Мы сейчас видели, что N может сделать волеизъявление (акцепт векселя), которое вовсе не соответствует его воле. Второй образец векселя был акцептован только потому, что N забыл о сделанном уже им акцепте первого образца. В основании второго акцепта лежит ошибка. Намерения, воли платить два раза по одному векселю у N не было.
И несмотря на это отсутствие воли, вексельная сделка бесповоротно конституирована простым волеизъявлением. Если оба образца векселя будут предъявлены к платежу, то N придется отвечать и по первому, и по второму акцепту.
Очевидно, в праве, в праве гражданском, есть случаи, где, так же как при наличности принуждения, ошибка не может служить основанием инвалидации сделки, и сделка остается в силе ввиду наличности волеизъявления, без всякого исследования наличности подлинной воли, безупречного психического процесса, который предшествовал волеизъявлению (ст. 72 Векс. уст. старого и 116 нового).
Можно было бы обобщить это явление и заключить, что право гражданское писано для бдительных, и небдительные должны роковым образом терпеть потери везде, где они окажутся в заблуждении, где будет налицо незнание, ошибка.
Такое обобщение будет, однако, совершенно ложным приемом.
Достаточно взять ст. 529 т. X, ч. 1, чтоб увидать, насколько различно действие ошибки или незнания в составе разных институтов. N покупает имение у С, совсем не зная, что С не собственник, что он владеет имением, ошибочно основывая свое право на положениях о порядке родственного преемства, в то время как это имение было завещано постороннему.
Эти ошибки или это незнание не ставят владельца ни в какую опасность гражданской ответственности. Наоборот. Эти ошибки и это незнание составляют положительное условие или положительное требование, для того, чтобы N оказался в самой выгодной позиции относительно противника.
Он может сослаться на добросовестное и притом, быть может, еще давностное владение, чтобы удержать вещь в своих руках, во всяком случае, чтобы не отвечать, в случае присуждения имения собственнику, за плоды и доходы с этого имения, коим он владел по ошибке, не зная вовсе недостатка легальных качеств своего владения.
Вопросы об ошибке и ее влиянии на гражданские правоотношения встречаются в цивильной практике чаще и занимают нашу науку несравненно больше вопросов о принуждении или насилии, которые мы выше рассмотрели.
Мы привели два примера из состава нашего действующего права, в коих один раз ошибка падает всей своей тяжестью на ошибающегося (72/116 ст. В. у.), в другой та же ошибка прямо выгодна для ошибающегося.
Это далеко не все случаи, которые знает наше гражданское право по вопросу об ошибке. Но есть ли, однако, в его составе, наряду с положениями о принуждении, какие-либо общие положения по вопросу о влиянии ошибки на способы приобретения прав вообще или прав по имуществам в частности?
Их вовсе нет. Выше было видно, что свобода произвола, которой требует ст. 701 для всех способов приобретения прав на имущества, нарушается 1) принуждением (о чем говорено выше) и 2) подлогом.
Вот все, что дает наше законодательство по общему вопросу об ошибке в сфере гражданских правоотношений. Короче сказать, для вопроса об ошибке т. X, ч. 1 не заключает в себе никаких общих руководящих положений ни для всех способов приобретения прав по имуществам вообще, ни для сделок договорных в особенности.
Такие общие положения находятся в любом из действующих на Западе гражданских кодексов или в составе общих учений (часть общая), или в положениях общих для права договорного в частности.
Большим обилием правил руководящих общих и особенно для отдельного их приложения в различных институтах отличается по этому предмету право римское.
В связи с его разработкой в особенности и новые кодексы наполнялись содержанием по этому учению. Кодекс французский обогатился особенно этим содержанием через посредство трактатов Pothier (особ. Traite des obligations. 1761 г.).
Немецкая литература знает в течение истекшего столетия классическую работу Савиньи в III т. его System и затем массу работ в составе всех важнейших учебников (особенно Bekker’a) и больших специальных монографий, Цительмана (Irrthum u. Rechtsgeschaft, eine psychologisch-juristische Untersuchung. 1879 г.) и Леонгарда (Irrthum bei nichtigen Vertrage. 1881 г.[1]).
Большого развития обобщений очень избегают даже новейшие кодексы (саксонский, где в общей части всего три статьи касаются ошибки и значительное количество связано с общими положениями по отдельным категориям институтов; то же должно сказать и для имперск. гражд. Улож. 1896 г.).
Наоборот, в литературе немецкой опять и здесь, как вообще в учении о сделке, очень широко ставились именно общие учения об ошибке и ее влиянии на правоотношения.
Савиньи справедливо заметил, что момент ошибки входит в состав многих институтов гражданского права и поэтому трудно дать ему одно место в системе. Можно бы думать, что по этому соображению Савиньи и не даст этому учению одного места в системе, а будет его разбирать в разных местах.
Но соображение, выраженное Савиньи, побуждает его излагать учение об ошибке не только в общей части, в учении о деяниях, но еще особо в специальном приложении, весьма обширном, где он именно старается исчерпать все, что важно для учения об ошибке в одном месте, хотя и вне общей системы. Очень широко трактует ошибку в составе самых различных институтов и Вангеров тоже в общих учениях (см.: Lehrbuch d. Pandekten. § 83).
Мы не последуем их примеру и будем трактовать в Общей части ошибку только в составе волеизъявлений, как момент, оказывающий влияние на юридический эффект волеизъявления, и только.
Наличность ошибки очевидным образом должна оказывать известное влияние на силу волеизъявления. Вопрос не в этом, а в условиях этого влияния и в его силе.
Мы не расширяем учение об ошибке в составе общей части на любые действия и берем лишь в пределах юридической сделки для того, чтобы внести в учение большую определенность и не осложнять бесчисленными оговорками. Это локализирует задачу изучения и делает ее выполнимой именно в этом месте системы.
