Моль. Энциклопедия государственных наук. С. 23,49-64; Zacharia. Deutsches Staats und Bundesrecht. 3 Ausg. В. I. 1886. S. 40. Gumplovitz. Philosophisches Staatsrecht 1877. S. 15-19; Hugo Preuss. Gemeinde, Staat, Reich. 1889; Коркунов. Русское государственное право. Т. 1.1893. С. 1-36.
Среди разнообразных форм человеческого общения первенствующее значение должно быть бесспорно признано за государством. Было время, когда оно охватывало собою все без исключения стороны человеческой жизни, так что в античном мире человек совершенно поглощался гражданином государства.
Да и в настоящее время, хотя наряду с государством существует немало других форм общественного единения людей, государство все-таки так или иначе распространяет свое влияние на все стороны общественной жизни. Во всяком случае история человечества творится главным образом государственною деятельностью.
Поэтому, изучая какое бы то ни было явление общественности, постоянно приходится встречаться с вопросами о формах организации и деятельности государства. Долгое время, как мы уже говорили, учение о государстве, политика, обнимало собою все учение о явлениях общественности.
При таких условиях, казалось бы, давно должно бы выработаться общепризнанное определение государства. Если, тем не менее, в литературе мы встречаем большое разнообразие определений государства, это объясняется тем, что в большинстве случаев определению государства ставят совсем не подобающую ему задачу.
Так, прежде всего, одни, определяя государство, имеют в виду указать, каким государство должно бы было быть согласно их воззрению, т.е. превращают определение государства в суждение о нем.
Так, напр., Моль определяет государство как «постоянный единый организм таких учреждений, которые, будучи руководимы общею волею, поддерживаемы и приводимы в действие общею силою, имеют задачей содействие достижению дозволенных целей, определенного на данной территории замкнутого народа и притом содействие всем сферам жизни человеческой, начиная от отдельной личности и оканчивая обществом».
Но нельзя, конечно, утверждать, что все существовавшие и существующие государства преследовали только «дозволенные» цели и содействовали непременно всем сферам человеческой жизни.
Еще далее идет в этом отношении Велькер, определяющий государство, как «суверенный, морально-личный, живой, свободный общественный союз народа, который, по общему конституционному закону в свободно-конституционной организации народа под руководительством конституционного самостоятельного правительства, стремится к правовой свободе и в ее пределах к назначению и счастью всех своих членов».
К этому же типу должны быть отнесены и все вообще определения, которые включают в себя признак цели, которой будто бы должно служить государство. Если мы имеем в виду получить общее определение государства, которое бы указывало нам на отличительные признаки каждого государства, такие определения не могут быть пригодными.
Другие, определяя государство, ограничиваются лишь указанием, какое место занимает понятие государство в данной философской системе. Так, например, Гегель определяет государство, как «действительность конкретной свободы»[1]. Чтобы понять это определение, надо знать, что Гегель разумеет под действительностью, конкретностью, свободой.
Определение это имеет смысл только в составе гегелевой философской системы. Взятое отдельно, оно не имеет никакого значения. Такой же характер имеет и определение Шеллинга, что государство есть гармония свободы и необходимости.
Такие определения также субъективны, хотя они имеют в виду указать, не каким государство должно быть, а каким оно в действительности есть. Они субъективны потому, что основаны на принятии определенного философского миросозерцания, которое, никогда не представляя объективной доказательности, всегда есть дело лишь субъективного убеждения.
Наконец, очень часто стараются так формулировать определение государства, чтобы им само собой предрешались все важнейшие, основные вопросы государствоведения, чтобы все учение о государстве могло быть построено как ряд необходимых логических выводов из данного определения. А так как многие очень важные вопросы науки о государстве остаются пока спорными, то это и приводит к включению в определение совершенно спорных признаков.
Таковы указания на органическую или личную природу государства, на условия его образования, на его цель, на его экономическую или национальную основу”. Само собой разумеется, что определения, которыми думают предрешить все эти спорные вопросы, не могут найти себе сколько-нибудь общего признания.
