Последствия борьбы для боярства. Влияние пресечения династии на боярство. Появление в нем мысли о политическом договоре.Два опыта этого договора в Смутное время. Большие бояре и значение думы при царе Василии Шуйском. Второстепенная знать и договор 4 февраля 1610 г. Приговор 30 июня 1611 г. и мысль о народно-представительном соборе. Боярская дума и земский собор при царе Михаиле. Значение политического договора в истории думы.
Опричнина разрешилась борьбою против лиц, не изменив существовавшего государственного порядка. Но эта борьба уже потому не могла не отозваться и на государственном порядке, что изменила лица, служившие ему опорой. Не тронув основ государственной жизни, она круто повернула ее направление.
Для судьбы Боярской думы особенно важна двоякая перемена, нравственная и генеалогическая, происшедшая тогда в высших слоях московского служилого класса. Есть известия о некоторых дьяках и людях боярского происхождения, которые с помощью дипломатической службы или других обстоятельств приобретали в XVI в. некоторое знакомство с Западной Европой и ее образованием, имели случаи обучиться, говоря словами князя Курбского, “шляхетным наукам и языку римскому и алеманскому”. Как редкие исключения, эти случаи едва ли могли заметно подействовать на политические понятия правительственного класса.
Может быть, они помогали пробуждению в нем некоторого любопытства, желания узнать покороче Запад, с которым у московского правительства завязалось уже столько сношений и счетов, откуда столько людей приходило в Москву. По крайней мере цесарский посол Даниил Принц из Бухова, бывший в Москве в 1570-х гг., слышал здесь о жалобах многих на свою замкнутость, на то, что они содержатся, как птицы в клетках, не смеют ни сами съездить, ни детей своих послать в чужие края. И кн. Курбский считает такую замкнутость “непохвальным обыкновением”, упрекая царя в письмах к нему за то, что он “затворил царство Русское, сиречь свободное естество человеческое, аки во адове твердыне”.
Но несомненно, что борьба и сопровождавшие ее опалы, казни и конфискации пробудили в боярстве сильное чувство если не политической, то по крайней мере личной свободы и безопасности и стремление найти ее хотя бы вне “отечества неблагодарного, земли лютых варваров”. А в близком соседстве была полурусская страна, хорошо знакомый и радушный приют московской политической эмиграции, где знать пользовалась такой завидной вольностью. В 1568 г. король Польский Сигизмунд Август дал жалованную грамоту князю М.А. Оболенскому, который с женою выехал из земли королева неприятеля, великого князя Московского, “слышачи о вольностях и свободах в панствах наших”, прибавляет король в грамоте[1].
Это чувство надобно считать главною причиной усиленной боярской эмиграции в царствование Грозного. В числе бояр, отказывавшихся в 1553 г. присягать царевичу Димитрию, был кн. Семен Ростовский. Он вскоре после того послал известить польского короля, что идет к нему со своими братьями и племянниками, написав с посланным “хулу и укоризну на государя и на всю землю”. Князь Семен вместо вольной Польши попал в белозерскую тюрьму. Но со времени этого династического столкновения идет длинный ряд беглецов, спасшихся в свободную страну от московского рабства.
В этом ряду встречаем людей и больших, и малых боярских родов, титулованных и простых, кн. Глинского, кн. Пронского, кн. Шуйского, кн. Курбского, кн. Оболенского, Воронцова, Вельяминова, Жулебина, и вместе с ними каких-нибудь кн. Морткина, кн. Масальского, кн. Барятинского, кн. Долгорукого, действовавшего на скромной дворовой службе у владыки Новгородского, и даже такого Плещеева, который служил во дворе у Бутурлина. Эта эмиграция едва ли меньше унесла знатных имен из московских боярских списков, чем казни времен опричнины. Много таких имен значится у кн. Курбского и в синодиках царя Ивана в числе жертв борьбы.
Но Курбский часто преувеличивает генеалогическую разрушительность этой борьбы, насчитывая слишком много фамилий, будто бы целиком, “всеродне” истребленных Грозным. Это он говорит, между прочим, о Колычевых, Заболоцких, о князьях Одоевских и Воротынских; но по разрядным книгам XVII в. известно немало людей с этими фамилиями. Если мы припомним к этому, сколько больших или по крайней мере старинных родословных фамилий в конце XVI и в начале XVII в. выбыло из верхних служилых слоев независимо от казней и побегов, вымерло естественною смертью или упало на низ служилого общества, то поймем, как должен был измениться генеалогический состав московского боярства: оно в одно и то же время стало и менее терпеливым, и более разбитым.
Впрочем, обе эти перемены сами по себе не произвели бы такого быстрого и сильного действия на государственный порядок, если бы к ним не присоединилось еще одно обстоятельство – прекращение московской царской династии. Это событие имело решительное влияние на умы и образ действий боярства. Старая династия, собравшая это боярство, была крепким узлом всех его отношений. Боярство привыкло к ней, с ней строило государственный порядок и заводило правительственный обычай. Обе стороны, несмотря на политическое расстояние, все более их разделявшее, знали цену друг другу и многое прощали одна другой, как старые знакомые и товарищи.
Московский государь считал своих правительственных сотрудников наследственными извечными боярами своего дома. Бояре со своей стороны видели в нем своего государя прирожденного, своего хозяина, и этот взгляд, унаследованный еще от удельного времени, более всего, может быть, даже больше Ивановых жестокостей, сдерживал боярские притязания и замыслы. В Смутное время поляки, присмотревшись к придворным московским обычаям, были поражены близостью отношений правительственного класса к главе государства, постоянным присутствием высшего духовенства и бояр при особе царя, который шагу без них не делал, беспрестанными придворными угощениями бояр и думных людей, на что тратилось пропасть времени и казны.
Чтобы вырвать царя из этой плотной среды, его замыкавшей в себе и мешавшей польским планам, поляки считали необходимым хотя на время перенести царскую резиденцию из Москвы куда-нибудь. Но поляки застали в Москве лишь остатки придворных отношений, заведенных при старом царском роде, хозяине земли. Теперь, когда такого хозяина не стало, все отношения правительственного класса стали путаться и разрываться, его политические понятия и интересы остались без привычного устоя, на котором они держались. О возможности править царством без царя бояре думали, может быть, еще меньше, чем царь думал о возможности править без бояр. Важнее всего было то, что пошатнулся правительственный обычай, когда из свода государственного здания выпал сцеплявший его венец.
Все эти перемены и создали тот период в истории Боярской думы, который начался царствованием Василия Шуйского и кончился царствованием Михаила. Политическое значение Думы в этот период держалось не на правительственном только обычае, но и на формальном договоре с государем. Мысль об этом договоре, незнакомая прежним поколениям правительственного класса, возникала и развивалась постепенно под влиянием указанных перемен. К ним присоединились созданные известными событиями Смутного времени обстоятельства, которые без этих перемен не произвели бы на умы того действия, какое они имели.