Когда мы говорим о юридической сделке, то у нас в виду дееспособный субъект и определенная сфера его гражданских правоотношений, на изменение коих он может, в силу свойственного этой сфере правоотношений характера самоопределения, свободно влиять.
В кругу юридических сделок лицо может действовать, намеренно не обнаруживая подлинной своей воли или маскируя ее умышленной сделкой другого типа. Это одна категория явлений, где волеизъявление, момент внешний, и сама воля, момент внутренний, не совпадают один с другим.
Другой ряд явлений будет тот, где такое несовпадение воли с волеизъявлением происходит без всякого намерения, без расчета ввести кого-либо в заблуждение. В этом последнем ряде явлений противоречие волеизъявления подлинной воле составляет обыкновенно следствие ошибки или незнания.
В этом последнем ряду явлений юристы различают два случая. Я выразил то, чего я не хотел выразить. Это первый случай. Другой случай будет такой: я выразил хотя именно то, что хотел выразить, но это мое волеизъявление вызвано было моей ошибкой.
В обоих случаях я одинаково в ошибке. Но в вопросе о том, в каком отношении находится мое волеизъявление (внешний момент) к моей воле (моменту внутреннему), оба случая существенно различны.
В 1-м случае есть только волеизъявление, без всякого ему соответствующего внутреннего момента. Волеизъявление есть только видимость воли, по существу же это простая обмолвка, описка. Здесь воли вовсе нет, а есть только фальшивый, но не предумышленный, а ненамеренно мною данный ее наружный признак.
Во 2-м случае есть налицо не только волеизъявление, но волеизъявление, вполне отвечающее тому, что я хотел выразить, конгруирующее с моей волей.
Эти два случая с особой тщательностью старался различить Савиньи. Результат анализа выражен им в особом наименовании той и другой ошибки и в особых последствиях, которые он соединял с этим различием.
В 1-м случае, говорит он, есть ошибка, но она неподлинная (imacht). Термин неудачен. Это все признают. Но разницу двух случаев и достоинство различения считают и поныне многие большой его заслугой. Первый случай, по мысли Савиньи, отличается тем, что тут не ошибка опорочивает сделку, а отсутствие воли, хотя в основе это отсутствие воли причинено все же ошибкой (обмолвкой, опиской).
Я вовсе ничего не представлял себе такого, что получилось вследствие обмолвки. Я отказался, когда не думал отказываться, принял, когда не думал принимать. Выражение есть, а воли нет. Это имеет место не только в сделках односторонних, но и в договорных сделках, где принимающий предложение ослышался или прочел не то, что писано[2].
Те учителя, которые все существо сделки сводят к воле, а не к волеизъявлению, и в числе их, впереди всех, сам Савиньи, утверждают для случаев обмолвки, описки, отсутствия воли или консенза, недействительность сделки не на том, что есть ошибка, которой свойства могут быть различны (ошибка в праве, в факте, извинительная, неизвинительная, существенная, несущественная), а на том, что нет здесь вовсе воли.
Стало быть, для первого случая должно получиться общее правило, что сделки нет, есть только обманчивая внешность ее, бессильная для каких-либо изменений в сфере правоотношений, ибо нет вовсе воли, или, в договоре, нет консенза.
Второй случай будет представлять собой нечто совершенно иное. Известного изменения правоотношений я именно хотел и эту волю я выразил.
Но оказывается, что воля эта определилась во мне под действием ошибочного представления. Вот тут именно имеет быть рассмотрен вопрос об ошибке и ее влиянии на состав сделки.
Этот случай может представить собой нечто родственное с разнообразным выше случаем принуждения. Но, как и в случае принуждения, школа Савиньи (Willenstheorie, воля, как решающий принцип) находит, что здесь, при наличности не только волеизъявления, но и воли (achter Irrthum), надо индивидуализировать исследование и оценивать в данном случае особое свойство ошибки (в законе, в факте, в сделке, ведущей к стяжанию или нестяжательной, существенной и несущественной, извинительной или неизвинительной по существу, по лицам, в ней виновным, и проч.), чтобы определить ее влияние на силу волеизъявления.
Если бы мы смотрели на вопрос с чисто философской точки зрения, то в этом учении, нет сомнений, много заманчивого в смысле постановки проблемы, выдержки и последовательности ее разрешения.
Все верно и все справедливо. Это справедливо или близко к справедливости не только с точки зрения философской, но и с той, которая так привлекает Шлоссмана, с точки зрения криминалиста. Тут как будто речь идет именно о вменении…
В пользу Willenstheorie и основ учения Савиньи высказывалась масса немецких юристов. На его стороне Виндшейд, в последних изданиях книги[3] во многом принявший некоторые результаты обширного исследования Цительмана по этому вопросу (указ. выше трактат).
Задача Цительмана собственно психологическая, ибо он ищет установить условия, при наличности коих ошибка исключает вполне намерение и сознание. Тут речь, стало быть, о психической функции ошибки, смотря по различию содержания и предмета ошибки.
Исследования очень ценны для изучения внутренней стороны явлений, когда есть возможность войти в индивидуальное их рассмотрение. Целая треть книги (с. 23-200) посвящена этим психологическим штудиям.
Общие и постоянные практические проблемы юриспруденции уходили и уходят у этих писателей постоянно на второй план.
Вот именно этот недостаток практичности в учениях этого направления и вызвал реакцию против самого направления изысканий. В цивилистике мы имеем дело не с этими проблемами внутреннего мира человеческой воли, а с волеизъявлениями в сфере деловой, где, независимо от вопросов воли, основой сношений служат волеизъявления.
Им доверяют, их держатся люди, не уходя вовсе в глубь изысканий подлинной воли. Виднейшие писатели, стоявшие в учении об ошибке на этой точке зрения, были Бэр (Отгон), Август Тон, позже Леонгард, Исай и многие другие[4].
