единовластия сознавались чуть не за сто лет до Ивана ростовскими боярами и что оно настойчиво проводилось ими в жизнь. Единым князем Московской волости был и ближайший предшественник Ивана, родной его брат, Юрий.

Вновь открывать путь к порядку известному, а в Москве действовавшему до Ивана, не было надобности. Ни с той, ни с другой точки зрения Калите не пришлось быть новатором.

Гораздо более есть оснований думать, что всякая мысль о государственном могуществе Москвы была совершенно чужда этому князю. Если его можно считать новатором, то в смысле самом невыгодном для Московского княжения.

Он первый применил к наследованию этого вновь созданного княжения порядок частного наследования, разделив свой удел между всеми своими наследниками, в числе которых были и женщины.

В этом делении – торжество чисто частной точки зрения на княжество. Калита – самый решительный проводник взгляда на княжение как на частную собственность князя со всеми его противогосударственными последствиями, а не основатель государственного могущества Москвы.

Этому отсутствию государственной точки зрения соответствуют и отношения его к Орде: он раболепный слуга ханов, по их приказанию воюющий против русских городов: Твери, Пскова, Смоленска. В защиту Калиты говорят, что он жил в такое время, когда и нельзя было оказывать сопротивление татарам с надеждой на успех.

Может быть; но князь, до такой степени приспособившийся к владычеству иноплеменников, не мог служить для своих потомков образцом в предстоявшей им борьбе за независимость. Разделение же Московского княжения на части, конечно, нельзя рассматривать как обстоятельство, способствовавшее свержению татарского ига.

Самые земельные приобретения, приписываемые Ивану Калите, подлежат сомнению. Несомненны только сделанные им покупки сел в Новгороде, Владимире, Ростове и в некоторых других местах, о чем он упоминает в своем втором завещании. Покупка же Калитою Галича, Белоозера и Углеча-Поля нуждается еще в дальнейших разысканиях и разъяснениях.

Ни в одном из завещаний Калиты об этих куплях не говорится, между тем там упоминаются купленные люди (рабы), купленные бортники и даже “придобытое золото” не забыто. В духовных грамотах сыновей Калиты также не упоминаются ни Галич, ни Белоозеро, ни Углече-Поле.

Первое упоминание о них встречаем в завещании Дмитрия Донского, написанном 49 лет после смерти Ивана Калиты. Но и там имя Калиты не упомянуто. Приобретения эти Дмитрий Иванович называет “куплями деда своего”. Весьма естественно было увидать в этом деде родного деда Дмитрия, Ивана Калиту. Так и сделал Карамзин.

Но и он чувствовал, что тут не все ладно. Если Калита купил Галич и пр., то почему же ни он, ни дети его не распоряжаются новыми приобретениями? Чтобы выйти из этого затруднения, Карамзин сделал предположение, что новые волости куплены не к Москве, а ко Владимиру и, как входящие в состав великого княжения, не подлежали завещательным распоряжениям московских князей.

На это еще Соловьев заметил, что трудно допустить, чтобы Калита на свои деньги увеличивал великое княжение, а не свои наследственные области. Соловьеву это дело представляется в таком виде: “Калита купил эти города, но оставил за продавцами еще некоторые права владетельных князей, подчиненных, однако, московскому князю; а при Дмитрии Донском они были лишены и этих прав” (III. Пр. 417).

Вещь возможная, что Калита оставил свои купли за князьями-продавцами, обязав их службой себе и детям, подобно тому, как он дал свою куплю, село Богородское в Ростове, Бориске Воркову на условии службы.

Но все-таки то, что он купил, приобретено им, и в завещании, в котором не забыт даже прикупленный кусок золота, надо было упомянуть о Галиче с Белоозером и Угличем; упомянуто же там село Богородское, хотя оно и не находилось во владении сыновей, а было отдано Борису Воркову. Итак, молчание завещаний Калиты и его детей остается не объясненным, а возбуждаемые им сомнения не устраненными[11].

Несомненно только следующее: Галич, Белоозеро и Углич в состав московской территории вошли при Дмитрии Донском. То же собственно говорит Карамзин и даже Соловьев, допускающий в этих волостях особых владетельных князей до времени внука Ивана Калиты.

Переходим к завещанию Калиты.

Он назначает своими наследниками трех сыновей и жену совокупно с младшими детьми (дочерями).

Иван Данилович распоряжается в своем завещании не только частной своей собственностью, но и правами владетельного князя. В качестве частного собственника он отказывает свои движимости (рабов, скот, драгоценности и пр.) и недвижимости (села); в качестве владетельного князя – города и волости, в которых ему принадлежит право суда и управления.

Границы частной земельной собственности князя и удела его не совпадают; с одной стороны, не все московские села в собственности князя, а с другой, он владел селами не только в Московском княжестве, но и в Великом княжестве Владимирском, Новгороде, Ростове и в других местах.

Мы не знаем размеров городских и волостных округов, названия которых встречаются в духовной Калиты, а потому и не можем с точностью выяснить взаимное по величине отношение отдельных участков, на которые он разделил свое княжение. Но по некоторым грубым признакам можно думать, что эти участки были далеко неодинаковы.

Старший сын получил всего более, а затем, в нисходящем порядке, каждый из следующих меньше предыдущего. Но удел жены с дочерями был больше удела младшего сына, Андрея.

Делаем это заключение на том основании, что Семен получил два города, Можайск и Коломну, со всеми волостями, да еще поименно 16 волостей; Иван – 13 волостей, на первом месте Звенигород, затем Кремичну, Рузу и т.д. (в том числе 3 слободы); Андрей – 11 волостей, на первом месте Лопастну, на четвертом Серпухов; жена же с дочерьми – 14 волостей, и в том числе две слободки[12].

Все ли волости, которыми распоряжается Иван, уже принадлежали к Москве при брате его, или некоторые из них вновь приобретены им самим, это, по недостатку источников, остается неясным.

Давая старшему сыну больше, Иван следует и до него существовавшей (хотя и не без крупных отступлений) практике, в силу которой князья, делившие свой удел между несколькими сыновьями, старшему давали лучший город. Но Иван не вполне усвоил себе эту практику, он существенно видоизменил ее, и не к добру.

Свой лучший город, Москву, он не дал старшему, а предоставил его в общее владение всем трем сыновьям, выделив еще в пользу жены право собирать “осьмничее” в городе Москве.

В городе Москве с уездом был установлен, таким образом, правительственный триумвират, за исключением осьмничного, сбор которого предоставлен жене; четыре же удела, на которые распалось Московское княжение, предоставлены отдельному управлению и суду трех сыновей и жены.

В небольшой территории Московского удела, со смертью Калиты, возникло, следовательно, четыре отдельных княжения, из которых одно состояло под властью женщины, в городе же Москве с уездом – общее владение трех сыновей-наследников.

Как представлял себе последствия своего завещания Иван Калита? Временная была эта мера или постоянная? Конечно, постоянная. Он передал своим наследникам те права, которые сам имел. Он разделил эти права между детьми, подразумевая, что дети его сделают то же и так далее в бесконечности.

Так, действительно, и понимали свои права его дети. В год смерти отца (1341) младшие сыновья его заключили договор со старшим, по которому последний обязался, в случае смерти одного из младших, не обидеть его вдовы и детей и не отнимать ничего из того, чем благословил их отец по разделу.

Итак, после смерти одного из сыновей часть его переходит не только к его детям, но и ко вдове. Бесконечное дробление первоначальных уделов и бесконечное число общих собственников в Москве – таковы последствия завещания Калиты для созданного трудами его отца и брата Московского удела.

Калита есть основатель противогосударственного порядка, а не могущества и славы Москвы. Единое Московское государство образовалось наперекор видам Калиты. Преемникам его надо было начинать работу сызнова и в духе совершенно противоположном тому, в каком действовал он. Надо было разрушить созданный им порядок[13].

Рабская угодливость перед Ордой доставила Калите (1328) обладание великим княжеством, которое он и занимал до своей смерти. В завещании он ни одним словом не упоминает о судьбе великого княжения по смерти своей.

Это совершенно согласно с его раболепным отношением к Орде: великим княжением распоряжаются ордынские цари; Иван Данилович, их покорный слуга, это знает и в права владык своих не вмешивается[14].

Думаем, что это послужило только ко благу Московского государства: если бы Калита мог распоряжаться великим княжением, он и его разделил бы. Не говорится в завещании и о Переяславле.

Это значит, что Переяславль, где последовательно сидели три князя московских, при Иване перестал принадлежать к Москве, а перешел в состав великого княжения, где позднее мы его, действительно, и находим.

Как это случилось, не знаем; но это крупное увеличение Великого княжения Владимирского за счет Москвы произошло при Иване, который, значит, не только приобретал, но и очень много терял. В чьих было это интересах? У Ивана не было соперника, который мог бы отвоевать у него Переяславль ко Владимиру.

Думаем, этого хотели татары. Ставили же они, в противность собственным своим интересам, Великого князя Владимирского над другими князьями. Можно допустить, что они и потребовали воссоединить Переяславль с Владимиром: Иван Данилович подчинился[15].

Лишенный качеств государя и политика, Иван обладал свойствами доброго семьянина. Он любил свою жену и детей и думал не о величии Московского государства, а о безбедном устройстве этих дорогих его сердцу людей. Он наделил их всех, никого не обидел и принял меры, чтобы оградить их и в будущем от возможных случайностей.

Действительно, татары могли заявить притязание на ту или другую волость, данную сыну или жене, и отобрать ее к великому княжению или другому соседнему княжеству. Если бы такой случай произошел, Иван приказывает наследникам вознаградить того, чей удел будет умален.

На старшего сына, который всех богаче, а потому и сильней, он возложил обязанность печаловаться о младших, т.е. заботиться о них и покровительствовать им. Иван Калита – добрый и зажиточный семьянин, которому очень хорошо жилось под властью ордынских царей. Ничего лучшего он и для детей своих не желал.

Освобождение московской территории от тех пут, которыми она была связана завещанием Калиты, есть процесс медленный и тяжелый. Невыгодный с государственной точки зрения порядок, установленный этим князем, был выгоден для его младших сыновей, которые все, наравне со старшим, возведены в достоинство владетельных князей, а в городе Москве сделаны соправителями.