Прежде всего церемония избрания Бориса на царство дала почувствовать значение политической силы, которой правительственный класс не замечал прежде или на которую он свысока смотрел, как на вспомогательное орудие управления: этой силой была всенародная воля. По рассказу одного хронографа, Борис своим упрямством в отказе от престола нарочно старался вызвать сцену всенародного моления о принятии царского венца, чтобы зажать рот завистникам: я-де не самохотением принял скипетр, но “народным множеством, всего Российского государства рачением и возлюблением избран”.
Притом тогда с разных сторон толковали московскому обществу о правах и свободе. Мнишек посылал в Москву сказать боярам и всему рыцарству, что будет хлопотать об увеличении прав боярских и дворянских, за что кн. Мстиславский и кн. Воротынский благодарили доброго пана. Сам Лжедимитрий в манифесте, всенародно прочитанном на площади в Москве его агентами, писал боярам, дворянам и торговым людям о притеснениях, какие они терпели от царя Бориса, каких и от природного государя терпеть невозможно, и обещал боярам “честь и повышение учинить” и их в чести держать, торговым людям сулил льготы в податях и пошлинах.
Данное Борисом под рукой при вступлении на престол обещание никого не казнить смертью в первые 5 лет царствования и следовавшие за тем полицейские козни подозрительного царя и жестокости, напоминавшие ненавистную опричнину, новости, введенные в Думе самозванцем в подражание польскому сенату, любовь этого царя говорить на заседаниях Думы красноречивые речи со ссылками на историю и на виденное им в чужих землях и заводить даже горячие споры с боярами, его ласковость к знати, казавшаяся чрезмерной, передача дела о крамоле кн. Шуйского на суд Земского собора, чего прежде не бывало, – все это при общем возбуждении должно было произвести сильное впечатление на людей, и без того сбившихся с привычной колеи, подействовать разрушительно на весь “чин” политической жизни, на строгую дисциплину понятий и отношений, заведенную при дворе старых московских царей и в старом московском обществе.
Все эти обстоятельства, действуя вместе, произвели глубокую перемену в политических понятиях и нравах общества, высших и низших слоев его. В последних эта перемена обнаруживалась политической распущенностью. Надобно признать долю правды в словах иностранных наблюдателей, которые писали, что уже в начале царствования Шуйского московская чернь, избалованная недавними переворотами, в надежде грабежа готова была хоть каждую неделю менять царя. В высших классах зародились новые политические вкусы. По замечанию тех же наблюдателей, первый самозванец иногда слишком ласково обходился с вельможами и “мало-помалу давал чувствовать русским, сколь счастлив народ свободный, управляемый милосердым государем”.
Власть этого самозванца не была ограничена формально; однако боярское правительство Шуйского обвиняло его даже в том, что он иногда посылал в Польшу послов по своей воле, без ведома “сенаторей”, и признавало такие посольства незаконными. Уже в начале царствования Шуйского некоторые в Москве желали установить избирательную монархию, подобную польской. Царь Василий преследовал людей с таким образом мыслей; но его собственные послы должны были по приказу говорить в Польше о праве всего московского народа “осудить истинным судом” и казнить за злые богомерзкие дела такого царя, каким был Лжедимитрий.
Эти послы говорили и больше того: они доказывали, что хотя бы явился и прямой прирожденный государь царевич Димитрий, но если его на государство не похотят, ему силою нельзя быть на государстве. Даже у кн. Курбского, вероятно, встали бы волосы дыбом от такой политической ереси, а кн. Гр. Волконский и дьяк Иванов, ее проповедовавшие официально, оставались, по-видимому, совершенно спокойны[2].
Под влиянием такого переворота в умах составились два плана государственного устройства, основанного на политическом договоре, с неодинаковой правительственною постановкой Боярской думы в каждом. Оба эти плана, впрочем, различались между собою не столько своими основаниями, сколько степенью политического развития, конституционной разработки этих оснований. Притом неодинаково было социальное происхождение того и другого плана: один был произведением высшей, титулованной знати, другой принадлежал знати второстепенной с выслужившимися неродовитыми дельцами.
В первые годы опричнины худородные московские эмигранты упрекали знатное боярство, что у него Бог за грехи, видно, ум отнял, если оно с таким терпением отдает себя в жертву царской жестокости, не жалея своих жен и детей[3]. Однако дальнейшие действия опричнины заставили бояр взяться за ум, подумать о себе и о своих семьях, а опалы Годунова образумили их еще более. Пресечение династии помогло найти средство обеспечения личной безопасности. При отношениях, какие существовали между знатью и старою династией, странной показалась бы боярину мысль о формальном политическом контракте с государем. Но она была естественна, когда на престол вступал один из своей же братии бояр.
Эта мысль, надобно думать, жила уже среди боярства при избрании Годунова на престол: только ее присутствие делает понятной комедию, устроенную тогда “лукавой лисой”, как называет летописец Бориса. Обе стороны выжидали, которая сделает первый шаг, и молчали. Бояре ждали, что Борис наконец догадается и заговорит об обязательствах, об уговоре, а Борис ждал, пока московский народ и Земский собор заставят бояр признать его без всяких обязательств с его стороны. Борис перемолчал и дождался своего; по рассказу одного современника[4], он тогда только склонился на моление московского народа, когда убедился, что “никоторого прикословия ему несть ни отколе от мала даже и до велика”. За это знать и приготовила гибель Борису и его семейству.
Обстоятельства вступления на престол первого самозванца показывают, что именно прекращение прежней династии было для больших бояр ближайшим источником мысли об ограничении верховной власти. Год спустя эти бояре обязали царя Василия Шуйского известными условиями, а бродягу неведомого происхождения признали царем без условий, хотя многие знали, что он не сын Грозного. Но самозванец шел в личине царевича старого царского рода, с которым договариваться не довелось, не было в обычае. Заговор, низвергнувший самозванца, был делом чисто боярским, даже олигархическим: им руководили немногие первостепенные бояре, кн. В. Шуйский с братьями, кн. Голицын, кн. Куракин.
Даже не все родовитое боярство участвовало в перевороте: по замечанию келаря Авраамия Па-лицына, Шуйский “малыми некими от царских полат излюблен бысть царем и никим же от вельмож пререкован, ни от прочего народа умолен”. Впрочем, и это молчаливое одобрение выбора остальными боярами, по-видимому, не было единодушным: Маржерет рассказывает о вельможах, которые вскоре по избрании царя едва не свели его с престола, негодуя на то, что он был избран без их согласия. На совещании перед восстанием титулованные заговорщики положили, что кому из них придется быть царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но править царством “по общему совету”, т.е. по совету всех бояр: так надобно понимать эти слова по ходу современного рассказа о перевороте и по событиям, его сопровождавшим.
Вступление царя Василия на престол сопровождалось небывалыми еще актами. Новый царь оповестил землю о своем воцарении грамотами необычного содержания. В них он писал, что принял скипетр по своей “прародительской царской степени”, т.е. по происхождению от Рюрика, и “по молению всего Освященного собора и по челобитью всего православного христианства”. Так царь выводил свою власть из двух источников, придававших ей двойную законность: первый роднил его с угасшей династией, второй предупреждал мысль о самовольном употреблении этого генеалогического, наследственного права и оба устраняли подозрение в узурпации.