Все равно, в тех ли случаях, где есть волеизъявление и вовсе нет воли (неподлинная ошибка, по Савиньи), или где есть воля, но вызванная ошибкой (подлинная ошибка), – волеизъявление в практике есть конституировавшаяся воля и не может не произвести эффекта, в особенности, когда у лица, к коему обращено волеизъявление, не рождается никакого сомнения насчет подлинности воли.
Допустить во всех этих случаях инвалидацию сделки по тому единственному основанию, что сторона в сделке ошибалась, значило бы поколебать надежность деловых сношений и заменить наружный критерий наличности воли при волеизъявлении совершенно ненадежным изысканием внутренних моментов, которые часто могут быть совсем неуловимы.
Это значит заменить лучшее из двух зол несомненно худшим. Ввиду этого, и навстречу Цительману, Леонгард ставит себе задачу провести осязательную для практических целей границу между задачами философии и юриспруденции[5].
В огромном большинстве случаев ошибки в сделке односторонней или договорной, особенно если они не касаются существенных сторон волеизъявления, остаются без всякой возможности исправления и ложатся своей тяжестью на ошибающегося.
Какие в отдельных случаях возможны здесь исправления, мы сейчас скажем об этом. Но случаи, где сравнительно легче не только установить наличность ошибки, но и устранить ее вредные последствия, выделяются в практической юриспруденции в особую группу.
Это те случаи, где ошибка произошла не вследствие какого-либо недостатка во внутреннем процессе самоопределения воли (забвение, недостаток возбужденного внимания, описка, обмолвка), а под очевидным внешним влиянием, при содействии лица, которое ввело в ошибку субъекта сделки.
N не сам ошибся в подписи документа, а сделался жертвой обмана, именно подлога. Ему, напр., дали подписать не тот акт, который подлежал подписи.
Наше законодательство, собственно, этим явлением и ограничивает свои определения об ошибке в указанных выше общих положениях. Свобода произвола и согласия нарушается… подлогом (ст. 701). Этот случай есть единственный предусмотренный в ряде положений общего содержания.
Закон видит в таком устранении свободы произвола из состава односторонней сделки или договора основание для признания недействительности сделки. В ряде статей, выведенных ныне (изд. 1887 г.) из состава т. X, ч. I в Уложение о наказан., указан путь уголовного преследования за этот вид преступных деяний.
Не может быть сомнения, что наш законодатель сопоставляет оба вида покушения на свободу произвола и согласия в юридических сделках (принуждение и подлог) по некоторому внутреннему основанию, ибо в том и другом случае субъект сделки является собственно одинаково невольным орудием чужих целей в распоряжении своим имуществом, чего из волеизъявления вовсе не видно.
Обманутый или вынужденный насилием совершает наружным образом сделку как бы sua sponte (cp.: С. с. Art. 1109).
Исцеление этого невольного разноречия между подлинной волей и волеизъявлением для случаев подлога предусматривается в той самой 72-й, теперь 116-й ст. Векс, уст., которую мы цитировали выше.
Случай, который приводит к необходимости двойного платежа по векселю, может составлять результат подлога, которого нельзя тотчас усмотреть (ибо оба образца векселя пришли к плательщику от разных векселедержателей с правильными надписями). Приниматель обязан заплатить по тому и другому образцу.
Но материальный убыток от этого платежа может быть ему возмещен посредством иска к тому или к тем, кто участвовал в подлоге. Итак, ошибка, вызванная обманом, в сделках известного формального строения, каков вексель, не колеблет силы сделки, если нет очевидности подлога[6], но эвентуально избавляет потерпевшего от материальных ущербов, вызванных ошибкой.
Эта возможность уйти без потерь в случаях подлога условлена наличностью ответственного по подлогу лица, которое вызвало ошибку и причинило убыток.
Статья 72 предполагает забывчивость у принимателя векселя, которой воспользовался предъявитель второго образца для подлога.
Но возможен обман и другого рода, где обманутый входит в сделку вовсе не бессознательно, как в указанном случае подлога; а совершенно сознательно хочет войти в такую-то операцию. Его побуждает к этому хорошо, как ему кажется, сделанный расчет.
Но основания для этого расчета суть ошибочные. Ему даны были ложные сведения, которые он считал верными. Здесь не отсутствие воли, как в первом случае, а ложно со стороны направленная воля дает основу для волеизъявления.
В этих двух случаях (подпись на подсунутом документе и вступление в сделку под влиянием ошибочных данных) такое же различие ошибки, которое Савиньи обозначал названием ошибки неподлинной (для 1-го случая, где, по Савиньи, вовсе не было воли) и подлинной (для 2-го, где воля была налицо, но под действием обмана).
Для случаев, где есть обман, будет ли это подлог или сообщение ложных сведений, ошибка исцелима, если не всегда в смысле инвалидации сделки, то очень нередко в смысле материального вознаграждения за ущерб со стороны обманщика (Ул. о наказ. 1885 г. Ст. 1688 и 1690).
Конечно, и в том и в другом случае спор против силы актов, опровержение их и доказательства подлога или обмана имеют исходить от потерпевшего.
Гражданское законодательство наше касается вопросов о силе подобных актов, о способах их инвалидации и последствиях для правоотношений третьих, не в одном случае, а в целом ряде их.
И здесь, так же как в вопросах принуждения и насилия, наряду с ординарными способами ограждения нарушенных прав, т. X, ч. I знает чрезвычайные меры, каково ходатайство перед Высочайшей властью о смягчении участи пострадавших вследствие признания недействительности брака, заключенного под влиянием обмана, самого супруга и детей (ст. 133).
В иных случаях, где в результате обмана получается не это явление недействительного брака (matrimonium putativum), а те или другие невыгодные в имущественном смысле сделки, закон наш, в связи с вопросом о виновности того или другого круга лиц в нанесении вреда и убытка, указывает общие ординарные исковые средства для устранения потерь, проистекающих вследствие обмана.