Он нашел в них самых горячих защитников, поддерживавших его из своих личных интересов. Кроме того, для них, как и для старшего сына, порядок, установленный отцом, должен был иметь значение священного завета. При весьма натуральной духовной зависимости детей от родителей начала, которыми руководствуются отцы, переходят к детям и вызывают подражание в потомстве.

Чтобы освободиться от них, нужна из ряда вон выходящая свобода мысли и способность отрешаться от семейных преданий, обыкновенно, дорогих человеку и незаметно для него самого определяющих его волю.

Сыновья Ивана не были одарены этими качествами, они не принадлежали к людям борьбы. Существующий порядок они считали нормальным. Их первым делом было утвердить особым договором произведенный Калитой раздел.

Они признали наследственность участков и поклялись у гроба отца не нарушать прав друг друга. Распределение городов и волостей осталось прежнее. Младшие предоставили только Семену “на старейшинство” преимущество в некоторых доходных статьях.

Семен Иванович отказал весь свой удел, полученный от отца, с присоединением сел, купленных им в Переяславле, Юрьеве, Владимире, Костроме и Дмитрове, жене своей, Марии, урожденной княжне Тверской. У князя был сын, но он не его сделал наследником, а жену. Он передал ей свои владения без всякой оговорки.

Он не говорит, что дает ей свой удел на время малолетства сына или по ее живот. Он переносит на нее безусловно все те права, которые имел сам, предполагая, думаем, что она со временем передаст эти права также по духовной грамоте его сыну. А умрет сын раньше матери? Завещание не предусматривает этого случая.

Надо думать, что княгиня сохраняла за собой в этом случае право пожизненного владения. Таким образом, Семен передал самый большой удел Московского княжества Марии Александровне Тверской, княжне дома исстари враждебного дому Московскому.

Далее этого едва ли может идти пренебрежение интересами династии Даниловичей и разложение московской территории. Завещание Семена Гордого есть крайний пункт, которого достигает последовательное развитие начал, высказанных Калитой.

В Московском княжении исчезла всякая государственная идея. Князь не есть представитель государственного целого. Он частный собственник и заботится только о благе семьи своей.

Над русскими князьями стояли ордынские цари, но в них нельзя же видеть воплощение русской государственной идеи. Они эксплуатировали Русскую землю в собственном своем интересе – и только. Русские князья были орудиями их власти. Великий князь Владимирский только исполнитель ханской воли.

В качестве ханского подручника и Семен Иванович сидел на великом княжении. Но и он, как и отец его, не считал себя вправе сделать о нем какое-либо распоряжение. Его заботит жена, он отказывает ей все, что имеет; выше этого не поднимаются его взгляды.

Завещание Семена Ивановича, если и было приведено в исполнение, то очень ненадолго. Второй сын Калиты, Иван, захватил удел старшего брата еще при жизни его жены, что, конечно, было несогласно с клятвенным обещанием 1341 г.[16]

Московскому княжению предстояло или исчезнуть с лица земли в постоянном дроблении, или снова соединиться, но с нарушением существующих уже прав его мелких владельцев. Иван Иванович открывает путь этих нарушений.

Но соединение двух больших частей под его властью не повело к существенному изменению порядка, установленного Калитой. Его второй сын, Иван, недалеко ушел от воззрений отца. Этот князь имел двух сыновей, Дмитрия и Ивана, и восстановил для них сделанное Калитой деление.

Старшему сыну, Дмитрию, он отказал удел брата, Семена, отнятый им у его жены, а свой собственный – второму, Ивану. Удел третьего брата, Андрея, перешел к его сыну, Владимиру. Иван в своем завещании подтверждает за племянником отцовское наследие. Это все порядки, установленные Калитой.

Иван Иванович был также Великим князем Владимирским; но, как и отец его и брат, в своем завещании великим княжением не распоряжается. Причины – те же.

В год смерти Ивана положение Московского княжения было весьма стесненное. Москву окружали сильные соседи, владения которых далеко превосходили уделы московских князей.

Суздальское княжение (в составе Суздаля, Нижнего и Городца) находилось в руках Андрея Константиновича, который мог направлять все свои силы для приобретения своему дому великого княжения.

В Твери московским князьям приходилось иметь дело с энергическим Михаилом Александровичем, который соединил уже в своих руках Микулин, Дорогобуж, Тверь и Кашин и выступил соперником Дмитрия Ивановича на великое княжение. В своих войнах с Москвой тверской князь не раз пользовался содействием Ольгерда Литовского.

Наибольшая часть Рязанского княжения была объединена под властью Олега Ивановича. Рядом с этим большим и сильным княжением в Рязани существовал только один удел, Пронский, который занимал племянник Олега, Владимир Дмитриевич.

Что могла противопоставить таким сильным соседям разъединенная Москва, где собственно и князей-то не было, так как старшему сыну Ивана, Дмитрию, было всего 9 лет, а двоюродному брату его, Владимиру Андреевичу, и того меньше (6 лет)? Но в этом обстоятельстве и заключалось чрезвычайно благоприятное условие для успешного развития московской территории.

В малолетство князей управление находилось в руках бояр. Среди этих бояр большинство должно было состоять из бояр Великого княжения Владимирского. Они находились в близких отношениях к московским князьям, которые в течение последних 30 лет непрерывно, хотя и в качестве ханских посажеников, занимали великокняжеский стол.

Эти бояре, конечно, не оставались без влияния на ход дел, особенно когда речь заходила о Великом княжестве Владимирском. Летопись сохранила известие о том, что и заурядные жители города Владимира не были равнодушны к тому, кто занимал владимирский стол.

Когда в 1317 г. Михаил Тверской добыл в Орде под Дмитрием Московским ярлык на великое княжение и подступил к Владимиру, чтобы “сести тамо на великое княжение”, владимирцы не пустили его. Тем менее можно думать, что судьбы великого княжения решались без участия бояр этого княжения.

Эти-то бояре и были наставниками Дмитрия Ивановича. С направлением боярской политики с давних времен мы уже знакомы. Она не могла измениться, ибо условия остались те же. Боярам нужны богатые кормления. Чем меньше князей, тем этих кормлений больше. Бояре – естественные сторонники объединительной политики.

Эту политику внушили они и Дмитрию Ивановичу, которого еще младенцем возвели на великокняжеский стол. Под 1362 г. летописец повествует о том, что Великий князь Дмитрий Иванович согнал с Галицкого княжения князя Дмитрия и взял свою волю над князьями ростовскими и суздальскими. Кто это сделал?

Дмитрию Ивановичу было тогда всего 12 лет. Это сделали его бояре. Очевидно, среди них живет еще старая идея о целости Ростовско-Владимирской волости, и вот они начинают восстановлять старые границы этой волости, то прогоняя наследственных князей, то приводя их в зависимость великого князя, а при его малолетстве – в свою собственную.

При таких-то условиях Дмитрий Иванович является основателем нового порядка вещей. Он установляет в великом княжении единонаследие. Этого начала Дмитрий Иванович не мог заимствовать из практики княжеской.

Всеволод Большое Гнездо разделил Владимирское княжение. Иван Калита и его сыновья делят все, что только попадает в их руки. Начало неделимости живет исстари среди бояр, и от них перешло оно к Великому князю Дмитрию.

Новатором Дмитрий Иванович является, однако, только в области великого княжения. В старых наследственных владениях и в тех приобретениях к ним, которые он делает из соседних наследственных территорий, он следует практике отца и деда. Таким образом, он в одно и то же время продолжает старое и кладет твердое основание новому.

Все великое княжение Дмитрий Иванович отказывает без раздела одному старшему сыну, Василию. Из Московского удела он дает ему Коломну и половину своей доли в городе Москве.

Другие свои владения он распределяет между остальными сыновьями. Княгиня его также получает надел.

Давая уделы младшим сыновьям своим, Дмитрий Иванович, конечно, наделял их с имеющим возникнуть от них потомством. Такой порядок, как мы видели, установился уже при его деде и продолжался при дяде и отце. Он составляет семейное предание.

Но Дмитрий Иванович умер в молодых еще летах; автор “Слова” насчитывает ему всего 38 лет и 5 месяцев. Старшему сыну его было в это время только 18 лет, и он не был еще женат; Андрею – 8, Петру – всего 5. Неудивительно, что отец допускал возможность бездетной их смерти и сделал на этот случай особое распоряжение.

“А по грехам, – читаем в его завещании, – котораго сына моего Бог отьиметь, и княгиня моя поделит того уделом сынов моих…” Это место надо читать, конечно, так: а которого сына моего Бог отымет, а не будет у него детей, и княгиня моя поделит и т.д. Иначе оказалось бы, что внуки князя лишаются своих отчин.

На случай же бездетной смерти старшего сына, Василия, Дмитрий Иванович делает распоряжение и о Великом княжении Владимирском с Коломной, но совершенно в ином смысле. Этот удел не делится, он целиком переходит к следующему брату, удел которого делится между остальными.

Из этого распоряжения можно заключить, что Дмитрию Ивановичу была присуща мысль о неделимости великого княжения. Это первый князь Московского дома, одаренный государственным умом, но действующий еще под сильным влиянием тех противогосударственных начал, которыми были проникнуты его отец, дядя и дед.

Великое княжение не делится в том случае, если великий князь умрет, не оставив сыновей; оно переходит целиком к следующему брату. Но что делать, если великий князь оставит сыновей? Сам Дмитрий Иванович наделил всех своих сыновей. В этом случае он строго следовал примеру отца, дяди и деда.

Как же следовало поступить его старшему сыну в том же случае? Конечно, по примеру предков. А если бы у него не было других владений, кроме великого княжения? Мысль Дмитрия Ивановича так далеко не идет.

Сделанный им почин при неблагоприятных обстоятельствах мог бы повести к дележу и великого княжения. Вновь созданному порядку, кроме мудрой предусмотрительности преемников Дмитрия Ивановича и их бояр, помог и счастливый случай. Случай играет в истории великую роль.

Василий Дмитриевич, по завещанию отца Великий князь Владимирский, обнаружил с первого года княжения большую энергию и не только укрепил за собой наследованные от отца владения, но и значительно расширил их.

В договоре с дядей Владимиром Андреевичем, заключенном никак не позднее 1390 г., он высказывает уже намерение добыть себе Тарусу и Муром. Последний город с волостями он, действительно, и добыл. В том же году овладел он всем Суздальским княжением под детьми сперва соперника, а потом союзника отца своего, Дмитрия Константиновича, в составе Суздаля, Нижнего, Городца и Вятки.