Далее, выражая намерение держать государство, как держали его “прародители наши великие государи российские цари”, он возвещал, что “поволил”, добровольно соизволил крест целовать “по записи” на том, что ему “всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими”, смерти не предавать, имений у семейств преступников и их родственников, если они не участвовали в преступлении, не отнимать, без вины ни на кого опалы своей не класть, “доводов ложных”, доносов не слушать, но расследовать дело, ставя обвиняемого и обвинителя “с очей на очи”, за ложные доносы наказывать.
Объявленные условия подкрестной царской записи существенно изменяли характер верховной власти, действовавшей доселе в Московском государстве. Царь обязывался судить важнейшие преступления “судом истинным” или правым, как бы мы сказали, установленным законным порядком. Таким признавался не единоличный суд царя, а суд царя “с бояры своими”, т.е. с Боярской думой как высшим судебным местом.
Поэтому царь отказывался от “опалы”, личной царской немилости с ее личными и имущественными последствиями для опального, отказывался от конфискации имения у семей и родни тяжких преступников, причем отменялся и самый институт уголовной ответственности рода за родичей, наконец, отказывался от чрезвычайного следственно-полицейского суда по изветам или доносам с его пытками и оговорами, без обычных обоюдосторонних судебных доказательств, крестоцелования, представления послухов, без ссылок на правду и из виноватого, без очной ставки и пр.
Опала и чрезвычайный суд по изветам вместе с правом конфискации были не злоупотреблениями, а признанными прерогативами верховной власти. В них выражался ее личный характер, унаследованный ею от удельного времени и выраженный словами Грозного: “Жаловать своих холопей вольны мы и казнить их вольны же”. Теперь царь Василий всенародно и клятвенно отрекался от этой личной власти удельного государя-хозяина и из царя холопов превращал себя в правомерного, как бы сказать, законно учрежденного государя подданных, правящего по законам посредством установленных учреждений. Для предотвращения возможных сомнений и недоразумений дело было обставлено большими предосторожностями и формальностями.
Обнародованы были и подкрестная запись, и известительные грамоты об обстоятельствах воцарения как от самого царя, так и от бояр, окольничих и всяких людей Московского государства. В самой записи и в окружной грамоте было с ударением указано, что царь торжественно “перед всеми людьми” в Успенском соборе целовал крест “всем людем Московского государства, всем православным христианам”. Хотели показать, что излагаются настоящие политические обязательства, а не благодушные и неосторожные обещания, каких на радостях надавал при венчании на царство Борис Годунов вроде готовности разделить с подданными последнюю царскую рубашку и которых по самой их ораторской преувеличенности или практической ненужности невозможно было в случае нужды предъявить ко взысканию.
Обязательства царя Василия облечены были в форму строго юридического ответственного акта; недоставало только заряда, неустойки, какой верховники в 1730 г. закрепляли условия, предложенные ими Анне Иоанновне: “А буде чего по сему моему обещанию не исполню, лишена буду короны российской”. Но и в 1606 г. эта неустойка подразумевалась: после люди, низводившие царя Василия с престола, оправдывались, между прочим, тем, что он не исполнил своих клятвенных обещаний.
При новом значении верховной власти и совет бояр получал новую постановку. Царь обязывался судить со своими боярами, т.е. Боярской думой, но обязывался в этом не перед боярами, а перед “всей землей”. Вся земля становилась блюстительницей политического авторитета, какой давала Думе подкрестная запись. Грозный поставил Думу во главе земщины; Василий Шуйский ставил ее под охрану всей земли: первый царь, формально отрекшийся от личной власти, продолжал дело предшественника, который расширил эту власть до крайних пределов самовластия.
Уже прежде, при Ближней думе и опричнине, Боярская дума из личного совета при государе превратилась на деле в государственный совет: запись царя Василия закрепляла это фактическое положение юридическим актом. Политическим органом всей земли был Земский собор; в его состав входила и Боярская дума как высший правительственный корпус. В силу подкрестной записи Дума могла апеллировать к Собору в случае нарушения ее прав со стороны царя: тогда Собор становился судьей между царем и Думой. Так стали бы друг перед другом политические силы в высшем управлении, если бы началам, провозглашенным в записи, суждено было осуществиться в действующем государственном порядке.
Странным может показаться, что такое земское значение Боярской думы и такой политический авторитет Земского собора утверждал именно тот царь, который, вступая на престол не в порядке прямого наследования, обошелся без содействия земли, без участия Земского собора, хотя при избрании Б. Годунова этот Собор уже действовал как высшая учредительная власть. По смерти первого самозванца города не были призваны избирать нового царя; для этого дела земля не высылала “депутятов”, как выражались тогда московские канцелярии, переняв это слово у поляков Бояре, соумышленники Шуйского, представили его на Красной площади толпе, состоявшей преимущественно из московских служилых людей, и она провозгласила его царем. Указанная странность объясняется сценой, происшедшей вслед за тем в Успенском соборе.
Здесь, скрепляя присягой принятые на себя обязательства, новоизбранный царь, по рассказу одного летописца, начал говорить, что искони веков в Московском государстве не важивалось: “Целую я крест всей земле на том, что мне ни над кем ничего не делати без собору, никакого дурна”. Бояре и всякие люди говорили ему, чтоб он на том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелось. Но царь не послушал их, целовал на том крест, и бояре целовали ему крест, а “со всею землею и с городами о том не ссылались”.
Современник, принадлежавший к знатному московскому обществу, кн. И. Хворостинин в своих записках резко порицает Шуйского за эту “клятву всему миру”, говоря, что он “лукаво крест лобза, никто же от человек того от него требуя, но самовольне клятве издався”. Значит, некоторые восставали против самой присяги царя всей земле, как необычного и ненужного акта, независимо от обязательств, какие ею скреплялись. Но по точному смыслу летописного рассказа бояре и всякие люди, присутствовавшие при этом деле, смотрели на него иначе: они просили царя не целовать креста на том, на чем он хотел его целовать, возражали против самого содержания присяги.
Царь ставил подле себя со значением своего ближайшего и обязательного сотрудника Земский собор, а не боярский совет. Бояре и всякие люди находили, что делить власть с Земским собором царю не повелось: значит, делить ее с Боярской думой повелось. Здесь сказалось политическое воззрение, воспитанное московской правительственной практикой старой династии. Но настали другие времена, потрясавшие это воззрение в самой его основе. Наследственные, “прирожденные” государи миновались; представилась, и не однажды, необходимость выбирать царя – дело новое, непривычное в Московском государстве, в первое время даже трудно поддававшееся московскому легитимному мышлению.