Для силы сделки определений общих, кроме указанной недействительности ее, наш закон не вырабатывает.
Мы, таким образом, взяли вперед случаи ошибки, где выход из трудной проблемы исцеления порока сделки или устранения вредных ее последствий представляется относительно легким.
Как же быть в тех случаях, где нет внешнего воздействия на волю, а есть ошибка, составляющая последствие пороков воли или сознания совершающего сделку (его рассеянность, забывчивость, недосмотр, незнание, ложный расчет и проч.)?
Мы видели выше два выхода, которые указывают нынешние руководящие писатели из этих трудностей. В основе одного учения лежит принцип воли, на коем в этом лагере строят всю теорию сделки. Отсюда получаются все консеквенции этого учения.
Где нет воли, не может быть сделки; где есть воля, но вызванная ошибкой, там надо идти путем оценки ошибки, вменения ее в разных условиях (как это было показано выше[7]) виновнику и возложения на него лично большей или меньшей тяжести последствий его ошибки.
Эта трудная проблема индивидуальных изысканий не только существования ошибки, но и вменимости ее, несомненно, удовлетворяет чувству справедливости. Но в практике она представляет величайшие неудобства.
Прежде всего, никакая тщательность изысканий не дает нам в результате полной гарантии от возможного со стороны потерпевшего прямого обмана. Мы только что устранили опасность обманов, где наличность обмана легко установить, ибо он идет извне.
Но как устранить обман, когда заинтересованный всеми средствами ищет доказать свое незнание, свою оплошность, которая будто повела к роковой ошибке, в условиях, где весь процесс скрыт в его сознании, и выведение его наружу или вымысел несуществовавшей ошибки составляет ultimum refugium для потерпевшего от собственной оплошности или азарта человека?
Здесь самый очевидный соблазн для обмана! И если такая хорошо придуманная ошибка окажется еще извинительной для него, то мы будем вынуждены инвалидировать сделку, как бы это ни было тяжело для стороны, собственно, ни в чем не повинной[8].
Отсюда, как было видно выше, реакция в пользу другой основы правоотношений, возникающих из сделки. Сделка односторонняя или договор конституируются не наличностью воли или консенза, а наличностью волеизъявления или совпадения волеизъявлений.
Я обязываюсь силой выраженного мною акта моей воли, хотя бы самой воли и не было. Или контракт возникает, ибо оферта принята в том виде, как она была выражена, хотя бы это выражение оказалось впоследствии или ошибочным, или допускающим двоякое понимание, в той или другой мере не соответствующим внутреннему моменту, воле, мыслям, сознанию в лице волеизъявляющего.
Исключительность и односторонность каждой из этих доктрин совершенно очевидны. Но дело в том, что та и другая доктрина не представляет собой чисто теоретической продукции.
В большей или меньшей мере и та и другая составляют более или менее удачную абстракцию взглядов, свойственных разным эпохам в развитии права, и та и другая есть формула более или менее близко выражающая правовоззрение, характеризующее институты известного типа.
Мы уже указывали это различие, разбирая выше учения о природе самой юридической сделки, независимо от того или другого практического приложения к отдельным вопросам, касающимся волеизъявления (вынужденного, ошибочного). Здесь нам приходится лишь применять те общие воззрения к этим отдельным проблемам.
Система права, характер сделок, может носить типические черты общности, неприменительности к разным условиям, узости и строгости концепции, как строг, общ, неприменителен сплошной счет дней для определения текущих сроков. Все и вся должны подчиняться одному шаблону, кто бы это ни был, как бы ни сложились в данном случае обстоятельства дела.
Эта черта сильного развития формализма в эпохе, в системе, в отдельных институтах, в отдельных сделках.
Есть внешние данные, есть право, нет их, нет права. И эта мера внешнего распознавания права обнимает не только нормы, но и весь юридический стиль эпохи.
Мы говорили об эпохе, о системе… Можно выбросить и эпоху и систему в целом и взять отдельное явление системы, сделку. На ней будет виден весь стиль, как он виден и на целой системе.
Что ж дает этот строгий стиль сделки для вопроса об ошибке? Ее нет и быть не может, не полагается в сделках этого стиля. Почему? Потому что здесь нет метода индивидуального исследования, нет внутренних критериев вменения.
Все обще, все шаблонно, и всякое уклонение от шаблона ложится, без всякой возможности поправки, на того, кто не дорос до этой выправки воли, до этой дисциплины бесповоротного самоопределения.
Все приемы строения сделки, весь ее состав, способ обращения с ней будут иными в других бытовых условиях. Едва на место старого ригоризма нормы является потребность и способность к применительности, известная гибкость форм, обилие способов действия, характер сделки локализованный, в кругу лиц того или другого склада, как тотчас же в праве, в способах разумения, толкования, начинает развиваться на место старых шаблонов метод индивидуализации, допускающий в принципе исследование не юридической только обрядности, а всех особенностей случая, всей внутренней стороны отношения, всего конкретного содержания данного казуса.
Здесь и время считают не так (tempus utile), и скалу зрелости делают мельче и применительнее к действительному преуспеванию сознания человека вместе с возрастом, и, наконец, развивают такое обилие форм сделок, в коих, смотря по стилю сделки, по типу лиц, по свойству операции, она носит на себе или черты подлинного формализма воли, или, наоборот, моменты далеко не законченного, а длящегося воздействия воли на окончательное образование ее состава.
В этих условиях обыкновенно сходят со сцены[9] старые cantatores formularum, дельцы на все руки, и уступают место мастерам другого рода, юристам, разумеющим различие стилей, вооруженным не одной интуицией, но и широким познанием то в области практики специфической, в тех или других областях деловых сношений, то в задачах исследования вглубь, в сфере психических процессов, предшествовавших волеизъявлению.