Однако в изучении действительных исторических форм человеческого общения государственный характер отдельных общественных союзов редко возбуждает сомнения. В большинстве случаев замечается полное согласие относительно того, какие союзы государства, и какие — нет.
А если возникают иногда сомнения и споры, как, например, в настоящее время относительно Финляндии, то решение этого вопроса никто не думает ставить в зависимость от органической или личной природы великого княжества, от его цели и т. п., а все одинаково обращаются к тому, можно ли или нет признать в нем существование самостоятельной власти.
И в самом деле, цель и происхождение государства, та или другая его природа, все это вопросы спорные. Но никто не сомневается, что необходимую принадлежность каждого государства составляет власть. Правда, государственная власть не есть единственная форма общественной власти.
И церковь, и семья, и община, всякое вообще непроизвольное общение властвует над своими членами. Но власть государства проявляется с особой яркостью, дает себя чувствовать особенно сильно. Государство из всех общественных союзов есть по преимуществу властвующий.
Так как в древности государство охватывало собою всю общественную жизнь человека, и все другие формы общения являлись лишь подчиненными ему, зависимыми от него частями, то государство тогда определяли, например, Аристотель, как самодовлеющее общение, ни в каком другом общении не нуждающееся, ни от кого другого не зависимое.
В средние века государственный авторитет заслонялся и умалялся стремлениями крупного землевладения разрешить государство в договорный союз феодальных владельцев и стремлениями римской церкви к подчинению себе всякой государственной власти.
Поэтому, когда с эпохой Возрождения государственное начало стало опять выдвигаться на первый план, забота об устранении всякого влияния средневековых преданий привела к тому, что государственную власть признали верховной, ничем не ограниченной и в суверенитете, верховенстве стали видеть отличительную особенность государства.
Это понятие суверенитета выдвигает прежде всего Боден (Six livres de la republique, 1583)[2], определявший суверенитет как безусловную, ничем не ограниченную и ничем не обусловленную власть, и затем еще более резкое выражение оно нашло себе у Гоббса, называвшего даже государство смертным божеством.
Выработавшееся, таким образом, в XVI и XVII вв. понятие суверенитета, как отличительного признака государства, сохранялось до семидесятых годов настоящего столетия. Но в настоящее время более внимательное исследование условий организации союзных государств и международных отношений всех вообще государств заставило отвергнуть понятие суверенитета, как отличительного признака государства.
Большинство (Laband, Jellinek)[3] ограничивается тем, что признает возможность существования как суверенных, так и несуверенных государств, каковыми являются отдельные государства, входящие в состав союзного государства.
Но некоторые идут еще дальше и вовсе отвергают, как Гуго Пройс[4], понятие суверенитета, утверждая, что в действительности нет ни одного государства суверенного, обладающего безусловной, безграничной властью.
Власть каждого государства в действительности ограничена и обусловлена: извне — зависимостью его от международного общения, изнутри — от разнообразных общений, из которых оно само слагается.
С этими доводами Гуго Пройса нельзя не согласиться. В следующем параграфе мы покажем, что государственная власть основывается на сознании людьми их зависимости от государства. Но сознание это не может быть безусловным, потому что люди сознают себя зависимыми не от одного государства, а и от всех других непроизвольных общений.
И если какое общение может притязать на абсолютное над ними властвование, так это разве только церковь. Для верующего церковный авторитет, конечно, выше всякого другого, так как Священное Писание учит нас, что «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деяния V, 29)[5].
Истинная церковь, как единая и вечная, не зависит, в противоположность государству, от условий места и времени. Наконец, в ней действует надо всем стоящая божественная благодать. Поэтому никак нельзя утверждать, что государство отличалось от церкви безусловностью и безграничностью власти.
Действительная отличительная особенность государства это то, что оно одно осуществляет самостоятельно принудительную власть. Все другие союзы, как бы они ни были самостоятельны в других отношениях, функцию принуждения осуществляют только по уполномочию и под контролем государства.
