У народов на первых ступенях исторического развития дети состоят под неограниченной властью отца. В настоящее время на отце лежит обязанность заботиться о своих детях, он не может их бросить на произвол судьбы или убить, если они обременяют его; напротив, в древности от отца зависело признать за родившимся ребенком право на дальнейшую жизнь или нет.
С такими же порядками встречаемся и у современных дикарей. Некоторые из них пользуются своим правом – убивать детей – в широких размерах. Путешественники рассказывают, что на островах Таити более двух третей рождаемых детей убивается родителями. В некоторых местностях существует обычай оставлять в живых только последнего (предположительно) ребенка.
В Муррее (Австралия) отец иногда убивает своего маленького сына, чтобы наживить его мясом свои удочки (Спенсер. Основ, соц. I. 69). Причина этому лежит, в значительной степени, в неудовлетворительности экономического положения дикарей: ребенок отвлекает жену от работы и составляет, таким образом, тяжесть, от которой и освобождаются путем убийства.
Такие же обычаи находим и у предков европейских народов, стоящих теперь на высокой степени культуры. У древних германцев от воли отца зависело признать за новорожденным право на жизнь или нет (aussetzen, Aussetzung).
Новорожденного клали к ногам отца, и если он поднимал его, это значило, что он желал его воспитывать, а если оставлял на полу, то ребенок считался брошенным на произвол судьбы и умирал голодной смертью, если не оказывалось охотников взять его на воспитание.
Поднятый ребенок (Hebamme) окропляется водой и получает имя (Grimm. Deutsche Rechtsalterthumer. 455 и ел.). Этот обычай известен был грекам и римлянам. У римлян susceptio – воспринятое. О галлах Цезарь говорит, что они имели право жизни и смерти над своими детьми.
Не меньшей суровостью отличалась отеческая власть и у балтийских славян: “Отношения родителей к детям были суровы, даже жестоки; родители полновластно распоряжались жизнью своих детей и могли, если не хотели воспитывать их, убить младенца, особливо дочь, что случалось весьма часто” (Гильфердинг. 43).
Суровое право выбрасывания детей выходит из употребления по мере распространения христианства. Духовенство высказывается против выбрасывания даже уродов. Допускалось бросать в Германии только новорожденных, не имеющих человеческого лица и голоса. Таких относили на кладбище, клали в яму и закрывали камнем, но так, чтобы земли на ребенке не было. В таком положении он оставался, пока не умирал (Wilda. 724).
Историки германского права жалуются на недостаточность источников по вопросам о древнейших личных и имущественных отношениях родителей к детям (Zoepfl. 615). Личные отношения возбуждают, однако, менее недоразумений. Суровое право родителей наказывать своих детей, простирающееся даже до права убить виновного, не подлежит сомнению.
По германскому праву отец мог убить дочь за прелюбодеяние. Чешское право предоставляет отцу убить дочь даже в том случае, если она добровольно шла за похитителем. По германскому праву отец мог продавать детей своих в рабство (Pardessus. Loi Salique. 455; Grimm. 461).
Трудно допустить, чтобы наряду с такой строгой личной зависимостью детей от родителей могла развиться имущественная их самостоятельность. Конечно, сын мог что-либо приобрести себе, но историки германского права признают, что отец мог обращать доходы с имущества детей на общие потребности семейства (Zoepfl. 616).
Строгая отеческая власть, свойственная первобытным народам, наиболее полное и точное выражение свое получила в древнем римском праве. Римская отеческая власть (patria potestas) простирается не только на детей, но и на всех нисходящих (внуков и т.д.), которые входят в состав фамилии (агнаты) римского гражданина.
Отеческая власть простирается на лицо и имущество состоящих под властью. Власть над лицом крайнее свое выражение имеет в праве отца над жизнью и смертью (jus vitae ас necis) подвластных. Только с течением времени право уголовных наказаний перешло к представителям публичной власти, у отца же осталось право наказаний в менее тяжких случаях.
Власть отца в имущественном отношении состояла в том, что имущественные права подвластных поглощались преобладающим правом главы семейства. Всякое имущество, какое они получали, приобретал (ipso jure) отец. Отец был persona sui juris, дети homines alieni juris. С течением времени и здесь произошли ограничения.
Подвластные получили право свободно распоряжаться во время жизни и на случай смерти всем тем, что они приобретали на военной или гражданской службе (castrense vel quasi castrense peculium). По отношению же ко всякому другому имуществу права их были ограничены правами отца.
Все, что они получали от отца или сами приобретали на его средства (paganum peculium), рассматривается как принадлежащее отцу и может быть по его усмотрению им отобрано. Приобретенное каким-либо иным способом имущество (bona adventitia), хотя и составляет их собственность, но не подлежит завещательному распоряжению и при жизни отца состоит в его управлении и пользовании.
Законодательство императоров-иконоборцев произвело важные изменения в характере отеческой власти. Оно вводит начало двоевластия в том смысле, что некоторые функции власти предоставляются и матери. По Эклоге согласие на брак детей должно быть дано не отцом только, но родителями вообще.