Это дело признано было исключительным правом Земского собора, недавнего учреждения, которое вызвано было к жизни именно для разрешения новых чрезвычайных вопросов государственного порядка. Но Собор не постоянное учреждение, даже не периодическое собрание и не мог вести текущих дел законодательства и управления: то ведал царь с Боярской думой. Царь Василий затеял небывалую новизну, поклялся ни над кем не делать никакого дурна без Собора, т.е. попытался вовлечь Земский собор в текущие дела управления и суда, поставив его на место Боярской думы. Как надеялся он устроить это, думал ли превратить Собор в постоянное, ежегодно созываемое собрание по проекту публициста, сделавшего известную приписку к валаамской “Беседе”, или как иначе – это его дело. Но можно, кажется, объяснить побуждения, руководившие его поступком в Успенском соборе.
Умы, возбужденные пресечением династии, вопрос о царе занимал, разумеется, всего более. Земской собор не сразу и не всеми был признан единственной властью, имеющей право избирать царя, когда не было наследственного. В памфлетах, вызванных Смутным временем, встречается иногда предостережение народу не выбирать царя по своей воле, но кого Бог укажет.
В боярской среде, помня царствование народного избранника Б. Годунова, многие также были против всенародного избрания царя, только решали вопрос проще, признавая избрание царя своим боярским делом. Заслуживает внимания взгляд на воцарение Шуйского так называемой “Рукописи Филарета”, повествования о Смуте, составленного не без участия этого патриарха: она знает, что Василий был избран только боярами, без Собора, и, однако, признает такое избрание совершенно правильным.
Такого же взгляда держался и боярский кружок, сделавший царем Василия. По низвержении самозванца бояре настаивали на необходимости разослать грамоты по городам и призвать в Москву советных людей, чтобы выбрать царя всею землею, который был бы всем люб. Сторонники Шуйского не считали это необходимым. Но общее мнение было за соборное избрание царя, и воцарение Василия встречено было как узурпация. Другой современник, дьяк Ив. Тимофеев, отражает в своих записках это мнение, называя Василия “мнимым царем” за то, что он сел не по общему всех городов людскому совету, “самодвижно воздвигся кроме воли всея земли и сам царь поставися”, что “не в земле углубил свою храмину”, т.е. не на земском избрании утвердил свой престол.
Царь Василий не мог не понимать лжи и непрочности своего положения на престоле. Он являлся царем боярским, даже не всего боярства, а только небольшой его клики. Он надеялся выйти из этого положения неожиданным встречным ходом ловкого игрока, столь соответствовавшим его изворотливому характеру. Вынужденный поступиться своим царским полновластием в пользу боярства, он приносил эту уступку как великодушный патриотический дар всей земле и призывал к себе в сотрудники не Боярскую думу, а Земский собор. Василий не мог быть уверен, что Собор выбрал бы его в цари; но, став царем без Собора, он всегда мог надеяться найти в нем противовес боярам.
Ограничения царской власти хотело боярство, а не вся земля. Потому в Земском соборе царь приобретал и законную земскую основу своей власти, конспиративной по происхождению и боярской по обязательствам, и более удобного товарища по управлению сравнительно с Боярской думой. Отсюда старания царя придать своему воцарению вид возможно более всенародного, земского акта. Правительство и сам патриарх в официальных грамотах и изустных речах к народу возвещали, что царя-де выбрали “всякие люди Московского государства всем Московским государством” или “всякие люди всех чинов и все православные христиане”, изо всех-де городов на его царском избрании были люди многие.
Не говорили прямо, что царя выбирал Земский собор: “всякие люди”, случившиеся на Красной площади в день провозглашения царя, не земские представители; но все же они земские люди, православные христиане. Присягой всей земле царь пытался произвести своего рода государственный удар, которым надеялся избавиться от боярской опеки, стать земским царем и ограничить свою власть учреждением, к тому не привычным, т.е. освободить ее от всякого действительного ограничения. Земский собор должен был играть в правление Шуйского такую же противобоярскую роль, какую сыграл он при избрании Годунова.
Попытка Василия не удалась. Подкрестная запись его в том виде, в каком она была обнародована, представляется сделкой между заспорившими в Успенском соборе сторонами: бояре отстояли свою Думу против Земского собора, а царю уступили присягу всей земле, без Собора лишенную всякой политической силы, да сомнительное удовольствие великодушной инициативы в умалении своей власти[5].
Царь уступил боярам и правил без Земского собора, хотя трудно решить, что мешало его созыву, условия ли уговора царя с боярами или смутные обстоятельства этого царствования. Между тем значение Собора заметно растет именно в это время. Почуяв начинавшееся общее потрясение, люди тревожно искали в государственном порядке точки опоры и, не находя ее в колеблющемся царе, все чаще обращались помыслами к Земскому собору как к такой опоре.
В нем видели решающую государственную силу, за ним признавали право не только избирать царя, но и низводить его с престола. В 1609 г. Сунбулову и его соумышленникам, требовавшим на Красной площади низложения царя Василия, толпа возражала, что без “больших бояр и всенародного собрания” его с царства свести не можно. То же самое говорил мятежникам и сам царь Василий: убить меня вы можете, но не можете согнать меня с престола без больших бояр и дворян, без совета всей земли[6].
Однако Боярская дума осталась во главе управления. Василиево крестоцелование косвенно возбуждало вопрос об ее отношении к Земскому собору; но бояре отстранили этот вопрос, и в манифесте, обнародовавшем подкрестную запись, о Соборе нет и помину. Первостепенное боярство удовольствовалось обеспечениями, объявленными в манифесте. Они все направлены к ограждению личной и имущественной безопасности от произвола сверху и ставили Боярскую думу высшей блюстительницей этой безопасности: Дума под председательством царя становилась высшим судилищем по самым важным преступлениям, и в том числе политическим.
Политическая компетенция Думы, конечно, не ограничивалась этим. Из одного позднего и не совсем чистого источника узнаем, что в числе условий, поставленных боярами Василию Шуйскому, было и обязательство без ведома и согласия Боярской думы не издавать законов и не вводить новых налогов[7]. В этом известии нет ничего невероятного: товарищи Шуйского по заговору заранее условились с ним править царством, т.е. вести все правительственные дела “по общему совету”. И товарищи хорошо воспользовались этим уговором: современники говорят, что бояре при Василии имели больше власти, чем сам царь, и что последним играли, как детищем.
Но не все условия уговора было признано нужным и удобным укреплять публичной клятвой царя и обнародовать. Клятвенная запись Василия и не определяет всего ведомства Боярской думы, сложившегося вековым обычаем и не тронутого даже Грозным: она только устанавливает обязательное для царя участие боярского совета в таких делах, которые обыкновенно решались личным усмотрением царя. Против недавней практики этого усмотрения и была направлена запись. Дело шло о законном ограждении прав лица от властного произвола, а не о перестройке всего государственного порядка.
Боярин, правитель государства как член Думы, вне ее чувствовал себя бесправным и беззащитным наравне со всяким холопом: потребность устранить эту несообразность, оградить себя от повторения ужасов Грозного, еще раз испытанных в царствование Годунова, была донельзя наболевшим чувством боярства. Пережитые испытания довели до крайней степени его политическое возбуждение и поселили в нем ожесточенную вражду к самовластию.