Вот этот дуализм систем и сделок, преемственный и одновременный, и должен всегда быть на виду в задачах применения того или другого из двух указанных методов обращения с цивильной сделкой, когда по требованию заинтересованных суд должен рассмотреть отношение волеизъявления к внутреннему состав сделки, к подлинной воле лиц.
Есть случаи, где и ныне нельзя допустить никакой поправки наличных данных по основаниям, до известной поры вовсе не обнаруживавшимся ни в каких признаках. Какие эти случаи? Их очень трудно исчерпать, и ничто здесь не может заменить жизненного опыта суда.
Но, однако, есть сделки, в коих преобладающая черта внутреннего формализма воли до того очевидна, что разумение их природы доступно очень широким кругам людей. Таков переводный вексель, коего назначение выходит очевидным образом вовсе из узкого круга людей, лично знакомых со свойствами каждого участника сделки.
Таковы вообще операции торгового типа, рассчитанные на скорейший обмен товаров. Таков в сделках общего права оборот с предъявительными бумагами и особенно ипотечные операции.
Применение формализма воли, внутреннего, в сделках первого рода безопасно ввиду нормальных свойств людей, занимающихся торгом. Применение тех же критериев для ипотечных сделок обставлено обилием обрядностей, гарантирующих от случайности ошибки.
Где, однако, ошибки могли бы обнаружиться, там, как мы видели в статье 72 (116-й нов. Уст. о веке), вопрос о силе сделки совершенно отрешается от вопроса о материальных невыгодных ее последствиях.
Векселеприниматель обязан платить, несмотря на свою ошибку, но в то же время потери свои он может взыскивать по таким признакам, коих на самой сделке совсем не видать. Сила сделки ограждена от колебания вследствие этого выделения болезненного процесса в особое производство. Точно то же видно и в ипотечной системе.
Ошибка возможна здесь в ряду случаев, как и везде в жизни. Всякий такой вопрос об ошибке обособляется и составляет проблему отдельного изыскания. Ошибка служебного персонала вменяется ему в вину. Ошибка заинтересованных постигает своим последствием их лично.
Самая сделка, рассчитанная на вещный эффект, остается вне всех этих потрясений и колебаний. Она изолирована совершенно от проблемы возмещения убытков между ошибавшимся и потерпевшим.
Наконец, не в этого только рода сделках, а и в других, в сделках общего права, могут быть условия, где пересмотр совершившегося факта, как бы ни была вероятна ошибка, недопустим по непрактичности.
Таковы массовые расчеты, при производстве коих допускается поверка, только немедленная, произведенной операции, о чем заинтересованные обыкновенно и предупреждаются (просьба поверять выдачу, не отходя от места).
Нельзя сказать, что ригоризм бесповоротных волеизъявлений составляет технику юристов, чуждую естественному чувству права. Нетрудно доказать, что незыблемость сделок не составляет вовсе излюбленной темы только у юристов. Признаки такого строгого, формального отношения к делу видны в поговорках, свидетельствующих о народной, а не о профессиональной мудрости в вопросах этого рода.
Wer narrisch kauft muss weislich bezahlen (Hecusler. § 14. C. 61).
Wer die Augen nicht aufthut thue den Beutel auf.
Возможна в отдельных трудных операциях оговорка о последующей поверке сделанного волеизъявления ближайшим изучением подробностей[10].
Но нельзя представить себе ничего более опасного, чем поверка уже состоявшейся юридической сделки ex post оказавшимися пороками внутренней стороны ее состава.
Современные законодательства, особенно французское и имперское немецкое, очень коротко формулируют сюда относящиеся правила.
В обоих кодексах различены случаи обмана от простой ошибки, не условленной ничьим внешним воздействием на волеизъявление (Нем. код. 123, Cod. civ. 1110, 1117). В обоих кодексах сделки, вызванные обманом, или волеизъявления, происшедшие под влиянием ошибки, не признаются ничтожными, а требуют, для признания их недействительности, предъявления спора против них (С. с. 1117, Нем. код. 119).
Code civ. допускает уничтожение сделки по поводу ошибки только при условии, что ошибка касается самой сущности той вещи, которая составляет предмет сделки, и в известных условиях тождество лица, с коим контрагируют (1110).
Надо сознаться, что это определение свойства ошибки оставляет юриспруденции очень большой простор для толкования всего вопроса об ошибке на тех или других рациональных основаниях, без всякого общего руководящего легального принципа. В последнем отношении Нем. код. 1896 г. много ближе подходит к существу дела.
Прежде всего Нем. код. выставляет очень существенный для предъявления спора против сделки реквизит, который при общем 30-летнем сроке давности состоит в том, чтобы опровержение сделки было предпринято без виновного промедления, т.е. немедленно (imverzuglich, ohne schuldhaftes Zogern).
Опровергать, по art. 119, волеизъявление по поводу ошибки в его содержании, которого субъект сделки вовсе не хотел выразить, можно только тогда, когда следует допустить предположение, что при знании действительного положения дела и при разумной оценке случая субъект сделки отнюдь в эту сделку не вошел бы.
То, что не входит в содержание сделки и не касается ее состава, должно остаться в стороне от исследования и в споре о ее действительности. Таковы в особенности мотивы волеизъявления, не введенные в состав сделки и не образующие юридически-каузального ее момента (о чем будет еще речь впереди).
Почитается ошибкой насчет содержания сделки также ошибка, которая касается таких свойств лица или вещи, которые рассматриваются в обороте как существенные для сделки.
В этих условиях ошибка может послужить основанием для инвалидации сделки и тогда, когда она совершена посредствующим лицом или установлением (120).
Потерпевший от инвалидации сделки вследствие ошибки, если сам он вовсе не виноват в этом исходе, может искать вознаграждения вреда, который он вследствие этого потерпел (122).