Как и при каких обстоятельствах произошло это крупное приобретение? Источники, по обыкновению, очень скупы. Они выражаются до крайности кратко: “Князь великий, Василий Дмитриевич, взя Новгород Нижний, князей и с княгинями сведе”, – говорит Воскр. лет., как будто дело идет о самом обыкновенном происшествии.

А происшествие это далеко не обыкновенное. Князья, которых Василий Дмитриевич так просто свел с Нижнего, родные братья матери его; а самому Василию в это время не было еще полных 20 лет. Не более как два года тому назад Дмитрий Донской, умирая, приказал сыновьям своим во всем слушаться матери.

Неужели это она возбудила сына против своих родных братьев? Это так же трудно думать, как и допустить, что юный Василий Дмитриевич сам восстал против столь близких ему родственников, отец которых долгое время был верным союзником его отца.

Кто же возбудил его к нарушению старинных прав его родных дядей, которые признавались и его отцом бесспорными? Были, значит, около него советники, которые интересы великого княжения ставили выше частных семейных привязанностей. Это, конечно, бояре.

В объединительной политике они идут далее князей: юный Василий Дмитриевич делает то, чего не решился сделать отец его, победитель татар. Дмитрий Иванович терпел в Нижнем сыновей своего союзника до самой смерти своей; сын его не мог стерпеть их соседства и одного года.

Василия Дмитриевича пережил только один сын: чувствам отца не приходилось в нем бороться с обязанностями государя. Это совершенно случайное обстоятельство очень много способствовало к упрочению вновь возникшей государственной территории. Это уже второй раз, что случай является на помощь возникающему государству и поправляет ошибки его князей.

Положение самого Дмитрия Ивановича и его потомства было бы, конечно, хуже, если бы не умер своевременно второй брат его, Иван. Потомкам Донского пришлось бы сокрушить еще одну лишнюю династию. Все свое княжение Василий Дмитриевич отказал сыну, Василию, наделив жену по живот, согласно с выработавшеюся уже практикой Московского дома.

Вредные для спокойного развития территории нового государства последствия установленного Калитой порядка с особенною силою обнаружились при преемнике Василия. Галицкий князь, Юрий Дмитриевич, желая воспользоваться малолетством племянника, Великого князя Василия Васильевича (ему было всего 10 лет), вступил с ним в борьбу из-за обладания великим княжением*.

По смерти Юрия († 1434) притязания эти перешли к его сыновьям, на стороне которых оказался и старший сын второго дяди Великого князя, Андрея (“ум. [17]1432), Иван Можайский, которому очень хотелось сделаться князем всего Суздальского княжения.

Великое княжение испытало тяжелые потрясения, но вышло из борьбы окрепшим и снова значительно увеличившимся.

Первый удар обрушился на голову Василия Ярославича Серпуховского, внука Владимира Андреевича и единственного обладателя его обширного удела. Присоединение Серпуховского княжения к Москве – дело столь же несправедливое, как и присоединение Суздальского княжения. Но Московское государство и не могло образоваться без нарушения существующих прав.

Еще в 1428 г. Василий Васильевич признавал права внуков Владимира Андреевича на их отчину. В договоре, заключенном в этом году с дядей, Юрием, он обязывает его блюсти отчину внучат князя Владимира, не обидеть, не вступаться.

Но из договора его с самим Василием Ярославичем узнаем, что великий князь не “додал” ему его дедины: Углича, Городца на Волге, Козельска, Гоголя, Алексина, Пересветова и Лисина. Что значит – недодал? Волости эти были отказаны Владимиром Андреевичем не отцу Василия, а дядьям его.

Надо думать, что по смерти этих князей Василий Васильевич и захватил их. Это и значит – недодал, т.е. взял себе чужую отчину. Последний дядя Василия умер в 1427 г.; около этого времени (или годом позднее, после договора с Юрием) и произошла, значит, недодача.

Василию Ярославичу было тогда около 17 лет, а самому Василию Васильевичу не более 14. И тут опять за именем малолетнего великого князя скрывается боярская рука, созидающая камень за камнем Московское государство.

Василий Ярославич, несмотря на умаление своей вотчины, оставался верным союзником великого князя. В 1446 г., когда тот был изменнически схвачен Дмитрием Шемякой, лишен свободы и ослеплен, Василий Ярославич бежал в Литву, где сделался центром, около которого и собрались сторонники великого князя. Эта услуга смягчила Василия Васильевича; он сознал, что находится в долгу у серпуховского князя, и вместо недоданных волостей дал ему Дмитров и Вышгород.

Но верность князя не спасла Серпуховский удел. Политика приобретений шла своим чередом. Несмотря на несколько новых договоров, которыми подтверждались права Василия Ярославича, он был схвачен в 1456 г., закован в железа и сослан в заключение в Углич.

Сын его бежал в Литву. Таким образом, сходит со сцены линия третьего сына Калиты. Праправнук этого чадолюбивого князя скончался (1483 г.) в неволе и тяжких оковах. За двадцатилетнее властвование, в качестве удельного князя и третчика в Москве, он заплатил двадцатитрехлетним тяжким тюремным заключением.

Так поплатился совершенно невинный потомок за политическую близорукость предка. Вся вина Василия Ярославича заключалась в его наследственных правах, в том, что он был сын своего отца.

Любовь к детям составляет семейную добродетель потомков Калиты; она постоянно вынуждает их нарушать требования разумной политики. Все они, если только в минуту смерти у них оказывалось несколько сыновей, дают уделы и младшим.

При жизни они сами испытывают неудобства этого порядка, борются с ним, всеми правдами и неправдами отбирают уделы дядей, братьев и племянников; а в минуту смерти создают совершенно такие же затруднения для своих преемников.

Наделил всех своих сыновей и Василий Васильевич, так много терпевший от дяди и двоюродных братьев. На его завещании лежит еще заметный след установленного Калитой порядка.

Старшему сыну, Ивану, дает он все великое княжение и значительную часть приобретений деда, отца и своих собственных; в Москве же с уездом назначает ему только свою наследственную треть. Трети Калиты еще живы!

В противоположность отцу, деду и прадеду, Иван Васильевич вступил на престол совершеннолетним, в возрасте 22 лет. С ранней юности он был свидетелем борьбы отца своего с двоюродными братьями. Шестилетним мальчиком он сопровождал великого князя (1446) в Сергиев монастырь и был очевидцем изменнической (на крестном целовании) его поимки и лишения свободы.

Только по крайней небрежности врагов великого князя юный Иван Васильевич не разделил участи отца. Последовавшее затем истребление удельных князей должно было представляться ему делом разумной политики. К вековой практике великокняжеских бояр и собственных предков, которая должна была стать в старшей линии Дмитрия Донского семейным преданием, он присоединил и свой личный опыт.

В его лице великое княжение получило искусного продолжателя дела, начатого Донским. В своих приобретениях он далеко вышел за старые границы древней Ростовской волости. Дело его, конечно, было гораздо легче, чем дело первых начинателей: он имел за собою столетний опыт и столетние предания; но он внес в него новые приемы.

Без насилия не образовалось ни одно великое государство; не обошелся без него и Великий князь Иван. Но он не любил насилия. Он обращался к нему лишь в последний час, когда все мирные средства были уже истощены. Иван Васильевич любил, чтобы соседние владельцы добровольно уступали ему свои владения.

И он умел доводить их до этого. Если соседи упорствовали, он ставил их в такое положение, что они волей-неволей оказывались виноватыми перед ним. Только тогда брался он за оружие и наказывал виновных отнятием их владений. Иван Васильевич был всегда прав, виноваты были его соседи.

Первый опыт своего искусства он показал на верейском князе, владельце последнего удела, оставшегося от дележа, произведенного Дмитрием Донским. Великий князь так хорошо обставил свои отношения к Михаилу Верейскому, что тот стал добровольно и без всякого вознаграждения уступать ему один за другим города и волости в своей отчине.

По первой уступке он передал в руки великого князя: Звенигород, Плеснь, Сохну и некоторые другие волости. Это было нечто необычайное. Верейский князь имел сына; переход удела от отца к сыну не только разумелся с давних времен сам собой и всегда происходил, но в данном случае он был признан и самим Иваном Васильевичем.

Несколько позднее Михаил Андреевич уступил великому князю, на случай смерти своей, Белоозеро со всеми волостями. Положение сына и законного наследника верейского князя, Василия, становилось критическим. Наследственные права его, неоднократно подтвержденные великим князем, тают, как воск. Он небезосновательно может опасаться, что из отчины и дедины ему ровно ничего не останется.

Очень естественно, что он недоволен. Чтобы сохранить за ним хоть что-нибудь, отец при жизни дает ему Верею – знак, что он ничего не имел против сына. Можно ли удивляться, что новый верейский князь, кругом обобранный, но с соблюдением не только всяких приличий, но и всяких прав (добровольно отказываться от своих владений всякий, конечно, может), – оказался виноват перед великим князем?

Мы не знаем, какую вину совершил он, но думаем, что в его положении и нельзя было не провиниться. За эту вину великий князь отобрал у него Верейский удел и великодушно возвратил отцу его. Отец, тронутый этой милостью, отказал все, что у него еще оставалось, великому князю и обязался не только не принимать к себе своего сына, но и не входить с ним ни в какие сношения.

Верейское княжение поступило в состав великого, а сын и законный наследник верейского князя прогнан отцом из родительского дома и не только лишен владетельных прав, но не получил в своей отчине и единого двора, с которого мог бы кормиться.

В 1472 г. скончался второй сын Василия Темного Юрий, обладатель наибольшего удела после великого княжения. Юрий не оставил детей. Мы уже знаем, что духовная Дмитрия Донского предписывает в этих случаях дележ удела между пережившими братьями; завещание же Василия Васильевича этого вопроса не касается.

Юрий мог поэтому считать себя вправе если не распорядиться своим уделом по усмотрению, то назначить части всем братьям. Он не сделал этого, но завещание написал, и притом весьма знаменательное. Он распоряжается в нем только частной своей собственностью: селами и движимостями, о городах же и волостях не говорит ни слова. Села свои Юрий распределяет между всеми братьями.