Ростовский митрополит Филарет, бывший большой боярин, много потерпевший от царя Бориса, выражал настроение своей боярской братии, когда в письме, написанном из польского плена перед самым избранием его сына на престол, оправдывал низвержение царя Василия Шуйского, виня его в произволе и нарушении принятых на себя политических обязательств, восставал даже против кандидатуры Владислава, потому что и она грозила восстановлением абсолютизма прежних царей. Для невольного Борисова постриженника восстановить власть прежних царей значило подвергнуть отечество опасности окончательной гибели, и он скорее готов был умереть в польской тюрьме, чем на свободе присутствовать при таком несчастии[8].
Такое настроение и внушило боярам царя Василия попытку публично связать верховную власть в ее отношениях к отдельным лицам, обеспечив участие Боярской думы в общем управлении негласным уговором. Так в восьмивековой истории Думы образовалось эпизодическое четырехлетие (1606 – 1610), единственное время, когда она сверх обычной своей деятельности была еще в силу торжественно провозглашенного верховной властью закона высшей блюстительницей правого суда, ограждавшей от собственного верховного председателя частные права его подданных. Такой своеобразной комбинацией высшее боярство надеялось устранить испытанные недостатки и опасности действовавшего государственного порядка, с которым ему не хотелось расставаться.
Поляки того времени говорили о привязанности первостепенного московского боярства к польским учреждениям, о его готовности перестроить московский государственный порядок на польский лад. Это легенда, внушенная неосторожными и несерьезными толками отдельных лиц от боярского круга. Столкновение с поляками немало содействовало прояснению политических понятий боярства; но устройство Речи Посполитой не было его серьезным политическим идеалом. Ни из чего не видно, чтобы все это боярство когда-либо пыталось установить в Москве избирательную монархию или переделать Земский собор в шляхетский сейм. Оно было настолько сообразительно и знакомо с положением дел дома, чтобы понимать, что такая попытка не только безнадежна и опасна, но и в случае удачи была бы невыгодна для него же.
Иначе настроена была другая часть правительственного класса, состоявшая из довольно посредственной знати с выслужившимися дельцами Приказов, дьяками. Самым видным человеком в этом кругу был боярин М. Гл. Салтыков. Предки его были нехудые люди, и он сам называл свой род “сенаторским”. Но он поднялся при царе Федоре и особенно в Смутное время выше своего отечества личными качествами: ни отца, ни деда его не встречаем не только в числе бояр, но и между окольничими. Заодно с ним действуют князья Тюфякин из Оболенских, Хворостинин из Ярославских и Масальский, также Плещеев, Ляпуновы и целый ряд дьяков; даже “торговый детина” Ф. Андронов является на этой стороне.
В средних служилых слоях живо чувствовалась уже перемена, которой, по-видимому, еще не замечали большие бояре со своей генеалогической высоты. В начале XVII в. из больших боярских фамилий прежнего времени действовали Мстиславские, Шуйские, Одоевские, Воротынские, Трубецкие, Голицыны, Куракины, Пронские, некоторые из Оболенских и в числе их последний в роду своем Курлятев, Шереметевы, Морозовы, Шеины – и почти только; а рядом с ними видим Масальских, Прозоровских, Долгоруких, Нагих, Плещеевых, которым в прежнее время до тех больших родов было далеко.
Посредствующих фамилий, прежде стоявших между теми и другими, теперь не стало, и к этой генеалогической убыли присоединилась еще политическая перетасовка фамилий, произведенная бурями Смутного времени, понизившая одни роды и поднявшая другие. В XVII в. трудно стало служилым людям считаться местами: это можно почувствовать по тем средствам, к которым они прибегали, чтобы выйти из местнических затруднений. С одной стороны, худые колена родов, оставшись без добрых старших, старались по наследству присвоить себе их родословное дородство; с другой – добрые фамилии не знали, что делать с поднявшимися случайно выше их худыми.
К половине XVII в. многих добрых Плещеевых не стало. В 1646 г. один Плещеев, из худого колена, заупрямился с самим Шереметевым. Упрямца послали на три дня в тюрьму, объяснив, что и получше его были Плещеевы-Бяконтовы, Басмановы, Очины, да и те с Шереметевыми бывали “бессловно”, а он из каких Плещеевых? Из Туровкиных, которые бывали у митрополитов и архиепископов в десятниках, на Москве в стрельцах и пирожниках, в городах у воевод в денщиках.
В 1614 г. заспорили стольники князья Прозоровские со стольниками князьями Куракиными. Царь велел судить их боярам, которые спросили Прозоровских, почему им невместно быть с Куракиными, и потребовали “случаев” в оправдание жалобы. Но Прозоровские обратились с просьбой о суде мимо бояр прямо к государю: случаев у нас много, говорили они в объяснение своего поступка, да перед боярами положить их нельзя, потому что и до многих бояр в случаях дойдет.
Местничество не сбивало думных и служилых людей в густые плотные ряды, а вытягивало их в длинную тонкую цепь. Теперь, когда многие звенья этой цепи выпали, разорванные части не знали, как стать и сцепиться друг с другом, и замешались. На местнической иерархии основан был правительственный распорядок думных и служилых людей. Здесь действовало правило, что служба не делает родовитым, что за службу государь может пожаловать поместьем и деньгами, но не отечеством; потому служебный чин сам по себе мало значил в местничестве.
Но теперь, когда на опустелые родовитые места теснилось много чиновной знати, чин из показателя родовитости хотели превратить в ее источник, и люди, ставшие “великими” путем службы, начали развивать мысль, которая была в ходу при Грозном в опричнине и так энергично, хотя и не совсем набожно, высказана была Грозным, что государь, как Бог, и малого чинит великим. В 1602 г. Пильёмов, далеко не из лучших Сабуровых, тягался с кн. Лыковым-Оболенским. Когда противник в своих “случаях” указал на то, что отец Пильёмова был на неважной должности городничего в Смоленске, Пильёмов поставил против этого случая любопытное возражение.
Возразив, что городничим отец его послан был в опале, в чем волен Бог да государь, он прибавил, что иные большие роды бывали и хуже городничих, городовыми приказчиками, а ныне царскою милостию в боярах сидят. “Все то делается, – сказал он в заключение, – Божиим милосердием да государевым призрением: велик и мал живет государевым жалованьем”[9]. Сказать, что великость и малость человека зависит от государева жалования, значило вполне отвергнуть самое основание, на котором держался весь местнический и политический строй боярства. Провозглашением этого нового правила положено было начало не только разрушения местничества, но и перестройки связанного с ним правительственного порядка.
В служилом классе отражалось общее социальное брожение, обнаружившееся с конца XVI в. Современные наблюдатели изображают его довольно резкими чертами. Описывая начало Смуты, Авраамий Палицын пишет, что тогда всякий начал “из своего чину” подниматься выше, рабы захотели быть господами. В том же видит корень зла дьяк Ив. Тимофеев, замечая, что малые люди стали соперничать с большими, рабы с господами. Он винит в этом прежде всего новых царей, их легкомысленное отношение к старине, колебавшее древние устоявшиеся установления, раздачу чинов не по отечеству и не по заслугам.