Возможно ли сомневаться в том, что в этих статьях нового кодекса мы частью имеем дело со знакомыми параграфами маленького Виндшейда, которые возбуждали столько споров в немецкой юридической литературе последнего времени? Они пристроены, так сказать, в штат нового кодекса в качестве своих, близких, заботливым Эннекцерусом, одним из последователей указанной выше Willenstheorie.
Что скажут на это учители другого лагеря? Вот ответ покойного Отгона Бэра в его Gegenentwurf’е.
Если волеизъявление, которое не соответствует действительной воле изъявляющего, сделано им ошибочно, то оно не менее того обязывает его, если оно было сделано так, что ему именно должно быть приписано (или вменено, in einer ihm zuzurechenden Weise).
Этого положения нельзя применять, если принявший волеизъявление знал или должен был знать ошибку.
Оно тоже не применяется, если бы при удержании волеизъявления в силе дело шло только о выигрыше для принявшего волеизъявление, а не об имущественной его потере (§ 108).
Здесь явно мы имеем дело с теорией волеизъявления, которую новое Уложение не хотело принять принципиально, а искало согласовать с так назыв. Willenstheorie.
Но может ли тот или другой принцип, в его полной исключительности, оказаться пригодным для удовлетворительного разрешения всех проблем, которыми изобилует в вопросах этого рода имущественный обмен Германии или другой высококультурной в экономическом смысле страны нашего времени? Нет сомнения, что сделками одного стиля нельзя исчерпать всех потребностей такого обмена.
Дуализм стилей в современной практике не подлежит никакому сомнению, как истинно живая ее черта. Этому явлению отвечает, как мы только что показали, именно двойственность доктрин, разделяющих немецкую юриспруденцию в этом вопросе на два лагеря.
Есть ли смысл в этих условиях насильственно унифицировать юриспруденцию в таком живом вопросе, как самоопределение лица в цивильной сделке?
Ответ может быть только отрицательный. В этих условиях надо искать не единства принципа, а размежевания сфер применения того и другого в духе сделки, института, системы, в которой зарождается вопрос.
Скудное доктринерство кодекса не ответит на эту потребность, и живая и свободная практика выбьется вновь на широкий и свободный путь дальнейшей детальной разработки задачи на основах латинского права, с его богатой казуистикой и роскошной скалой то поднимающегося, то ослабляющегося внутреннего формализма воли в составе сделки по различию самого правоотношения, которое подлежит ее воздействию.
Нельзя предполагать, чтоб немецкая юриспруденция, в распоряжении коей находятся такие классические работы, как учение Савиньи об ошибке, позднейшие труды Отгона Бэра, Цительмана, Леонгарда[11], обмелела на тех параграфах кодекса, которые мы только что привели.
Если некоторые передовые люди делают ныне вид поклонников кодекса в любом вопросе, то это с их стороны не ошибка в понимании дела, а скорее вынужденная покорность перед совершившимся фактом (своего рода Zwang или Nothstand) или просто симуляция (патриотическая), к определению коей мы скоро перейдем.
За этой неустраненной двойственностью строения цивильных институтов и соответствующим ей различием стилей сделок (о чем, кроме сказанного выше, еще далее, в анализе содержания сделки), а также ввиду неприложимости учения об инвалидации сделки, в целом его составе, к институтам семейного и наследственного права, нам остается далее свести, взамен детальной догмы Савиньи, все основы этого трудного учения к следующим общим руководящим положениям:
1) Ошибка только тогда может повести к инвалидации сделки, когда к этому направлено требование (явка, иск, возражение) заинтересованного. Теза эта имеет в своей основе самоопределение лица, которое характеризует цивильные акты любого типа в области гражданских правоотношений.
2) В требовании, направленном на инвалидацию юридической сделки, недостаточно доказать, что волеизъявление не соответствует воле субъекта сделки. Лицо может оказаться в ошибке по отношению к его расчетам на известный эффект сделки. Но не всякая такая ошибка в расчете (мы разумеем не одни расчеты на материальную выгоду) способна влиять на юридический эффект волеизъявления.
Недостаточно также бесспорно установить, что ищущий инвалидации считает ошибку для себя, для его интересов крайне важной. Такой субъективный критерий опасен для интересов гражданского обмена.
Необходимо в определении значительности ошибки иметь в виду объективный масштаб. Это имеет тот смысл, что важность ошибки установляется не личной оценкой, а общим разумным основанием, на котором держится такая личная оценка.
Надо, чтобы не заинтересованный только, а всякий, по правилам добросовестного обмена, как это водится в сношениях деловых, находил различие между представлением заинтересованного и действительным содержанием сделки, составляющее последствие его ошибки, настолько важным, что при наличности этого различия никто разумным образом не вступил бы в данную сделку.
Обыкновенно такой объективный критерий для определения важности ошибки будет налицо тогда, когда ошибка касается тожества лица, вещи, ее существенных качеств, природы сделки, которой сила оспаривается. Но и это требует особого изучения в каждом данном случае.
Тожество лица бесспорно важно при продаже в кредит и может не иметь никакого веса при продаже на наличные. Тожество вещи или ее качеств может быть крайне существенно при ее покупке для личного обладания или пользования и не иметь вовсе значения, когда вещь предназначается для эвентуального обеспечения ее стоимостью кредита покупателя.
3) Извинительность или неизвинительность ошибки для силы юридической сделки не играет также роли в вопросе об ее инвалидации, ибо здесь мы оперируем не по вопросам вменения ошибки в вину субъекту сделки. Наши внутренние изыскания ограничиваются определением каузального момента, отношения ошибки к совершению сделки как причины к следствию.
4) Доказыванье как важности (объективный критерий), так и каузальной связи лежит своей тяжестью на заинтересованном.