Можно думать, что то же хотел он сделать и с волостями, но не сделал. Почему? Это было, конечно, неугодно великому князю. Но Юрий мог назначить великого князя единственным своим наследником: такое распоряжение не встретило бы сопротивления со стороны Ивана Васильевича; но Юрий и этого не сделал. Почему?

Это было, конечно, неугодно самому Юрию. При таких-то обстоятельствах, надо думать, было написано это завещание владетельного князя, в котором ни слова не говорится о его владениях. Чего не хотел сделать Юрий, то сделал сам великий князь: он присоединил весь его удел к своим владениям.

Младший брат Ивана Васильевича, Андрей, оказался сговорчивее Юрия. Он добровольно отказал ему свой удел, за исключением одной только волости под Москвой, Раменейце, назначенной Андрею Старшему.

Столь же сговорчив был и племянник великого князя, Иван Борисович, завещавший ему всю свою вотчину, хотя у него был жив ближайший родственник, родной брат, и притом старший, Федор.

Таким же мирным способом Иван Васильевич распространил свои владения до самого сердца Рязанского княжества. Федор Васильевич Рязанский отказал ему свою отчину на Рязани, в городе и на посаде, и старую Рязань, и Перевитеск с волостями. А у Федора Васильевича был жив родной племянник, Великий князь Рязанский, Иван.

Эту уступку Федор Васильевич сделал несмотря на то, что в договоре с покойным братом, отцом рязанского князя, Ивана, обязался, в случае бездетной смерти своей, никому не отказывать удела помимо этого старшего брата. О сыне в договоре не упомянуто, но что сын входит в права отца – это разумелось само собой, так как договор имел в виду сохранение отчины рязанских князей в их доме.

Воевать приходилось только с теми, кто сопротивлялся. Великий Новгород назвал Ивана Васильевича своим государем, а потом отказался. Весть об этой измене до крайности расстроила великого князя: он не мог удержать слез и заплакал. И немудрено: дело, которое устраивалось так мирно и по собственной инициативе новгородцев, ускользнуло из рук, по вине литовской партии, и теперь надо было прибегать к силе.

“Я не хотел у них государства, – говорил Иван Васильевич митрополиту Геронтию, – они сами мне его предложили, а теперь запираются и возлагают на меня ложь”. За это преступление Новгородская волость была разграблена, лишена вольностей и присоединена к великому княжению.

При этом произошло одно обстоятельство, на которое должно обратить особенное внимание. Иван Васильевич вступил с побежденными в переговоры и потребовал, чтобы они дали ему волости и села (в собственность). Новгородцы ударили ему челом десятью волостями. Великий князь не взял, десяти волостей ему было мало.

Он потребовал себе половину всех волостей, чьи бы они ни были. Новгородцы дали. Если надо было требовать уступки волостей, то, значит, победа не делала еще великого князя собственником покоренной земли, и это – его собственная точка зрения. Быть государем не значит еще быть собственником всей государственной территории. Таков взгляд московского государя второй половины XV века.

Но с возрастанием Московского государства самовластие делает чрезвычайно быстрые успехи. В 1478 г. великий князь не решается сам взять у новгородцев столько сел, сколько ему нужно, а в 1484 г. он уже не находит никакого затруднения произвольно отбирать у новгородских бояр и боярынь села и казну их, а их самих переселять из Новгорода в Москву.

В 1486 г. дошла очередь и до Твери. С последними расширениями великого княжения, а особенно с приобретением Новгорода, самобытное существование Твери, с трех сторон опоясанной владениями московского князя, сделалось невозможным.

Князья Московский и Тверской поддерживали, однако, дружественные отношения, установившиеся еще при их отцах и скрепленные браком Ивана Московского с дочерью тверского князя, Бориса.

Новый тверской князь, Михаил Борисович, близкий свойственник московского, не раз оказывал ему, на свою беду, деятельную военную помощь и против Новгорода, и против татар. Но эти обоюдные дружественные отношения не могли быть искренними и прочными.

Натянутость положения и грядущее торжество Москвы носились в воздухе и чувствовались всеми. Спасаясь от крушения, из Твери в Москву стали отъезжать не только бояре, но и удельные князья. Великий князь принимал их радушно и наделял чем мог, а наделить ему было чем.

Этим создалось для Великого князя Тверского совершенно невыносимое положение. Отчины отъехавших бояр находятся в пределах его владений, а бояре служат с этих отчин не ему, а Великому князю Московскому.

Московский князь более хозяин в Тверском княжении, чем сам тверской. Эту мертвую петлю, наброшенную на Тверское княжение всем предшествовавшим ходом событий, Иван Васильевич понемногу затягивает.

Летописец рассказывает: если в порубежных спорах москвич был виноват, в Москве его всегда оправдывали; если же тверич, Иван Васильевич с поношением и угрозами слал к тверскому князю, ответам же его не верил и суда не давал. Следствием такой беззащитности тверичей было то, что все бояре тверские, говорит летописец, поехали служить к великому князю на Москву, не стерпя обид его.

Что было делать в этом положении Великому князю Тверскому? Перестать быть князем и все отдать своему счастливому соседу. Но Михаил Борисович не умел понять своего положения: прирожденному князю и нелегко было стать на такую точку зрения.

Он захотел испытать крайнее средство, иноземную помощь, и стал ссылаться с Великим князем Литовским, подымая его на Великого князя Ивана. За эту вину Иван Васильевич осадил Тверь. О сопротивлении, конечно, не могло быть и речи. Тверской князь бежал в Литву, а княжение его соединилось с Москвой.

Иван Васильевич хорошо понимал неудобства уделов. Он даже прямо и решительно высказался против них. Это было в 1496 г. Узнав о намерении Великого князя Литовского, Александра, наделить брата, Сигизмунда, Киевом, он убеждал дочь свою, Елену, жену литовского князя, предостеречь мужа от этого поступка. По этому поводу он говорил ей: “Нестроение было в Литве, коли было государей много; тоже и в нашей земле при моем отце, да и мне с братиею были дела”.

Но порядок этот так давно сложился в Москве, так неизменно соблюдался всеми предшественниками Ивана Васильевича, что и он не нашел возможным отступить от него.

Благословив старшего сына Василия своей отчиной, великими княжествами, чем его самого благословил отец и что ему Бог дал, со множеством городов и волостей, он назначает уделы и всем младшим: Юрию, Дмитрию, Семену и Андрею.

Соединив всю Москву с уездом в своих руках, Иван Васильевич не восстановляет уже третей Калиты, но и не отдает всей Москвы Василию. Так трудно было освободиться от существующего порядка даже и Ивану Васильевичу! Он дает всем младшим сыновьям равное с Василием участие в тех двух “годах на Москве”, которые были даны братьям его, Юрию и Андрею Меньшому, да в годе Михаила Андреевича.

Но в завещании Ивана Васильевича находим и важное нововведение:

“А которого моего сына не станет, – читаем в его духовной грамоте, – а не останется у него ни сына, ни внука, ино его удел весь в Московской земле и в Тверской земле, что есми ему ни дал, то все сыну моему, Василью; а братья его у него в тот удел не вступаются.

А останутся у него дочери, и сын мой, Василей, те его дочери наделив, подает замуж. А что даст своей княжне волостей, и сел, и казны, и в то во все сын мой, Василей, у нее не вступается ни во что до ее живота”.

Этим распоряжением установлена неотчуждаемость уделов. Они могли перейти только к сыновьям владельца; если же сыновей у него не было, удел присоединялся к великому княжению.

Владелец удела мог наделить свою жену, но только пожизненно; в случае ее смерти владения ее также присоединялись к великому княжению. Соответствующие распоряжения духовной Дмитрия Донского не могут более применяться, и объединение Московского государства делает новый существенный шаг вперед.

При погребении Великого князя Ивана Васильевича присутствовал только один удельный князь, Федор Борисович Волоцкой. Других не было, да и этот владел всего одним Волоком да половиной Ржевы. Нового же Великого князя, Василия Ивановича, приветствовали на великом княжении пять удельных князей: старый, Федор Волоцкой, и четыре новых, родные братья великого князя.

Подобную же картину можно было наблюдать и при вступлении на престол отца Василия, Ивана Васильевича. Уделы возрождаются с каждым новым царствованием. Но это возрождение потеряло с Донского свой опасный характер.

Великое княжение так неизмеримо превосходит область уделов, исторические основы его, восходя к той седой древности, когда и помину еще не было о московских уделах, так прочны, что об опасности уделов для целости Московского государства и речи быть уже не может. Духовная Ивана Васильевича обезвредила их окончательно.

Удельные князья не могут более распоряжаться своими уделами ни при жизни, ни на случай смерти. Есть у них сыновья, – удел делится между сыновьями; нет сыновей, – удел идет к великому князю. В силу этого уделы не могут соединиться. Судьба их – постоянное дробление и ничтожество в перспективе.

Уделы неопасны для целости великого княжения; но удельные князья опасны для царствующей династии. Они всегда представляют некоторый запас кандидатов, готовых заменить царствующего государя.

Уничтожение их есть все-таки необходимое требование политики. Кто же их уничтожил? Наша история не знает государя, который бы отменил удельных князей и высказал принцип неделимости Русской земли.

Василий Иванович, как и его предшественники, наделил обоих своих сыновей, Ивана и Юрия. Князь Юрий умер, не оставив наследников, и только благодаря этому счастливому случаю удел его соединился с великим княжением. Иван Грозный обнаружил намерение выделить еще более крупный удел своему второму сыну, Федору.

Он назначал ему: Суздаль, Шую, Кострому, Любим, Судиславль, Нерехту, Ярославль, Козельск, Серпейск, Мценск и Волок-Ламский. Относительно этого обширного удела он делает такую оговорку в своем завещании: “А удел сына моего Федора, ему ж (старшему сыну моему, Ивану) к великому государству”.

Эта оговорка по существу своему не совсем ясна, и новое образование столь обширного удела могло повести к некоторым осложнениям. Но и здесь вновь возникающему Московскому государству опять помог случай. Из трех сыновей великого князя – княжить удалось только одному.

По ходу развития великокняжеской, а потом царской власти у нас и ожидать было нельзя, чтобы кто-либо из московских государей издал указ о неделимости государства и воспретил назначение уделов. Это значило бы ограничить самого себя. Стремления же к такому ограничению незаметно в московских государях.

Древность продолжает жить и в Москве. Московские государи распространяют свои владения самыми разнообразными способами. Но и в этой новой творческой деятельности их можно еще заметить следы старого порядка вещей.