Если отец умирал, мать вступала во все его права и могла быть опекуншей своих детей; если же она вступала в новый брак, она имела право назначить детям опекуна. Вместе с этим имущественные права отца, в случае его смерти, распространялись на мать (Zachariae. Geschichte des griechisch-romischen Rechts. 41, 87 и сл.).
Наши отечественные источники еще беднее германских. Мы не имеем указаний на то, что родители могли убивать детей своих при рождении. Но молчание наших источников, ввиду распространенности этого обычая у других народов и свидетельства иностранных писателей о том, что он практиковался у некоторых славян (Макушее. Сказания иностранцев. 143; Гилъфердинг. История балтийских славян. 43), – не может служить доказательством, что такого обычая у русских славян вовсе не было (ср. Неволин. I. 345).
Из свидетельств источников, приведенных выше, в отделе об имущественных отношениях супругов, видно, что в случае преступления, совершенного отцом, потоку и разграблению вместе с отцом подлежат и дети. Из этого постановления надо вывести, что и у нас дети находились в полной личной и имущественной зависимости от родителей.
Из летописных источников знаем, что отцы решают судьбу своих детей, женят сыновей и выдают дочерей замуж в таком раннем возрасте, когда о личной воле детей не может быть и речи. В рабство отцы продают себя вместе с детьми, а иногда продают одних детей.
Только Судебник Ивана IV запрещает отцу-рабу продавать своих свободных детей. До этого воспрещения, значит, отеческая власть рабством отца не прекращалась, и он мог по своему усмотрению распоряжаться судьбой свободного сына.
Нельзя сомневаться в том, что отцу принадлежало право наказывать детей, хотя объема этого права мы и не можем выяснить по недостаточности источников. Источники XVII в. за убийство детей отцом налагают очень слабые наказания. Это, конечно, не нововведение, а отголосок древнего безграничного права отца наказывать детей.
Некоторые из наших исследователей думают, что древняя русская семья отличалась характером двоевластия, т.е. что власть над детьми принадлежала у нас обоим родителям. Это мнение, высказанное Неволиным (I. 314), повторяется и новыми исследователями. Ввиду несомненной и тяжелой зависимости жены от мужа трудно допустить, чтобы ей могла принадлежать равная с мужем власть над детьми[1].
Мы уже видели, что начало двоевластия в семье введено в византийское законодательство Эклогой. Несомненно, след влияния Эклоги находим и у нас. По Русской Правде опека по смерти отца принадлежит матери; она заведует всем оставшимся после мужа имуществом, дети должны быть в ее воле: “створити всяко волю ея, а детям не дати воли” (III ред. 132; сравн. Кормч. Леона царя и Константина. Глава 49. Зач. П. 5).
Здесь за матерью признана та же власть, какая принадлежит отцу, но после смерти отца и под влиянием византийского права, которым надо объяснять и другую статью Правды: “Будут ли дети, то что первой жены, то то возмут дети матери своея, либо си на жену будет взложил, обаче матери своей возмут” (III ред. 124).
Значение этой статьи и ее источник вполне выяснены Неволиным. “Отец, у которого были бы дети от первой жены, не имеет права назначить своей второй жене что-либо из имущества их матери; дети его от первой жены должны получить имущество своей матери, хотя бы он отказал что-нибудь из этого имущества своей второй жене.
Здесь принимается, что муж удерживает в своем владении имущество, оставшееся по смерти его жены, но в то же время постановляется, что это имущество принадлежит в собственность детям его от покойной жены, и он не в праве отказать что-либо из него своей второй жене. Это постановление не только по содержанию, но и по способу изложения совершенно сходно с Эклогой” (I ред. 345).
Вышеприведенное постановление Правды о подчинении детей матери точно так же соответствует Эклоге и по содержанию, и по форме (Неволин. I. 351).
Церковный устав Владимира предоставил дела о наследстве ведомству духовенства, а потому понятно, что обе статьи Правды, в которых, в связи с вопросами о наследственном праве, речь идет и об имущественных отношениях родителей и детей, определились согласно с постановлениями византийского права, которым руководствовалось духовенство.
Как далеко шло применение начал византийского права и насколько видоизменялось оно под влиянием отечественной практики, об этом, за исключением двух приведенных статей, мы ничего не знаем; судя же по выражению ст. 113 Карамз. сп.: “творити всяко волю ея, а детям не дати воли”, надо думать, что духовные суды скорее были склонны усиливать отеческую власть, чем ослаблять ее признанием имущественной самостоятельности детей.
Неволин, исходя из того предположения, что у детей могло быть свое имущество, думает, что между детьми и родителями могли быть тяжбы об имуществе, и подтверждает свое мнение ссылкой на церковный устав Владимира, в котором к ведомству духовных судов отнесены дела о наследстве: “Братья или дети тяжються о задницю”.
Что у взрослых детей могло быть свое имущество, что это имущество могло служить поводом к спорам и даже ссорам между родителями и детьми, все это очень вероятно. Но наши источники ничего не говорят о судебной охране имущества детей против захвата родителями. Статья Владимирова устава говорит о тяжбах между братьями (после смерти одного из них) или между детьми (после смерти отца), а не о спорах детей с родителями.