5) В случаях ошибки, как и в случаях принуждения и угрозы, не любой способен требовать инвалидации сделки. Это вопрос трудный и сложный, к коему мы вернемся в особом учении о недействительности юридической сделки.
Здесь укажем только на важность сделанной выше группировки сделок на две категории, включающих в своем составе принятие адресатом или не включающих его в себе. В 1-м случае инвалидацию способен предпринять тот, к кому обращено волеизъявление, во 2-м – любой, кто стал ввиду оферты в положение заинтересованного.
6) Успех инвалидации условлен немедленностью предъявления этого требования.
7) Инвалидация сделки по ошибке заинтересованного не должна вести за собой убытков стороны, не повинной в этой ошибке, и необходимо допускает требование потерпевшего о возмещении ему убытков, связанных для него с инвалидацией сделки.
Более или менее удачно формулированные, эти положения могут быть извлечены из действующего имперского гражданского Уложения (ст. 119-122). Некоторые писатели (напр., Эндеман) находят в нем даже счастливое примирение двух противоположных доктрин, разделявших немецких цивилистов в учении о сделке на два лагеря.
Другие (напр., Леонгард[12]) не разделяют этого оптимизма. Несомненно, острота старых контроверз значительно сгладилась, но едва ли оттого, что найдено среднее течение, и не оттого ли скорее, что интерес разработки принципов уступил для практики место задачам изучения и разработки отдельных статей нового кодекса.
Так ли они, однако, удачно формулированы, чтоб ученые их толкователи приходили к согласному пониманию и применению их в спорных практических вопросах? От этого очень далеко… Вот один из образцов интерпретации виднейших толкователей статей кодекса.
А нанял, согласно букве его волеизъявления, дом N 13, приняв номер дома ошибочно за 15-й, но ввиду злосчастного числа (13), на которое он вовремя не обратил должного внимания, требует инвалидации сделки. Его притязания не находят правильным, ибо нет резона считаться с предрассудками.
Однако, если он сошлется на вред, который это обстоятельство причиняет его нервнобольной жене, которая числа 13 на доме вовсе не в силах вынести, то профессор Holder, Cosack и друг, находят это достаточным для инвалидации сделки.
Иначе думает Эндеман, и он, несомненно, найдет много единомышленников по тому основанию, что одно указание на мотив инвалидации, не вошедший в содержание сделки (вред для нервнобольного, когда дело идет не о помещении для подобных больных), недостаточно для этой цели[13].
Что же дает нам Проект Гражданск. уложения для этого трудного и почти нового в этом общем виде понятия об ошибке и ее влияний на эффект волеизъявления?
В Общих положениях Проект ограничивается следующим: сделка может быть оспорена как недействительная, когда изъявление воли лица, совершившего сделку, последовало под влиянием… существенной ошибки… и не последовало бы, если бы этой причины не существовало (ст. 60, места статьи, опущенные или отмеченные точками, указывают на то же последствие для случаев принуждения, обмана).
Ошибка признается существенной, когда она касается тожества или существенных качеств предмета сделки, и тожества лица, если волеизъявляющий имел в виду определенное лицо. Ошибка в побудительной причине к совершению сделки не служит основанием к (? для) признанию сделки недействительной (ср. ст. 62, немного сокращенная здесь).
Это то же в принципе, что в имперск. Уложении 1896 г., в указанной выше ст. 119 этого Уложения. Опущен, к сожалению, очень важный объективный критерий, данный суду в руководство в ст. 119 для определения существенности ошибки. Irrthum uber den Inhalt есть ошибка в свойствах (я думаю, Eigenschaft будет точнее передать этим словом, а не качеством) лица или вещи, die im Verkehr als wesentlich angesehen werden, которые в гражданском обмене рассматриваются как существенные.
Из сопоставления со сказанным выше легко прийти к заключению, как это все, при верности (в подлиннике, т.е. в немецк. Уложении) принципов, скудно[14] для руководства практики в трудной проблеме инвалидации сделки, совершенной по ошибке.
[1] О том и друг. см. мою рецензию в Юридической библиографии, изд. юридич. факульт. Петерб. унив. N 1 (1884), 24. Для права французского сравнительно с римским Etude sur Perreur en droit romain et francais Lardie et Varelle. Во французской юридической литературе учение об ошибке чаще всего связывают с контрактами, как оно является в Code civ.
Теперь все это весьма обстоятельно у Saleilles. Declaration de volonte. С. 12-39, по поводу ст. 119 нем. Уложен. В 1903 г. S. Schlossmann публиковал небольшой трактат “Der Irrthum uber wesentliche Eigensch. der Person и d. Sache nach d. BGB”.
[2] System. III. С. 263, пр. b и 264. Савиньи приходилось вырабатывать цельное учение из казуистического материала взятых в состав пандектов текстов писателей разных эпох и направлений.
[3] Основные идеи Цительмана введены в примечание учебника Виндшейда.
[4] Подробности у Виндшейда. § 75, прим.
[5] См. особенно горячо написанный § 4 указан, сочинения zur Grenzregulierung zwischen Jurispradenz u. Philosophie.
[6] Такая очевидность будет, если оба образца векселя совершенно одинаковы и принявший их к платежу убедится в этом через сличение; тогда он вовсе не обязан платить по образцу, позже принятому (та же статья 72, конец), ибо недобросовестный притязатель на вторичный платеж тут же налицо (то же ст. 116. нов. Уст. с рассужд. об основаниях в изд. Государств, канцелярии).
[7] Общеизвестных, хотя не всеми пандектистами разделяемых начал вменения ошибки по различию ошибки в праве, в факте, существенной, несущественной, извинительной, неизвинительной для всех, для известного круга лиц, в связи с вопросом о доказывании наличности ошибки и ее извинительности, в сделках inter vivos и mortis causa, мы не будем здесь касаться, ибо все это исчерпывается в общих пандектных учениях и доступно при помощи любого основательного пандектного учебника.