Когда им приходилось приобретать не части только чужих владений, а целые княжения, то они не сразу сливали их со своими старыми владениями, а назначали во вновь приобретенные княжества сыновей своих с титулом великого князя, т.е. как бы сохраняли политическую особность приобретаемых княжений.

Так поступил Василий Дмитриевич с Великим княжением Суздальским. Отняв Нижний Новгород у родных братьев своей матери, он назначил старшего сына, Ивана Васильевича, Великим князем Нижнего Новгорода[18]. Так поступил и Великий князь Иван Васильевич.

По завоевании Великого княжения Тверского он назначил в Тверь особого великого князя также в лице старшего сына своего, Ивана. Новый Великий князь Тверской был не наместником отца своего, а как бы настоящим Великим князем Тверским.

В его княжение суд и грамоты давались его именем, а не именем его отца. Но в завещании Ивана Васильевича Великое княжение Тверское слито уже с Московским государством.

Живучесть старины видна и в том, что новорожденное государство очень долго, без малого в течение 200 лет, не имело своего собственного имени, а обозначалось перечислением составных частей своих.

Как старые великие князья, Владимир Святой и сын его, Ярослав, не имели никакого общего наименования для обозначения всей совокупности своих владений, так не имеет его Дмитрий Донской, его сын, внук и правнук.

Ярослав раздает детям города-волости; Дмитрий Иванович назначает старшему сыну: часть в Москве, Коломну и великое княжение, остаток Владимирской волости, выделившийся из старой Ростовской.

Василий Дмитриевич благословляет старшего сына своего тем, чем благословил его отец: третью Москвы, Коломной и пр. и своими примыслами, Нижним Новгородом и Муромом. В завещании Василия Васильевича читаем:

“А сына своего старейшаго, Ивана, благословляю своею отчиною, великим княжением, а даю ему треть в Москве и с путьми, с моими жеребьи, чем мя благословил отец мой…: Володимерем, Переяславлем” и т.д., следует перечисление всех назначенных городов.

Под “великим княжением” Василий Васильевич, конечно, разумел Владимирское великое княжение, а не то новое целое, которое дал старшему сыну.

Сын его, Иван Васильевич, благословляет старшего своего сына, Василия, не одним великим княжением, а “великими княжествами” и затем перечисляет отдельные города и княжения. Это, конечно, точнее. С этого времени памятники постоянно говорят не об одном, а о многих великих государствах, соединенных под властью великого князя.

Иван Грозный первый дает новорожденному младенцу имя. Он отказывает своему старшему сыну:

“Царство Русское, чем его благословил отец его, князь великий Василей, и что ему дал Бог” (Доп. к АИ. I. № 222. 1572 – 1578).

Откуда пошло наименование вновь возникшего государства Русским?

Вопрос о том, “откуда есть пошла русская земля”, был поставлен еще нашим начальным летописцем. Надо думать, что и в его время, т.е. более 700 лет тому назад, он возбуждал уже споры.

В летописи по Лаврентьевскому списку читаем:

“Бе един языке словенеск: словени иже седяху по Ду-наеви, их же прияша угри, и морави, чеси, и ляхове, и поляне, иже ныне зовомая русь”(898).

Итак, русью ныне, т.е. в самом начале XII века, называют полян, которые говорят одним языком со славянами южными.

Но что значит это “ныне”? Поляне зовутся русью на глазах составителя летописи, но, конечно, не со вчерашнего же дня. Они, надо полагать, называются так целые столетия. Выражение “ныне” указывает, что в начале XII века был поставлен вопрос о происхождении этого названия и возбуждал споры.

Оставим, что было спорно для людей начала XII века. Возьмем одно то, в чем они не сомневались. Для начального летописца несомненно, что в его время поляне, а не другие племена называются русью.

Но не ошибается ли он или мы, слишком тесно толкуя его слова? Это легко проверить. Для этого надо только просмотреть летописные сказания иных составителей за тот же XII век.

Вот как описано под 1149 г. посещение киевским князем, Изяславом Мстиславичем, брата своего, Ростислава, князя смоленского:

“И приде Изяслав к брату Ростиславу, и похвалиста Бога и святую Богородицю и силу животворящаго креста, видившеся братья в здоровьи, и пребыста у велице любви и весельи с мужи своими и смолняны; и ту дариста ся дарми многыми: Изяслав да дары Ростиславу, что от Рускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изя-славу, что от верьхних земль и от варяг, и тако угадаста о пути своем” (Ипат.).

Киевский князь, натурально, дарит произведения своей земли и те иностранные привозные, которые идут чрез Киев (греческие). Первые названы дарами Русской земли, вторые – царской. То же делает и Ростислав Смоленский; но идущие через Смоленск иностранные товары будут варяжские; местные же произведения названы верховыми.

Здесь поляне-русь отличены от кривичей смоленских.

Только что описанная встреча князей состоялась перед совокупным их походом в помощь Новгороду Великому, который терпел обиды от ростовского князя, Юрия. Изяслав прибыл в Смоленск с малым числом дружины, также налегке поспешил он и в Новгород, наказав брату привести полки его к Волге.

“И приде Изяслав на Волгу с Новгородци, на усть Медведице, и ту жда брата своего, Ростислава, четыре дни. И приде ему Ростислав и с всими рускими полкы и с смоленьскими, и ту свкупишася и пойдоста вниз по Волге”.

Новое противоположение русских полков Изяслава смоленским Ростислава.

Когда пришло время нападения, князья

“Пустиста новогородци и русь воевать к Ярославлю”.

Новгородцы, следовательно, не русь. Такое же противоположение Новгорода Руси находим и под 1165 г.

Новгородцы, отправившиеся в Киев, так выражаются об этом:

“Ходи игумен Дионисий с любовью в Русь” (ПСЛ. III. 13).

Ростовско-Суздальская волость тоже не Русь.

Ростислав, сын Юрия, ростовского князя, с позором изгнанный Изяславом из Киева, пришел к отцу в Суздаль, ударил ему челом и сказал:

“Слышал есмь, оже хотеть тебе вся Руская земля и Черный Клобукы, и тако молвят: “и нас есть обезчествовал (Изяслав), а пойди на нь”. Гюрги же, в сороме сына своего сжалив себе, рече: “тако ли мне части нету в Рус кой земле и моим детем” (Ипат. 1149).

Ростовская волость, где сидел Юрий, не находится, значит, в Русской земле.

Под 1154 г. читаем:

“Том же лете пойде Дюрги с ростовцы и с суздальцы и с всеми детьми в Русь” (Ипат.).

И под 1180:

“Вышедше же ему (Святославу Черниговскому) из Суздальской земле, и пусти брата своего, Всеволода, и Олга, сына своего, и Ярополка в Русь, а сам с сыном с Воло-димером пойде Новгороду Великому” (Ипат.).

Владимир на Клязьме тоже не Русь:

“Володимирцы же, нетрпяще голода, реша Михалку (своему князю): “мирися (с осаждавшими город ростовцами), любо промышляй о собе”. Он же отвещав рече: “прави есте, ни хощете мене деля погиноути”. И поеха в Русь” (Лет. Пер.-Сузд.).

Даже самая близкая к полянам Черниговская волость, и та не входит в состав Руси. В 1151 г. послы киевских князей, Вячеслава и Изяслава, находившихся в войне с ростовским князем, Юрием, и черниговскими, Давыдовичами и Ольговичами, так говорили венгерскому королю:

“Ты нама еси тако учинил, яко же может так брат ро-женый брату своему или сын отцю, яко же ты нама помогл. Be же, паки, брате, себе молвиве: нама дай Бог неразделно с тобою быти ни чим же, но аче твоя обида кде, а нама, дай Бог, ту самем быти за твою обиду, или пакы братьею своею или с сынми своими и полкы своими. А нама ся тобе не чим откупити сему, толико главою своею, ако же ты нама еси створил. Ныне такоже свое дело сверши добро.

Самого тебе не зовем, занеже царь ти ратен; но пусти нам помочь, любо таку же, паки а силнейшю того, пусти нам с братом своим, Мстиславом, а с наю сыном (он и правил посольство), за не же Гюргий есть силен, а Давыдовичи и Ольговичи (черниговские) с ним суть, а чи и половцы дикеи с ним, а и тыи золотом узводить.

Ныне же, брате, сее весны, помози нам. Дажь будеве сее весны в порозни, а ве будеве с своими полкы тобе в помочь; пакы ли ся ты от царя управиши, а ты буди нам помощник. А все ти скажут твои мужи и брат твой, Мстислав, како ны Бог помогл, и пакы како ся по нас яла Руская земля вся и Чернии Клобуци” (Ипат.).

Итак, в войне с черниговскими князьями вся Русская земля стоит за Вячеслава с Изяславом. Ясно, что Черниговская волость не составляет части Русской земли.

Что же такое Русская земля? Где ее центр и границы? Центр Русской земли есть Киев. Занять Русскую землю значит сесть в Киеве; въехать в Русскую землю значит въехать в Киев. Вячеслав говорит Ростиславу:

“Се, брате, Бог скупил нас по месту с твоим братом, а с моим сыном, Изяславом. А се, пакы добыв Руской земли, и на мне честь положил и посади мя в Киеве” (Ипат. 1151).

В той же летописи под 1152 г. читаем:

“Изяслав же пришед к Киеву, и посла к брату своему, Ростиславу Смоленскому, и поведа ему, како ся с королем видил в здоровьи и како Бог пособил им победити Володимира Галичского и в здоровьи Бог привед опять в Рускую землю”.

Русская земля есть земля полян; она совпадает с Киевской волостью. Но границы Киевской волости не оставались неизменными. Киевские князья завладевали и другими волостями. Это вело к переносу названия Русская земля и на территорию других племен, присоединяемую к Киеву.

Так, киевский князь, Изяслав, владел еще Владимирской волостью на Волыни. Города этой волости Бужск, Шумск и другие он тоже называет русскими (Ипат. 1152. С. 69, 71). Таким образом, название Руси в XII уже веке оказывает стремление перейти из племенного в территориально-государственное.

Приведенные места источников дают, кажется, право сказать, что начальный летописец не сделал ошибки. В XII веке полян действительно зовут русью и им противополагают владимирцев на Клязьме, суздальцев, ростовцев, новгородцев, смолян, даже черниговцев.