Почувствовав колебание отцами преданных порядков, люди утратили прежнюю устойчивость и выдержку, стали “в делах и словах неостоятельны” и завертелись, точно колесо. Приводя в связь события Смутного времени, дьяк готов повести их от того, как выражается он, почти повторяя известные слова кн. Пожарского, – от того, что “мы попустили царю Борису губить столпы великие, которыми земля наша утверждалась”[10].
Как скоро отношения стали выступать из колеи, проведенной преданием, обычаем, почувствовалась потребность определить их точным уложением, законом. Под влиянием мысли о необходимости такого уложения развивались политические понятия М.Г. Салтыкова и его товарищей. Они живее первостепенной знати чувствовали совершившиеся перемены, больше ее терпели от недостатка политического устава и от личного произвола, и потому их политические понятия получили более широты и ясности, а испытанные перевороты и столкновения с иноземцами помогли им в этой работе. В письмах к литовскому канцлеру Сапеге Салтыков высказывает свой политический образ мыслей.
Он против тирании и порядка, основанного на изменчивом личном произволе: государь должен людей к себе приводить милосердным жалованьем, лаской и “постоятельством”, а не гонением, кровью и “пременными делы”; управлением, основанным на постоянном, а не изменчивом порядке, надобно присвоять людей, овладевать ими, особенно неприродному государю. Член “сенаторского рода”, Салтыков твердо держался убеждения, что управление могут вести как следует только люди, обладающие правительственным опытом и авторитетом, т.е. люди боярского происхождения, которым московские государственные обычаи “староведомы”. Потому он горячо восстает против временщиков, “временников”, которые случайно попали в думцы и правители, вроде “торгового мужика” Андронова.
Впрочем, нужны были исключительные обстоятельства, чтобы накопившиеся политические опыты и размышления облечь в форму ясно выраженных политических требований. Образ действий Годунова и Шуйского, которые повторили на престоле ошибки и злоупотребления царей старой династии, не обладая их авторитетом, утвердил во многих боярах и других правительственных лицах мысль, что между своими не найдешь вполне удобного кандидата на престол и лучше поискать его на стороне между иноземными принцами. Один летописец рассказывает, что люди всех чинов, не желая долее терпеть Шуйского на престоле, просили патриарха послать к польскому королю, чтоб он дал своего сына на Московское царство.
Гермоген, указав на опасности такого избрания, спросил: разве вы не можете выбрать кого-нибудь из русских князей? “Не хотим своего брата слушаться”, – отвечали ему на это князья и бояре: ратные люди не боятся царя из русских, не слушаются его и не служат ему. Некоторые доходили до такого политического уныния, что, потеряв надежду на возможность установить прочную наследственную династию, склонялись уже, если верить Жолкевскому, к мысли о свободном избрании, подобном польскому, т.е. об учреждении избирательной монархии[11]. И Салтыков со своими товарищами по Тушинскому лагерю решился от имени Московского государства предложить московский престол сыну польского короля на известных условиях.
Так был заключен под Смоленском договор 4 февраля 1610 г., первый дошедший до нас в подлинном акте московский опыт построения государственного порядка, основанного на формальном ограничении верховной власти. Недоверие к иноземцу и католику, естественно, вызывало напряженную осмотрительность в вопросе о церковных и политических обеспечениях. Притом трактат вырабатывался среди переговоров с польскими панами, и русские политики незаметно для самих себя подчинялись действию если не политических обычаев и форм Речи Посполитой, то политических понятий и вкусов, которыми были проникнуты ее вельможные представители. Все эти разнообразные влияния отразились на договоре 4 февраля.
Здесь определяются права всего народа и отдельных его сословий, прежде и более всего, разумеется, служилого класса. Каждому из народа московского вольно выезжать для науки в другие государства, но только христианские. Братья и семьи подвергшихся казни не наказываются за их вину и не лишаются имущества, если не участвовали в преступлении. Имения и права духовенства, как и всяких служилых людей, остаются неприкосновенными. Крестьяне не могут переходить от одного землевладельца к другому; холопы остаются в прежней зависимости. Верховная власть ограничивается Земским собором и Боярской думой.
Первый имеет учредительное значение: изменение судного обычая или исправление Судебника зависит от бояр и всей земли; что не предусмотрено в условиях договора, о том делают предложения государю духовенство, бояре и всех чинов люди, и государь решает предложенные вопросы со всем Освященным собором, боярами и всею землей, по обычаю Московского государства. Дума имеет законодательную власть: вопросы о налогах, о жалованье служилым людям, об их поместьях и вотчинах решаются государем с боярами и думными людьми; без согласия Думы государь не вводит новых податей и никаких вообще перемен в налогах, установленных прежними государями.
Думе принадлежит и высшая судебная власть: без следствия и без суда “с бояры всеми” государю никого не карать, чести не лишать, в ссылку не ссылать, великих чинов людей без вины не понижать, а меньших людей возвышать по заслугам; все эти дела, как и дела о наследствах после умерших бездетно, государю делать по приговору и совету бояр и думных людей, а без Думы и приговора таких дел не делать. Оговорен в трактате один случай, разрешаемый Боярской думой в соединенном заседании с Освященным собором высшего духовенства: если понадобится для людей римской веры иметь костел в Москве, о том будет совет с патриархом, со всем духовенством, боярами и думными людьми[12].
Так договор 4 февраля, довольно подробно определив политический авторитет Думы, признал и впервые формулировал авторитет земского совета, и формулировал согласно с обычаем Московского государства. Из условий договора видим, что он развивал и точнее определял то же значение Земского собора, какое последний имел в XVI в. и какое придавало ему русское общество в начале XVII в.
Это была важная особенность, отличавшая договор Салтыкова от условий, которыми связало царя Василия высшее боярство, по-видимому не считавшее нужным определять политическое значение Земского собора. Вскоре по низвержении царя Василия договор Салтыкова был принят и московскими боярами, которые, впрочем, выкинули при этом статьи о праве ездить за границу для науки и о повышении меньших людей, прибавив со своей стороны условие: “Московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в отечестве не теснить и не понижать”[13].
Но этот договор, заключающий в себе такой подробный, столь тщательно разработанный план государственного устройства, остался только планом, опытом московской политической мысли, не став фактом московской политической жизни. Боярской думе не пришлось действовать на точном основании этого договора. В междуцарствие она находилась в исключительном положении, была временным правительством без государя, бессильным и “беспутным”, как назвал его В.Н. Татищев.
Когда в августе 1601 г. московские бояре приняли с поправками договор 4 февраля и Москва присягала королевичу Владиславу, устанавливалось уже пятое правительство со времени пресечения старой династии, пробовали пятую политическую комбинацию с целью упрочения расшатанного государственного порядка. И эта комбинация не удалась и не была последней из неудачных. Спустя 7 месяцев к сожженной Москве подступило под предводительством Прок. Ляпунова первое земское ополчение, чтобы очистить Кремль и Китай-город от засевших там поляков.