[8] Мастерство симуляции, притворства, не составляет вовсе особенности служилых людей прошлого века, на притворное дурачество которых сетуют петровские указы. Теперешняя судебная практика дает любопытные образцы симулированной безграмотности простолюдинов для прикрытия проделок, предполагающих именно грамотность для их выполнения.
[9] Иногда только со света Божьего, не теряя способности действовать из-за угла (Winkeladvokaten).
[10] Различный смысл и сила тех оговорок, которые немцы, особ, в нов. Уложении, называют Vorbehalt (reservatio) или Verwahrung (protestatio) см. у Is ay Herrn. Willenserklarung. С. 66 и след., с указаниями на литературу и статьи Уложения.
[11] В позднейшей публикации Леонгарда (D. allgem. Theil) автор, несомненно, выражает желание быть отчисленным из лагеря поборников так назыв. Erklarungstheorie (с. 464, пр. 2) и с этим вместе как бы переходит в лагерь бывших своих противников (там же).
Да, но это перечисление в армию противников Л. производит под условием таких изменений их знамени и программы, на которые едва ли они пойдут. Он, собственно, отрекается только от старого термина, от прозвища Erklarungstheorie, ибо находит, что Wille и Erklarung не следует противопоставлять одно другому.
Изъявление черпает силу в правильно истолкованной воле. Догмат воли в учении о сделке надо формулировать так, чтоб вместо содержания воли стало то, чему воля хочет дать силу. Это Geltungswille, а не Inhaltswille, т.е. опять, как прежде, формальный момент впереди, не то, что составило бы истинную волю в материальном смысле, а именно формально-эффективную волю (с. 464).
Это его, Леонгардов, способ выразить соглашение внутреннего и внешнего момента сделки. Едва ли в этом виде проблема учения приблизится к своему разрешению. Что касается принципов, коих держится Уложение 1896 г., то оно уклончиво обходит оба взаимоисключающих принципа, оставляя вопрос открытым, с тем, конечно, результатом, что каждый будет вычитывать в его положениях то, что найдет нужным (464).
Неудовлетворительным ему кажется и состояние доктрины, которое вызывает в нем картину vom Nebel der Miessverstandnisse verdunkelten Schlachtfelde auf dem Freund und Feind versehentlich auf die eigenen Leute schiessen (462, пр. 2).
[12] См. примеч. выше, а также: Дернбург. D. burg. GB. I В. С. 430. III.
[13] Lehrbuch. I В. С. 348 и 349, примеч. 19. Случай ошибки нанимателя в обозначении этажа (у нас и в Норвегии 1-й этаж есть то, что на Западе parterre, а их 1-й этаж есть наш 2-й), когда помещение взято именно для торгового заведения с окном для выставки товара на улицу, может натурально дать основание для инвалидации, если цель найма видна в контракте.
[14] В нашем Проекте в Положениях общих эта скудость касается не одного этого вопроса, а всего раздела III, посвященного юридической сделке, для которого литературное движение немецкой юриспруденции оказалось наиболее плодотворным, быть может, во всем составе кодекса.
Надо, позволю себе сказать, быть почти бессердечным, чтобы представить это учение русской публике в таком ощипанном виде, в каком мы его находим в нашем Проекте. Объяснительное к кн. 1-й приложение. С. 188, рассказывает нам о некоторых перипетиях в истории разработки Проекта.
В 1897 г. предположено было закончить вперед книгу V “Обязательства”, проект коей и имел быть внесен на уважение Государственного Совета особо от других частей к 1 января 1900 г. И вот, для округления этой 5-й книги, в нее и было внесено многое из того, что входит теперь обыкновенно в состав Общей части.
В настоящее время, когда предположение 1897 года, надо думать, не состоялось, эти части вносятся опять в Общую часть. Это и видно в положениях об ошибке, где вместо правил для договоров те же статьи формулируются для сделок вообще.
Но это не объясняет ни скудости учения о сделке вообще, ни, тем менее, крайне слабого развития Общих положений в целом их составе в нашем проекте. Весь распорядок материи в пяти книгах проекта такой странный, что неожиданностью распределения предметов напоминает квартиру по уходу полотеров.
Надо полдня времени, чтоб разобраться, где что найти и куда что поставить. В 1-й книге есть статьи о лицах, но, можно сказать, без начала и без конца этого важного учения. У французов акты гражд. состояния связаны с институтами семейного права (livre I, titre I-XI), потому что их Code не знает Общей части.
Мы эту Общую часть, как-никак, соорудили. Но где же начало и конец личности? Где акты гражданского состояния? Здесь сейчас на 1-м плане, как у французов, кн. 1-я, des personnes, тит. 2-й – actes de l’etat civil? He тут-то было. У нас это кн. 2-я. Семейственное право. Разд. V. Ст. 585 – Акты гражд. состояния. У немцев учение о лицах, в составе Общей части, живое и законченное, в Code civil это цельная картина, исполненная силы и движения.
Неужели же можно на уважение Государственного Совета или хотя бы даже просто почтеннейшей публике предлагать такую работу, спутанную, разрозненную, урезанную, кастрированную даже (дееспособность выброшена, акты гражданского состояния загнаны в какой-то тупик), какую дает проект 1-й книги?!
Тут в толк не возьмешь дела, не найдешься в главнейших материях, не говоря уже о цельности учения, о впечатлении жизненности его и законченности. Для нас не только учение о сделке, но и весь план и вся разработка 1-й книги остается непонятной.
Как могло случиться, что вместо публично заявленных покойным председателем Редакц. коммис. 296 статей для Общей части уже тогда, в этом составе, изготовленной (см.: Чтения. Т. I. С. 244, прим., по IV изд.), 9 лет спустя, в 1903 году мы получаем ощипанный проект из 124 статей, в общем кратких, отчасти уже повторных и все же не дающих ничего цельного?