Это твердо установившаяся терминология, идущая, надо полагать, из весьма глубокой древности.

С ее точки зрения и надо объяснять все случаи, в которых начальный летописец говорит о Руси, или Русской земле. Он делает такой заголовок своему труду:

“Се повести времянных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть”.

Это значит, что он хочет написать историю Киевской волости, т.е. историю полян. Что он занят действительно историею полян и только по связи с ними приводит известия, касающиеся других племен, в этом легко убедиться из первых страниц его летописи.

Ограничимся указанием на делаемое им под 852 г. перечисление “русских князей”. Он начинает это перечисление с Олега, а о Рюрике не упоминает. Очень понятно почему: Рюрик княжил в Новгороде, а не в Русской земле.

Выше мы заметили, что в XII веке был уже поднят вопрос о происхождении этого названия Руси. Начальный летописец дает на него под 862 г. такой ответ. Рассказав об изгнании новгородцами варягов и о новом призвании их в лице Рюрика с братьями, которые привели с собою всю русь, он говорит:

“От тех прозвася Руская земля”.

Итак, название Руси, по мнению начального летописца, пошло от варягов-руси. Этим объясняется вышеприведенное выражение “ныне”. До призвания варягов поляне назывались славянами, а “ныне”, после призвания, они зовутся русью.

Приведенный ответ есть только догадка нашего первого летописца-историка, которая нуждается в доказательствах. Никаких доказательств он, конечно, не приводит.

В дальнейшем изложении есть еще место, относящееся к этому мудреному вопросу. К сожалению, оно не сохранилось в Лаврентьевской рукописи и приводится издателями по Радзивилловской. Вот оно:

“А словенеск язык и рускый один, от варяг бо прозвашеся русью, а первее быша словене; аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе; поляне же произвашася занеже в поле седяху; язык словенский бе им един”.

Здесь повторяется уже высказанное в Лаврентьевском списке летописи объяснение слова “Русь”: оно от варягов. Но тут же встречаем и поразительное противоречие. Славянский язык и русский – один, а название Русь не от этого языка, а от варягов! Как это могло случиться? Ведь у варягов был свой язык. Производить имя Руси от варягов невозможно, а летописец это делает.

Рассказ летописи о призвании новгородцами варягов не представляет ничего невероятного. Новгородцы давно уже находились в близкой связи с варягами. Еще до Рюрика варяги сидели в Новгороде, управляли и судили в Новгородской земле и за это получали дань. В 862 г. новгородцы прогнали этих варягов и “почаша сами в собе володети”.

Но попытка эта не удалась; начались усобицы, которые привели к новому призванию варягов. В год нового призвания не произошло никакой существенной перемены в быте Новгорода: одни варяги-правители были заменены другими – и только. Нет ни малейшего повода связывать с этим фактом основание Российского государства.

Этих варягов летописец называет русью. Проверить его в этом пункте до сих пор не удалось еще нашим ученым. Что были варяги за морем, это несомненно; но варягирусь могли явиться плодом догадки, к которой прибегли для объяснения названия полян русью.

Поляне вовсе не были в таких близких и непосредственных отношениях с варягами, как новгородцы и полочане. Новгородцы сносились с варягами и до, и после призвания; через Новгород шли и варяжские товары, и варяжские дружины; в Новгороде была улица Варяжская (Беляев. П. 6); о новгородцах начальный летописец говорит:

“Новугородьци ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени” (862).

В Полоцке варяги-русь водворились ранее, чем в Киеве. Они упоминаются там на третий год по призвании Рюрика. Лет сто спустя, а может быть, и ранее, в Полоцк был новый прилив варягов с князем Рогволодом, от дочери которого пошла линия полоцких князей.

В Киев же варяги пришли из Новгорода и не в чистом виде, а в смешении с чудью, славянами, мерею, весью, кривичами. И при всем том варяги-русь сообщили свое имя не Новгороду или Полоцку, а только Киевской Руси, факт, к которому трудно относиться с полным доверием.

О варягах-руси речь идет под 862 г., где летописец объясняет происхождение наименования руси. Но призвание варягов в 862 г. не было последним. Новгородские князья призывали их несколько раз и после того. Это сделал Владимир Святославич.

В 977 г., узнав об убиении Олега Древлянского Ярополком Киевским, Владимир, княживший тогда в Новгороде, бежал за море; а в 980 г. вернулся из-за моря с варягами. Владимир прожил за морем целых три года. В 1015 г. сын его, Ярослав, готовясь к войне с отцом, снова призывает варягов из-за моря.

Эти варяги, с которыми новгородские князья находились в таких тесных связях, что гостили у них целые годы, были тожественны, надо полагать, с теми, которых новгородцы знали до 862 г. и к которым они ездили в 862 г. Нельзя же думать, что в этом году они призвали каких-то новых, до того им совершенно неизвестных варягов.

Несмотря на необходимо предполагаемое тожество варягов 862 г. с варягами, упоминаемыми до и после этого года, эти последние, однако, не называются русью. Можно подумать, что варяги-русь понадобились летописцу только в том рассказе о призвании, в котором он объясняет происхождение наименования руси.

Вопрос о варягах-руси вызвал обширную литературу, представляющую много поучительного. Но для юридических древностей она имеет слишком отдаленное значение.

Из приведенных мест летописца, в которых встречается слово Русь, можно сделать два следующих вывода. 1) В XII веке Русью называется Киевская волость, но так как для образования и всеобщего распространения местных наименований требуется значительный промежуток времени, то можно допустить, что поляне именовались Русью не только в XI, но и в X веке и ранее.

2) Происхождение этого наименования от имени варягов-руси есть догадка грамотеев XII века, справедливость которой и до наших дней ничем не подтвердилась. Возникновение такой догадки, однако, очень понятно. Киевская волость называется Русской, князья, там княжившие, тоже русские (по волости).

Это наименование сообщилось и варяжским князьям, овладевшим Киевом. Отсюда легко возникает представление о варягах-руси. Откуда же пошло наименование славян – варяжской Русью? Это догадка людей XII века, желавших объяснить происхождение слова Русь.

Из Киева наименование русью стало распространяться и на другие славянские племена. Договор Новгорода с немцами, заключенный в самом конце XII века, говорит о “новгородце” и “русине” и под русином разумеет, кажется, не только приезжавшую с юга русь, но и жителей Новгорода. (Рус.-Лив. акты. № I). В XIII веке Русской землей начинает называться Галич и Чернигов (с. 9), Смоленск (см. договор Мстислава с немцами) и Новгород (Лавр. 1206).

Причина этого распространения заключается в единстве языка и веры.

Поляне прежде других племен назвали себя русскими и язык свой русским. У них у первых зародилось книжное просвещение и возникла литература. В сочинениях своих они утверждают единство своего русского языка со славянским, на котором говорят все остальные племена[19].

Эти остальные племена, знакомясь с содержанием киевской литературы, не могли не усмотреть своего племенного единства с Киевской Русью и тоже стали причислять себя к руси. Распространение имени руси на все славянские племена, поселившиеся по Днепру, Западной Двине, Волхову, Оке и Волге, должно было идти вслед за распространением книжного просвещения.

Но таким образом имя руси распространяется только как народное наименование, значения термина государственного оно еще не имеет. К наименованию царства Русского применено оно лишь московскими великими князьями и, думается нам, не без влияния церковного единства Русской земли, которое на много веков опередило наше государственное единство.

Во главе русской церкви с первых дней принятия христианской веры стоял митрополит Киевский. Как Киевский он назывался русским митрополитом.

Это местное наименование, в силу единства церковного управления, получает общее значение. Русский митрополит не киевский только владыка, но владыка всех княжений, ибо русская церковь, русская вера одна во всей земле, как и русский язык.

Переселившись на север, киевские митрополиты и там продолжают называться русскими. Одни из них именуют себя митрополитами всея Руси, другие – Киевскими и всея Руси (Рум. собр. I. Договоры князей). В этом титуле слышится такая необъятная ширь, перед которой бледнеет титул Великого князя Владимирского.

Чтобы не казаться ниже митрополитов, Великие князья Московские начинают тоже усвоять себе титул Великого князя всея Руси. Так называет себя Иван Данилович Калита, сын его, Семен, в единственном договоре, сохранившемся от этого князя, и Дмитрий Донской в одном договоре с Новгородом[20].

В остальных договорах Дмитрия Ивановича и во всех договорах его сына и внука этот титул не встречается[21]. Только со второй половины царствования Великого князя Ивана Васильевича он делается постоянным титулом московских государей.

Но они не ограничиваются титулом “государя всея Руси”, а прибавляют к нему старый титул “Великаго князя Володимирскаго, Московскаго, Новгородскаго и проч.” Это понятно. Для московских митрополитов титул “всея Руси” совершенно соответствовал действительности.

До разделения митрополии они были на самом деле церковной главой всех русских людей. В другом положении находились Великие князья Московские. Они ничем не владели в Руси Приднепровской и далеко не были князьями всех русских людей. Между титулом и областью распространения власти их не было ни малейшего соответствия.

Это не территориальный титул, а народный. Но так как не весь русский народ был тогда под властью московских князей, то для них это будет только идейный титул. Даже в устах Ивана Васильевича титул “всея Руси” указывает лишь на стремление князей Московского дома расширять свои владения до тех пределов, в которых исповедуется русская вера и слышится русская речь, а не на действительное обладание всею Русью.

Поэтому-то в его завещании мы вовсе не находим этой несуществующей в действительности, а только идейной Руси. Он делает распоряжение не о Руси, которая ему не принадлежит, а о своей отчине, великих княжествах, о городе Москве, Коломне, Серпухове и т.д. Сын его, Василий Иванович, называет себя:

“Божиею милостью государем всея Руси и Великим князем Владимирским, Московским, Ноугородцким, Псковским, Смоленским, Тферским, Югорским, Пермьским, Болгарским и иных…” (Сб. Имп. Рус. ист. о-ва. XXXV. 678; АЭ. 1.№160).

Слово, раздававшееся в течение двух веков, не могло однако, не оказать своего действия. Стали, наконец, думать, что Москва, Коломна, Серпухов и т.д. в самом деле составляют Русь. Царь Иван Васильевич, отказывая своему сыну город Москву с волостями и станами, город Владимир, город Коломну и т.д., говорит, что он благословляет сына своего “царством Русским”.