Можно думать, что родители еще при жизни иногда наделяли детей из своего имущества. Такое наделение, конечно, совершенно зависело от воли отца и могло быть им уничтожено. Исключение составляет наделение дочерей при выходе замуж. Приданое, конечно, не могло быть взято обратно.
В московскую эпоху не встречаем еще постановлений, которыми бы сколько-нибудь ограничивалась власть отца в личных его отношениях к детям. Отцы представляются неограниченными распорядителями участи своих детей: женят их по своему усмотрению, посвящают их Богу, могут поступить с ними в кабалу и даже продавать детей в рабство.
Судебник 1550 г. запрещает только отцу-рабу продавать своих свободных детей в рабство. Право наказывать детей почти не имело пределов, так как за их убийство отец подвергался только заключению в тюрьму на год.
Детям не только не было предоставлено право жаловаться на родителей, но за всякую жалобу они подлежали наказанию кнутом, с прибавлением “нещадно”. Только при Петре Великом наше законодательство делает попытку ввести власть родителей в некоторые пределы.
В московских памятниках находим указания, что у детей, при жизни родителей, бывает свое имущество, которое они приобретают куплей и другими способами; что родители выделяют части детям из своего имущества и дети живут с ними в разделе; имеем одну купчую, которая написана от имени отца и сына.
Но имущественная личность сына не имела никакой законной охраны и вполне зависела от доброй воли отца. Отец мог выделить еще при жизни своей часть сыну, но мог и не выделить, и даже выделенное взять обратно. Отец мог даже распоряжаться кабальными людьми своего сына, – он мог отпускать их на волю (Ул. XX. 106).
Серпуховский князь Владимир Андреевич в своей духовной распоряжается даже куплями сына своего Ивана. Его куплю он дает другому своему сыну, Андрею, а Ивану дает вместо того часть в другом месте (Рум. собр. I. № 40). Князья, конечно, не составляли исключения, они делали то же, что и все.
Некоторые выражения источников наводят, однако, наших исследователей на мысль, что в рассматриваемое время имущество принадлежало, собственно, не отцу, а семье в целом ее составе, и дети, по общему правилу, были участниками в этой семейной собственности.
В пользу этого мнения приводят довольно употребительное выражение в купчих грамотах: “купил себе и детям”, из чего и заключают, что отец покупает не себе лично, а себе и детям.
Но это выражение вовсе не значит, что дети были собственниками купленного отцом имущества, что для дальнейшего распоряжения им требовалось их согласие; оно значит только, что отец купил имущество в полную собственность, в прок.
Мы имеем купчие грамоты одних и тех же лиц, из которых видно, что то, что куплено себе и детям в прок, потом отчуждается одним отцом, хотя дети у него и были. Такие отчуждения признаются в полной силе. В Юр. Ак. сохранился спор Гаврилки Попова с митрополичьими крестьянами о деревне Васильевской, купле его деда.
Оказалось, что дед истца продал эту деревню. Куплена же она была им в прок, себе и детям, а продана только от его собственного имени. Внук не оспаривает правильности продажи, не говорит, что отчуждение недействительно потому, что дети продавца в нем не участвовали.
Когда ответчики выложили купчую, истец сказал, “что он того не ведал”, и только (№ 12). В Указе 1683 г. прямо объяснено, “что себе и детям” не значит, что дети – сопокупщики. Кто желал купить вместе с детьми, тот должен был поименно означить детей сопокупщиков.
Самостоятельные права детей на имущество развились у нас, надо думать, на поместной почве. Молодые люди с 15-летнего возраста были обязаны уже нести военную службу. Они верстались и получали поместья в отвод от отцов: это имущество не зависело уже от усмотрения отца. Но дело пошло и далее.
Не всегда можно было наделять детей особыми поместьями, иногда они припускались к отцовским. В этих случаях дети смотрели и на отцовские поместья как на имущество, имеющее, по смерти отцов, обеспечивать их собственное служебное положение.
Мы имеем указания, что дети вмешивались в распоряжения отцов поместьями, если находили их невыгодными для себя, и жаловались на отцов. Московская практика относилась к таким жалобам различно.
Иногда она удовлетворяла детей, иногда отказывала на основании Уложения, которое запрещает верить челобитьям детей на родителей (П. С. 3. № 633). Таким образом, жалобы детей на невыгодную для них мену поместий, произведенную родителями, представляют в нашей практике первые случаи, когда имущественным правам детей была оказана судебная защита.
[1] Единовластие русской семьи хорошо отражается и в пословицах русского народа: “Всякий дом хозяином держится”, “Без хозяина дом и сир и вдов”, “Не дом хозяина красит, а хозяин дом”, “Хозяин в дому, что медведь в бору, что как хочет, так и ворочит”, “Хлеб-соль кушай, а хозяина слушай”, “В Польше нет хозяина больше”, “Хозяин, что чирей, где захотел, там и сел”, “Всяк хозяин в своем дому большой” (Даль. И. 90 и сл.).