Это ополчение состояло большею частью из провинциальных дворян, поднятых Ляпуновым, к которым присоединились приверженцы второго самозванца с кн. Д. Трубецким во главе и казаки Заруцкого. Ополчение представляло собою “всю землю”, по крайней мере признавало себя ее представителем и ее именем 30 июня 1611 г. установило под стенами Москвы новое временное правительство, поставив во главе его трех только что названных вождей[14]. Чрез несколько дней главный вождь пал от казацких рук, и все дело рушилось.
По всем этим шести опытам проходит одна резкая черта, связывающая их в последовательный исторический процесс: это – неугасающая мысль о Земском соборе. Его призывают по смерти царя Федора, чтобы избрать на царство Б. Годунова; на его суд первый самозванец отдает кн. В. Шуйского, обвиненного в распространении слухов о самозванстве нового царя, и Собор приговаривает агитатора к смерти; его признает своим обязательным сотрудником и товарищем по власти взамен Боярской думы этот самый кн. В. Шуйский, принося присягу при вступлении на престол; ему усвояет учредительную власть договор 4 февраля; его пытается созвать по низложении Шуйского Боярская дума, чтобы выбрать нового царя всею землею.
О Земском соборе думает каждое возникающее правительство, каждая новая политическая комбинация цепляется за него, как за источник власти и необходимую опору порядка. Среди общего брожения образ Земского собора все явственнее очерчивается в смущенных умах, и этот образ не похож на Земский собор прежнего времени. В XVI в. это еще не народное представительство в собственном смысле: в состав тогдашнего Земского собора входили кроме высших правительственных учреждений, Боярской думы и Освященного собора, все должностные лица, призываемые правительством; выборных земских гласных на нем незаметно. Среди смуты вырабатывается мысль о “советном” человеке, выборном сословном представителе, уполномоченном представлять на Соборе нужды и желания своих избирателей.
Извещая землю о сведении Шуйского с престола, временное боярское правительство писало, чтобы из городов прислали “к Москве изо всех чинов, выбрав по человеку”. Вместе с тем и авторитет Собора все расширяется. Приговор 30 июня своего рода политическая программа, спешное походное очертание государственного порядка, какой сложился в русских умах из тяжелых опытов того мятежного времени. Места Боярской думы здесь занимают выборные троеначальники, а Земским собором является то, что приговор называет “всею землей” и в одном месте “боярским и всей земли советом”. Состав этого совета по сохранившимся спискам приговора не ясен; но в него входили представители от городов и полков, собравшихся под Москвой.
Бояре-троеначальники пользуются исполнительной и ограниченной судебной властью: их дело “строить землю, земским и всяким ратным делом промышлять и расправу всякую меж всяких людей чинить в правду”. Раздача поместий и вотчин, назначение начальника и дьяков Поместного приказа, приговоры о ссылке и смертной казни относятся к компетенции земского совета: бояре не решают их, не поговоря со всею землею; особенно настойчиво подтверждено, чтобы, “не объявя всей земле, смертныя казни никому не делать и по городам не ссылать”. Вся земля выбирает бояр “в правительство”, как и сменяет их.
Земский совет высшая распорядительная и решающая власть в текущих делах управления и суда, какие по договору 4 февраля ведает Боярская дума. Значит, Смута была колыбелью мысли о Земском соборе нового типа, несколько напоминающего проект приписки к валаамской “Беседе”, с новым составом и значением, с выборными сословными гласными, с более близким и постоянным участием в законодательстве и управлении и с иным отношением к Боярской думе. Эта мысль не осталась без влияния на постановку высшего управления после Смуты.
С разных сторон дошли до нас известия, согласно свидетельствующие, что новый царь Михаил вступил на престол с ограниченною властью; но условия этого ограничения передаются различно. Один современник, пскович, описавший события Смутного времени, рассказывая с негодованием о том, как бояре при Михаиле “обладали Русскою землею”, царя ни во что не ставили и не боялись, замечает между прочим, что, сажая его на царство, они заставили его поцеловать крест на том, что ему не казнить смертью за преступления людей вельможеских и боярских родов, а только наказывать заточением.
Другое известие, сообщенное Татищевым, говорит, что хотя избрание царя Михаила “было порядочно всенародное, да с такою же записью”, какая взята была боярами с Шуйского. Третьим свидетелем является известный подьячий Посольского приказа Котошихин, бежавший из отечества 19 лет спустя по смерти Михаила. В его время, если только он верно передает исторические воспоминания своих современников, господствовало мнение, что все цари, избиравшиеся на престол по прекращении старой династии, правили с ограниченною властью, что “на них были иманы письма” с известными обязательствами; по крайней мере он не делает никакой оговорки ни о Годунове, ни о первом самозванце, который, впрочем, и не считался царем выбранным.
Обязательства “обиранных” царей, по Котошихину, состояли в том, чтоб “им быть нежестоким и непальчивым, без суда и без вины никого не казнить ни за что и мыслити о всяких делах с бояры и с думными людьми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати”. Только нынешнего царя (Алексея), продолжает Котошихин, “обрали на царство, а письма он на себя не дал никакого, что прежние цари дадывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим”.
Котошихин не выделяет царя Михаила из числа прежних царей, дававших на себя письма. Напротив, об этом царе он замечает, что хотя Михаил и писался самодержцем, “однако без боярского совету не мог делати ничего”. По взгляду московского приказного, и царя Алексея “обрали на царство”, и с него могли спросить письмо и не спросили только потому, что считали его очень тихим.
Следовательно, избирательное право земли не представлялось прекратившимся с избранием на престол Михаила. По изложенным известиям нельзя заключать, чтоб обязательства, данные Михаилом, были так же неопределенны или частны, как обязательства, изложенные в записи Шуйского. В окружной грамоте, разосланной боярами во время междуцарствия, и о договоре Салтыкова сказано только, что в силу его Владислав обязался православной веры не разорять, городов от государства не отводить, имуществ у подданных не отнимать и без сыску ни над кем никакого дурна не учинять; но из подлинного текста договора знаем, что обязательства далеко не ограничивались одними этими условиями[15].
Воевод Шеина и Измайлова казнили смертью за капитуляцию под Смоленском в 1634 г.; но это было по приговору царя с боярами, раздраженными на Шеина за его выходки против них. Важнее было то, что семейства и родственники осужденных по этому делу, нисколько в нем не виноватые, по-прежнему были наказаны ссылкой и конфискацией имущества, что противоречило и записи Шуйского, и договору Салтыкова; но это могло быть исключительным приговором Думы, не нарушившим общего правила.
И другое учреждение является со значением, какого ему не дано ни в записи Шуйского, ни в договоре Салтыкова. Царствование Михаила было временем усиленной деятельности Земского собора, на обсуждение которого предлагались вопросы, по акту 4 февраля 1610 г. решаемые государем с Думой, например вопросы о новых налогах, по крайней мере экстренных на военные нужды.