В той же духовной встречаем и термин государство. Старшему сыну, Ивану, царь отказывает “государство”, младшему же Федору – удел.

В царствование деда Грозного термин государство был уже в употреблении. В его переговорах с Новым городом читаем:

“И князь велики выслал к ним (к новогородцам) тех же своих бояр с ответом, а велел им сице отвечати: “били есте челом мне, великому князю, ты, наш богомолец, и наша отчина, Великий Новгород, зовучи нас себе государи, да чтобы есмы пожаловали указали своей отчине, какову нашему государству быти в нашей отчине; и яз, князь великий, то вам сказал, что хотим государьства на своей отчине, Великом Новегороде, такова, как наше государьство в Низовской земли на Москве. И вы нынеча сами указываете мне, а чините урок нашему государству быти; ино то которое мое государство?” (Воскр. 1478).

Но здесь слово государство служит не столько для обозначения территории владений московского великого князя, сколько характера его власти. Это порядок государствования Великого князя Ивана Васильевича.

В памятниках XVI и XVII веков встречаем и термин “Московское государство” в смысле всего Российского царствия.

В соборной грамоте об избрании Михаила Федоровича на царство читаем:

“И совокупившеся всего Российскаго царствия всякие люди вместе меж себя богосоюзный совет учинили и крестным целованием укрепился в том, что всем православным крестьяном всего Российскаго царствия, от мала и до велика, за королевскую многую ко всему Московскому государству не правду, и за нашу истинную православную веру греческаго закона, и за святыя Божий церкви, и за разорение Московскаго государства стояти всем единомышленно и сына его, Владислава королевича, на Московское государство государем никак не хотети…”

Но и царство Русское и государство Московское все еще продолжает состоять из разных государств. В том же документе написано:

“И все православные крестьяне всего Московскаго государства, от мала и до велика и до сущих младенцев, яко едиными усты, вопияху и взываху, глаголюще: что быти на Володимирском, и на Московском, и на Ноугородском государствах, и на царствах Казанском, и на Астраханском, и на Сибирском, и на всех великих и преславных государствах Российскаго царствия государем царем и Великим князем, всея Русии самодержцем, Михаилу Федоровичу Романову-Юрьеву”.

Волостная старина потеряла уже всякий живой смысл в Московском государстве XVII века, а в языке продолжает еще жить.


[1] Слово волость означает собственно всякую территорию, состоящую под одною властью, а потому одинаково употребляется как для обозначения целого государства, так и его административных делений, составляющих в правительственном отношении тоже одно целое, а также и для обозначения земель, состоящих в чьей-либо частной собственности, они тоже состоят под одной властью. В тексте речь идет только о волости в смысле государства.

[2] Слово “город” означает собственно всякое укрепление с целью обороны. В Ипат. лет. под 1219 г. читаем: “…и созда град на церкви…” или в Новгрд. I, под 1224 г.; “…стал бо бе на горе, над рекою над Калком, и ту створи город около себя в колех, и бися с ними из города того по 3 дни”.

Согласно с этим, выражение “ставить город” означает обыкновенно только сооружение стен около существующего уже поселения для ограждения его жителей от внезапных вторжений. Такие известия о построении Новгорода, напр., встречаются в XI, XII, XIII и XIV вв.; см. Ник. 1044 г., 1116 г., Новгрд. I. 1262 г.; Львов. 1302 г.

Древнейшее же указание на построение городов с целью защиты относится еще ко времени, предшествовавшему призванию Рюрика. В 859 г. кривичи, славяне, чудь и меря, изгнав за море варягов, которым до того времени платили дань, – немедленно начинают “грады ставити”, т.е. укреплять свои поселения, чтобы тем упрочить только что завоеванную самостоятельность (Воскр.).

Призванные вскоре затем князья являются продолжателями народа в этом деле охранения самостоятельности Русской земли. – Иногда, по стратегическим соображениям, города ставились и на новых местах, где прежде не было поселений. В таких случаях летописи не ограничиваются обычным выражением “поставить город”, но еще прибавляют к тому и известие о населении такого города пришлыми людьми.

Так, в Сузд. лет. под 989 г. читаем: “и нача ставити (Владимир Св.) грады по Десне, и по Остри, и по Трубежу, и по Суде, и по Стугне и нача нарубати мужи лучший от словен, от кривич, от чюди, от вятичь, и от сих насели грады: бе бо ратен с печенеги”.

[3] Воскр. 1297; Львов. 1323, 1330; Новогор. I, 1372, 1387; IV, 1384; Псков. I и II, 1414; 1431, 1441.

[4] В “Обзоре истории русского права” профессора Владимирского-Буданова (вып. I) термин “земля” не метафора, а форма общества, заменявшая государство во весь первый период (3). На с. 4 эту особую форму, заменявшую государство, он называет “земским государством”, но, к сожалению, не разъясняет, в чем состоят свойства этого “земского государства” и чем оно отличается от государства вообще.

В новом издании (1900 г.) почтенный автор делает поправку. Земля не “заменяет” у него государства, а “составляет государство” (12), которое он продолжает называть “земским государством” (14), все же не разъясняя, чем оно отличается от государств неземских, если таковые есть.

[5] Первое издание. I. 4. Во втором издании почтенный автор излагает свою мысль несколько иначе. Он говорит: “Время происхождения земского государства должно быть отнесено к эпохе доисторической. Начальная летопись перечисляет земли-княжения (б.ч. те же, какие мы находим в XI и XII вв.).

Славянские племена уже тогда (до начала летописных сказаний) перешли от чисто племенного быта в быт государственный земский, т.е. образовали княжения-земли, пределы которых не всегда совпадали с границами племени. Летописец, рассказав о мифических 3 братьях…”

К этому месту автор делает ссылку, в которой приводит указанное нами место Соловьева, возражает ему, а в конце говорит: “Проф. Сергеевич приписывает мысль Соловьева и нам”. – Мы были крайне огорчены этим указанием на недостаток у нас внимания к труду почтенного ученого и поспешили взять первое издание и развернуть с. 4; там напечатано:

“Время происхождения земского государства должно быть отнесено к эпохе доисторической. Племена, перечисляемые в начальной летописи, суть земли-княжения (б. ч. те же, какие мы находим в XI – XII вв.). Летописец, рассказав о мифических 3 братьях…”

Мы были этим совершенно успокоены: мы ничего не приписали почтенному автору, чего у него не было сказано. Сличением же его двух изданий мы были даже обрадованы. Во втором он высказывает совершенно другую мысль, чем в первом, и совершенно правильную, не о земском, конечно, государстве, а о том, что границы племен и княжений не совпадают, а в первом издании сказано: “племена суть земли-княжения”.

[6] По миру, заключенному в 1151 г. с племянником Изяславом, Юрий отказывался от обладания Киевом и обязывался удалиться в “свой Суздаль” (Ипат. Ср. еще Лавр. 1159). Берладник приведен из Суздаля.

[7] В Суздале посадничал сын его, Мстислав, который и был отправлен им из этого города в поход на Киев.

[8] В другом месте Воскр. лет. сохранила имена еще следующих думцев Мстислава Ростиславича: Борис Жидиславич, Ольстын и Дедилец (1177,94).

[9] Время сыновей Ярослава Всеволодовича есть время дальнейшего дробления древней Ростовской волости. При них выделяется Суздальское княжение, Тверское, Костромское, могло, конечно, выделиться и Московское.

Под 1280 г. Воскр. л. говорит о смерти Давыда, внука Ярослава, от сына его Константина, и называет его князем Галицким и Дмитровским. Это еще новое обособление, имевшее место также при сыновьях Ярослава, из которых, по-видимому, каждый старается урвать от великого княжения что только было можно.

[10] Соловьев (II. 288) делает догадку, что Калита управлял Москвою при Юрии, когда последний находился в Орде или в Новгороде: “иначе он не имел бы времени сблизиться с митрополитом Петром, ибо Юрий убит в 1325, а Петр умер в 1326”. К такой догадке нет основания: чтобы сблизиться с митрополитом, конечно, не было необходимости управлять Москвой.

Костомаров же утверждает (Рус. история. I. 182), что Москва оставлена была в полное управление Ивана, когда Юрий получил великое княжение, но источников не приводит. Это тоже только догадка. Из братьев Юрия всех ближе к нему был Афанасий (Воскр. 1312, 1315, умер в 1322); он, конечно, и замещал Юрия, где было нужно.

Вот в каких выражениях описывает летописец деятельность Ивана по отъезде Юрия в Орду: “А кн. Иван Данилович, после брата своего Юрия, седяше на Москве; тож с Москвы иде в Переяславль и седе в нем на великом княжении”.

Это свидетельство не оставляет, кажется, сомнения в том, что Иван Калита захватил под братом Переяславль. Переяславцы, от которых ушел Юрий, конечно, рады были иметь у себя особого от Москвы князя.

[11] Обе духовные Калиты без года. Нет основания думать, что им написана третья, до нас не дошедшая, в которой были бы упомянуты Галич, Белоозеро и Углич: тогда эти волости были бы упомянуты и в духовных его сыновей. Относительно Галича мы имеем в источниках сведения, которые представляют совсем в ином свете переход этого города к Дмитрию Ивановичу.

В XIII и первой половине XIV века Галич и Дмитров составляют наследственную территорию в роде князя Константина, сына Ярослава Всеволодовича. Под 1280 г. лет. Воскр. и Ник. говорят о смерти галицкого и дмитровского князя Давыда Константиновича.

Под 1362 г. Ник. лет. говорит, что Дмитрий Иванович Московский согнал с галицкого княжения Дмитрия Галицкого. Это внук Давыда. Итак, Дмитрий Иванович силою приобрел Галич. Но он не оставил его за собой, а дал в удел двоюродному брату, Владимиру Андреевичу.

Документ, из которого это следует, очень испорчен, там многих слов недостает, но принадлежность Галича и Дмитрова Владимиру Андреевичу, при жизни Дмитрия Донского, не может подлежать никакому сомнению. Мы разумеем договорную грамоту этих князей, напечатанную в PC. I под № 29 и отнесенную издателями к 1371 г.

Вначале Владимир Андреевич обязывается за себя и детей своих не искать под великим князем его вотчины и великого княжения; а далее читаем: “такоже и тобе, князю великому (подо мною не искати, что ты мне, господине, дал в удел Галич, Дмитров с волостями и с селы (и со всеми пошлинами) и твоим детям под моими детьми и до живота”.