Так, если церковные органы осуществляют иногда и принуждение, в каждом данном государстве они пользуются принудительною властью лишь в тех пределах, в каких это допускает местная государственная власть.
Так точно и принудительная власть родителей над детьми, мужа над женой поставлена в рамки, определяемые государственным законодательством, и под контроль государственных органов. На злоупотребления как церковной, так и семейной власти всегда можно апеллировать к государственной власти. Само собою разумеется, что так же делегированной и подконтрольной представляется и власть общин и областей.
Таким образом, государство является как бы монополистом принуждения. Государственный порядок тем прежде всего и отличается, что это мирный порядок, не допускающий частного насилия, самоуправства. При нем только органы государственной власти наделены самостоятельным правом принуждения.
Частные лица и другие общественные союзы допускаются к осуществлению принуждения лишь насколько это допускает государство и под его контролем. Даже в международных отношениях дозволенной считается теперь только публичная война, т. е. только такие насилия, которые совершаются органами государства.
Отличительным признаком государства служит, как мы сказали, самостоятельная, принудительная власть. Но самостоятельность не предполагает неограниченности или полной независимости.
Поэтому, хотя отдельные государства, входящие в состав союзного государства, и подчинены союзной власти, и ограничены ею в своей компетенции, они все-таки остаются государствами, пока в пределах собственной компетенции остаются самостоятельными.
Их самостоятельность практически выражается в том, что они сами организуют органы для осуществления собственной власти, вне всякого воздействия союзной власти на личный их состав. Напротив, общины и области единого государства, даже при самой широкой постановке самоуправления, никогда не пользуются полной свободой в определении личного состава своих органов.
Центральная власть всегда сохраняет за собою право влиять так или иначе на личный состав органов местного самоуправления, или посредством прямого назначения некоторых должностных лиц, или посредством права утверждения или неутверждения лиц избранных, или посредством права досрочного роспуска и назначения новых выборов, когда результат выборов оказывается несогласным с видами центрального правительства.
Союзной же власти в отношении к отдельным штатам или кантонам, сохраняющим характер государства, нигде не предоставляется подобных прав. Нигде союзная власть не назначает правителей отдельных штатов и кантонов, не утверждает избранных в них лиц, не распускает их представительных собраний. Это различие очень существенное.
Покуда центральная власть не имеет права влиять на личный состав местных органов, все ограничения их власти сохраняют по необходимости внешний, формальный характер. В пределах так или иначе определенной компетенции они остаются самостоятельными. Внутренний характер, самое направление их деятельности не могут быть наперед определены формальными постановлениями закона.
Напротив, налагая руку на самостоятельность личного состава, центральная власть получает тем самым возможность придать деятельности местных органов то или иное направление, ту или другую окраску и тем лишая их внутренней самостоятельности, превращает их из органов государства в органы местного самоуправления.
Надо еще оговориться, что государство предполагает самостоятельное властвование непременно над свободными людьми — иначе это будет рабовладение, а не государственный союз, и властвование установившееся, признанное: отдельный преходящий акт властвования, поддерживаемый исключительно силою оружия, напр., военное занятие неприятельской территории, не составляет еще государства.
Итак, сведя воедино все сказанное, можно определить государство как общественный союз, представляющий собою самостоятельное признанное принудительное властвование над свободными людьми.
Присвоение государству исключительного права принуждения представляется весьма важным для всей общественной жизни. Прежде всего, это приводит к значительному сокращению случаев насилия, вследствие этого к значительной экономии сил.
Принуждение, осуществляемое государством, по общему правилу не вызывает сопротивления, потому что превосходство силы государственной власти, в большинстве случаев, так очевидно, что не представляется никаких шансов успеха борьбы с нею.