Еще замечательнее то, что сама Боярская дума признавала необходимым участие Земского собора в решении таких дел, которые далеко не имели значения важных законодательных вопросов. В первые годы Михайлова царствования английское правительство через своего агента Джона Мерика обратилось к московскому с несколькими предложениями, направленными к развитию восточной торговли англичан. Оно просило, чтобы англичанам дозволено было ездить Волгой в Персию, искать р. Обью дороги в Индию и Китай, на р. Сухоне искать железной и оловянной руды, около Вологды сеять лен и ткать полотно и т.п.; наконец, оно просило, чтобы запрещен был вывоз смолы из Московского государства.
На эти предложения Дума отвечала Мерику, что “такого дела теперь решить без совету всего государства нельзя ни по одной статье”[16]. Все это как будто указывает на то, что правительственный порядок, действовавший при Михаиле, основан был на каком-то новом сочетании условий, являющихся в прежних актах об ограничении верховной власти. Но вероятнее, что договор с Михаилом был повторением условий, поставленных Шуйскому, и только изменившиеся обстоятельства заставили теперь Думу действовать не так, как она тогда действовала. Теперь, как и при Шуйском, договор не определял политического значения Земского собора, предоставляя Боярской думе как руководящей власти обращаться к нему за содействием, когда она найдет это нужным.
Прежде Собор не вмешивался в текущие дела управления. Но положение государства после Смутного времени заставило дать ему несколько иное значение. Восстановляя порядок среди общей разрухи, боярское правительство на каждом шагу встречалось с делами текущего управления, которых оно не могло разрешить собственными скудными средствами, и потому должно было чаще прежнего обращаться за содействием к земскому собранию даже в таких вопросах, которые прежде государь разрешал с одними боярами, не спрашивая мнения прочих чинов государства[17].
Соображая обстоятельства, при которых возникает и развивается в боярской среде мысль о договоре с государем, надобно признать, что эта мысль не развилась сама собою из правительственного обычая, установившегося в XV – XVI вв. В том виде, как выражали ее люди начала XVII в., она была вызвана исключительными и частью случайными влияниями, под которые стало поколение, сменившее сверстников Ивана Грозного, хотя, по-видимому, еще держалась в умах несколько времени после того, как перестали действовать вызвавшие ее условия.
Эти условия были созданы переменами в составе и настроении боярства, прекращением династии и внешними отношениями государства при новых царях. Но эта мысль внесла очень мало нового в правительственную практику: Дума, авторитет и деятельность которой были ограждены политическим договором, действовала точно так же, как и прежде, правила и законодательствовала при Шуйском, как и при Грозном. Это потому, что новая мысль не была новым началом в устройстве Московского государства: политический договор был только заменой правительственного обычая, действовавшего в XVI в., но поколебавшегося в конце этого столетия.
Вот почему и люди, добивавшиеся этого договора, так часто ссылались на этот обычай, вводя небывалую, по-видимому, политическую новизну, так настойчиво твердили о политической старине. Они, по-видимому, и сами не сознавали хорошенько, как круто переламывали они старый порядок, превращая отношение исторически привычное в отношение юридически обязательное.
[1] Д. Принц в Чт. Общ. Ист. Росс. 1876 г. Кн. 3, IV, стр. 30. Сказ. кн. Курбского, 235. Акты 3. Росс. III, № 87. В конце царствования Грозною, если верить Поссевину, из членов Думы только думный дворянин Зюзин знал несколько по-латыни да думный дьяк А. Щелкалов по-польски. Зюзин родился в Литве, куда еще дед его бежал с последним великим князем Твери. Русск. Ист Сборн. Общ. Ист. и Др. Р. V, 4 и 6. Горсей пишет, что составил для Ф.Н. Романова, после ставшего патриархом Филаретом, латинскую грамматику, изложенную русскими буквами, которой тот усердно занимался.
[2] Никон. VII, 212. Соловьев, Истр. Росс. VIII, 205, 218 и cл. Маржерет и Сказ, современ. О Димитрии Самозванце. III, 89 и 101. Записки Жолкевскою, изд. 2, стр. 12.
[3] Письмо Тетерина и Сарыгозина к М.Я. Морозову в Сказ. кн. Курбского. Стр. 374.
[4] Кн. Ив. М. Катырева-Ростовскою, повествование которого о Смутном времени вошло в хроногр. С. Кубасова. А. Попова, Изборник, стр. 286; об авторе ел. Стр. 291 и 315 с Книг. Разр. I, стр. 29 и 566, и Русс. Ист. Библ. Т. 2, № 90. В Боярской книге 1627 г. этот кн. Иван поставлен первым дворянином московским; он умер, как видно из позднейших боярских книг, в 1641 г. Других сыновей у боярина кн. М.П. Катырева не видать по книгам, а в старых родословных нет и Ивана. Татищев даже прямо утверждает, что такова именно была цель упрямства, с каким Борис отказывался от престола. Соловьев, VIII, прим. 11.
[5] Лет. о мятежах. 102. Ник. VIII, 75 и cл. А. Палицына, Сказание, 29. Карамзин, XI, прим. 524. Соловьев, VIII, 267. Собр. гос. гр. и дог. II, №№ 141 и 144. Русск. Ист. Библ. XIII, 542, 239, 389 и 400. Другой взгляд на запись царя Василия см. у г. Платонова в Очерках по ист. смуты в Моск. Госуд. стр. 300 и cл.
[6] Карамзин, XII, прим. 354. А. Попова, Изборник 198: “Аще ли от престола и царства мя изгоняете, то не имате сего учинити, дондеже снидутся все большие бояре и всех чинов люди и аз с ними, и как вся земля совет положит, так и аз готов потому совету творити”.
[7] Страленберг, швед, взятый в плен под Полтавой, в своей Histo-rie der Reisen in Russland etc., 1730, стр. 202: Es mtisten keine neue Gesetze gemacht, noch alte verandert, vielweniger Contribution ohne Vorbewust und Bewilligung des Senate dem Lande auferlegt werden.
[8] Изложение этого письма к Шереметеву у Страленберга в указанном соч., стр. 204.
[9] Дворец. Разр. т. III, стр. 44. Русск, Ист. Сборн. Общ. Ист. и Др. Росс. т. V, 317; II, 244.
[10] Русск. Ист. Библ. XIII, 505, 262 и 380.
[11] П. С. Р. Лет. V, 60. Записки гетм. Жолкевскою, стр. 12.
[12] Записки гетм. Жолкевскою, прилож. № 20.
[13] Собр. госуд. грам. и дог. II, № 199.
[14] Обстоятельное объяснение состава ополчения и устройства управления по приговору 30 июня см. у г. Платонова в Очерках по истории Смуты, стр. 492 – 512. Татищева. История I, 545.
[15] П. Р. Лет. V, 64 и 66. Записка Татищева в альманахе “Утро”. 1859 г., стр. 375. Котош., 104. Собр. гос. гр. и дог. II, стр. 441.
[16] Соловьева, Ист. России, IX, 94, 125 и 190. Впрочем, “совет всего государства” ограничивается опросом московских торговых людей, будет ли выгодно принять предложения Мерика.
[17] См. приложение.