Что напечатано в скобках, это наше чтение вместо точек оригинала. Как затем Галич снова перешел к Дмитрию Ивановичу, этого по памятникам не видно; но во всяком случае не в качестве купли Ивана Калиты.

Калита мог купить Галич у потомков Константина, но у них Дмитрий Иванович силою отнял этот удел и передал его Владимиру Андреевичу; во второй же раз он должен был приобрести его от этого последнего князя, за которым сам признал наследственные права на этот удел.

Здесь также, может быть, не обошлось без некоторого насилия и, пожалуй, клятвопреступления. Несоответствие языка официальных актов с действительными способами приобретения может объясняться желанием замаскировать такие действия, которые князья и сами не могли считать вполне правыми.

Неточность языка официальных актов встречается и в других документах Дмитрия Ивановича. В последнем своем договоре с Владимиром Андреевичем он говорит, что отец благословил его двумя жеребьями в городе Москве.

А в действительности отец отказал свои два жеребья двум сыновьям пополам, и второй жеребий достался Дмитрию от брата, а не от отца. В том же году, когда был прогнан галицкий князь, Дмитрий Иванович “взял волю свою и над ростовским князем Константином” (Ник.).

К этому времени, может быть, и надо относить приобретение Белоозера и Углича, входивших в состав Ростовской волости. Во второй половине XIV века почти совсем перестала существовать самостоятельная Ростовская волость.

Из духовной Владимира Андреевича узнаем, что ему принадлежит Ярославль, город Ростовской волости; но он ни слова не говорит о том, как он ему достался. Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, может быть, поделили между собой наследие потомков Константина Всеволодовича, низведя их в положение служилых князей.

[12] Иное начало применено Калитой к распределению частной собственности. В распоряжении его было 42 села в Московском уделе, да 12 купель в других княжениях. Из этого числа Семену дано 11 сел, Ивану – 14, Андрею – 12, жене с дочерьми – 16; одно село пожаловано Воркову.

Здесь совсем незаметно предпочтения в пользу старшего. Даже наоборот, младшие получили большее число сел. Но для предпочтения младших нет никакого основания. Надо думать, что недвижимая собственность разделена была поровну; большее же число сел, назначенных младшим, может объясняться их неравенством.

Стремление наделить сыновей поровну особенно ясно видно в распределении драгоценностей. Каждый из сыновей получил по 4 золотых цепи, по 3 золотых пояса, по 2 золотых чаши (чара), по 2 чума золотых (Семен и Андрей, а Иван 2 овкача золотых) и, наконец, по 3 серебряных блюда; старший сын Семен сверх братьев получил только одно блюдце золотое с жемчугом и каменьем.

Это наводит на мысль, что в древней России различали наследования княжеских прав от наследования в частной собственности князя. Частная собственность делилась, обыкновенно, поровну между наследниками; в наследовании же княжеских прав старший сын имел преимущество.

[13] Д.И.Иловайский, самый последовательный сторонник Калиты, деление Москвы на три части называет умным распоряжением (II. 36).

[14] Завещание Ивана Калиты написано с согласия и утверждения Орды. На это указывает татарская печать, к нему привешенная.

[15] Иначе у Соловьева: “Старшему же (т.е. сыну Ивана, Семену), – читаем на с.305, III т., – должно было получить и великокняжескую область Владимирскую с Переяславлем”. Совершенно то же, но еще определеннее говорит и Д.И.Иловайский:

“К старшему должна была перейти вся область Переяславля Залесского и все дальние приобретения Поволожья; ему же предоставлялось добыть себе от хана ярлык на Великое княжение Владимирское” (История. II. 31).

Под дальними приобретениями Поволожья, вероятно, разумеется и Кострома (25). Соловьев не приводит источников; Д.И.Иловайский ссылается вообще на летописи и на духовные грамоты Калиты. Мы не нашли в этих памятниках подтверждения его мнению.

То, что мы утверждаем в тексте, было давно известно, но позабыто. Карамзин совершенно правильно говорит, что Иван, располагая только своей отчиной, не мог отказать сыновьям Владимира, Переяславля и Костромы, ибо назначение преемника ему в вел. княжении зависело от хана (IV. 151).

[16] У Соловьева (III. 327) читаем: “Симеон отказал удел свой и все движимое и недвижимое жене, по смерти которой все это переходило к брату Семенову, Вел. кн. Ивану”. Того же взгляда держится и Д.И.Иловайский (История. П. 40): “Иван получил волость старшего брата по кончине его супруги”, – говорит он.

Источники же говорят прямо противное. В завещании Ивана Ивановича читаем: “А се даю сыну своему князю Дмитрию: Можайск со всеми волостьми…, Коломну со всеми волостьми… (т.е. удел брата Семена, отказанный им жене, Марии). А что истых волостий за княгинею за Марьею, те волости до ее живота и села; а по ее животе те волости и села сыну моему князю Дмитрию…”

Вдова Семена, княгиня Марья, следовательно, была жива еще: в момент написания духовной за ней состоят некоторые волости из удела мужа, весь же удел принадлежит Ивану, который, конечно, отнял его у вдовы брата, вопреки своему клятвенному обещанию. Карамзин тоже не считает вдову Семена умершей во время написания Иваном духовной.

[17] Намерение Юрия Дмитриевича завладеть великим княжением обнаружилось еще при жизни его старшего брата, в завещании которого он не принял участия в качестве попечителя.

По его смерти оно немедленно перешло в дело; но, надо думать, Юрий не нашел себя тогда достаточно сильным, чтобы достигнуть цели вооруженною рукою, а потому в 1428 г. он заключил с племянником мир, по которому признал за ним все отказанные ему отцом владения.

Партия великого князя (ему самому не было тогда еще полных 14 лет) настолько считала себя сильной, что не нашла нужным сделать Юрию какие-либо территориальные уступки. Но в 1431 г. Юрий разорвал этот мир. В том же году племянник и дядя вознамерились отправиться в Орду для решения спора о великом княжении.

“Царь же (ордынский хан), – говорит летописец, – повелел своим князем судити князей русских”. И действительно, перед этими судьями в присутствии хана происходило судоговорение по всей форме. Истец и ответчик доказывали свои права с документами в руках (летописями, грамотами), ссылаясь на прецеденты и княжеские завещания.

Юрий Дмитриевич оказался великим крючкотворцем, он ухватился за букву духовной своего отца и подкреплял ее ссылками на случаи более древних переходов великого княжения от брата к брату. Мы уже знаем, что духовная только по букве, а не по духу и практике московской была в его пользу (С. 71).

Несмотря на это, Иван Дмитриевич Всеволожский, представитель прав великого князя, усомнился, кажется, в успехе своего дела. Он бросил всякую аргументацию и обратился просто к милости хана:

“Государь вольный царь, – сказал он, – освободи молвить слово мне, холопу великаго князя. Наш государь, Великий князь Василий, ищет стола своего, великого княжения, а твоего улусу, по твоему цареву жалованью, по твоим девтерем и ярлыком, а твое жалованье пред тобою.

А господин наш князь Юрий Дмитриевич хочет взять великое княжение по мертвой (!) грамоте отца своего, а не по твоему жалованью, вольнаго царя. А ты волен в своем улусе, кого восхощешь жаловати, по твоей воле…”

Суд перешел, таким образом, в выпрашивание великого княжения. Царь решил спор в пользу Великого князя Василия и приказал даже Юрию вести под ним коня. Мы, конечно, не в состоянии теперь сказать, почему выиграл дело великий князь: потому ли, что он, действительно, был прав, что признал и сам Юрий три года тому назад, или потому, что царя обольстил льстивый язык Всеволожского. Наши государственные люди XV века, кажется, признавали уже правило: цель оправдывает средства.

[18] Утверждаем это на том основании, что в летописи под 1417 г. написано:

“Преставися нареченный князь велики Нижнего-Новагорода, Иван Васильевич, сын Великаго князя, Василия Дмитреевича, на Москве; положиша и в церкви архангела Михаила, идеже вси князи рустии лежать” (Воскр.).

Издатели в примечании к этому месту говорят, что все списки летописи смешивают смерть нижегородского князя Ивана Васильевича со смертью соименника его, сына Великого князя Московского, Василия Дмитриевича.

В таком примечании нет ни малейшей надобности. Место надо понимать, как оно написано. Великий князь Московский нарек сына своего на Нижегородское княжение. Ивана же Васильевича линии нижегородских князей и нарекать-то было некому.

Отец его умер в 1403 г., родные дяди еще раньше. В живых были двоюродные дяди, которые не прочь были завладеть Нижним на себя. Одному из них, Даниле Борисовичу, даже удалось получить от царя Махмета ярлык на свою отчину (АЭ. I. № 18).

[19] Начальный летописец, перечислив разные племена, населявшие широкую равнину, простиравшуюся от Днепра чрез Оку до Волги, говорит:

“Се бо токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи, север, бужане, зане седоша по Бугу, после же велыняне”.

Это уже случай объединения нескольких славянских племен в одном наименовании руси, на которое летописец наведен единством языка этих племен.

Древнейший случай наименования русскими городов не киевских находим в договоре Олега с греками 907 г. Олег – русский князь, а потому и все города, в пользу которых он выговорил особые уклады, названы русскими, хотя в этих городах сидели свои особые князья, состоявшие только в некоторой зависимости от него.

Называть эти волости их особыми именами в договоре было неуместно потому, что греки имели дело с одним Олегом. Здесь мы имеем дело только с перспективным объединением Русской земли в одном термине, а не с действительным ее единством в смысле единого государства, которое бы называлось уже тогда Русским.

[20] АЭ. I. № 3 и 4. 1328 – 40; Рум. собр. I. № 23. 1341; АЭ. I. № 8. 1372. У Дмитрия Ивановича и печать была вырезана с титулом “князя великаго всея Руси”, но он не всегда употреблял ее (Рум. собр. I. №№ 34 и 30).

[21] Но в сношениях с константинопольским патриархом Василий Васильевич именует себя “Великим князем Московским и всея Руси” (Рус. ист. б-ка. VI. № 62).

Василий Сергеевич

Русский историк права, тайный советник, профессор и ректор Императорского Санкт-Петербургского университета.

You May Also Like

More From Author