К тому же государственной власти подчиняются и добровольно, по привычке, и в силу сознания обязанности. Но еще важнее перемена в самом характере принуждения. Раз государство присваивает себе исключительное право принуждения, оно должно осуществлять принуждение во всех тех случаях, когда без него обойтись нельзя, следовательно, не только в своих собственных интересах, но и в чужом интересе.
Иначе самоуправство неизбежно. А действовать в чужом интересе совсем не то, что действовать в личном интересе. Принуждение, осуществляемое государством по необходимости ради предупреждения частных насилий и самоуправств, не определяется непосредственным чувством.
Органы государства, призванные силою охранять интересы отдельных лиц и других общественных союзов, делают это только по обязанности и потому бесстрастно, спокойно, обдуманно. Уверенность в успехе, сознание силы придает еще больше спокойствия такой деятельности.
И вот, благодаря этому, меры принуждения, осуществляемые государством, естественно определяются уже не одним непосредственным чувством, побуждающим к насилию, а более общими соображениями целесообразности, права, морали. Принуждение, так сказать, дисциплинируется правом, проникается этическими принципами.
Первоначально это сказывается только в принудительной деятельности, осуществляемой государством в чужом интересе. Но установляющееся таким образом резкое различие условий осуществляемого государством принуждения в своем и в чужом интересе приводит к сознанию несправедливости принуждения, не подчиненного этическим требованиям.
Это наглядно обнаруживается в различии, проводимом международной практикой и общественным мнением между обыкновенными и политическими преступлениями. Сомнения в допустимости международной выдачи политических преступников основываются именно на сомнении в возможности беспристрастного к ним отношения со стороны потерпевшего от них государства.
Усвоенный в одних случаях более справедливый, более согласный с нравственным чувством образ действия мало-помалу делается общим, распространяется на всю принудительную деятельность государства, все более и более подчиняющуюся требованиям справедливости.
[1] Gegel. Philosophic des Rechts. Werke. В. VIII. S. 314. «Die Staat ist die Wirklichkeit der konkreten Freiheit».
[2] Боден (Bodin) Жан (1530-1596) – французский политический писатель, защитник веротерпимости и права. Автор классического труда «О государстве» (1577) — первого научного трактата о политике, где дается сравнительная характеристика различных форм правления, анализируются их правовые основания, выдвинута теория монархического суверенитета.
Суверенитет, согласно Бодену, есть абсолютная и постоянная власть государства. Абсолютность суверенитета означает, что власть предоставляется вне каких-либо условий и ограничений. Признаками суверенитета являются: власть давать законы всем вообще и каждому в частности; решать вопросы войны и мира; назначать должностных лиц; право суда в последней инстанции; право помилования.
Атрибуты суверенитета неделимы, однако его политическая реализация может быть различна и зависит от формы правления — монархии, аристократии и демократии. Вопреки однозначным интерпретациям суверенитета в пользу абсолютизма, Боден выстраивал типологию монархических режимов, разделяя их на законные, вотчинные и тиранические в соответствии с характером политических режимов и правовыми гарантиями подданным.
Лучшей формой правления он считал законную королевскую монархию — политический строй, где суверенитет принадлежит монарху, а управление включает элементы аристократии и демократии. Подробнее см.: Коркунов Н. М. История философии права. СПб., 1915.
[3] Лабанд (Laband) Пауль (1838-1918) – выдающийся немецкий юрист, профессор государственного права в Кенигсберге и Страсбурге. Автор фундаментального труда «Государственное право Германской империи». Один из основоположников (наряду с Г. Еллинеком) теории государства как юридического лица, рассматривавшей его в качестве субъекта права.
[4] Пройс (Preuss) Гуго (1860-1925) — немецкий юрист, разрабатывавший теорию государственного права с позиций учения О. Гирке о товарищеском праве. Профессор в Берлине, депутат прусского ландтага. Признается одним из отцов-основателей конституции Веймарской республики 1918 г., первым министром внутренних дел которой он стал. Подробнее см.: Juristen. Ein biographisches Lexikon. Von der Antike bis zum 20. Jahrhundert. Munchen, 2001.
