Вопрос о судьбе московской аристократии. Литовская рада. Сильные и слабые стороны политического положения московского боярства. Неблагоприятное действие тех и других на политическое настроение боярства. Землевладение в верхневолжской Руси. Землевладельческий кризис в XVI в. Его влияние на политическое настроение боярства.
Это равнодушие тесно связано с общим вопросом о политической судьбе московской боярской аристократии. Иноземные наблюдатели уже вскоре после смерти Грозного признавали положение дел в Московском государстве безнадежным в смысле боярских притязаний, считали боярство бессильным умерить власть московского государя, и XVII в. оправдал эти предположения.
Почему же политическое значение этого боярства было так скоротечно и отчего Московское государство не вышло аристократическим? Казалось бы, весь аппарат аристократического порядка был уже готов, когда это государство устроялось: родовитых фамилий с титулом и без титула накопилось в Москве даже больше, чем сколько было нужно; между ними уже установился известный иерархический распорядок, признанный самим государем; в среде их не было недостатка ни в правительственных преданиях, ни в привычке к власти; наконец, им была открыта обширная практика власти, потому что московский государь преимущественно из них набирал личный состав высшего управления, военного и гражданского.
Некоторые особенности московского боярства, не решая этого вопроса, указывают путь к его решению. Легко, во-первых, заметить, что многочисленное и блестящее боярство Москвы явилось довольно случайно, составилось довольно искусственно и частью даже насильственно: ведь Москва не имела бы такого боярства, если б не совершила такого успешного и повального упразднения самостоятельных местных правительств, существовавших на Руси. Таким образом, политическая сила, стеснявшая власть московского государя, создана была успехами самой этой власти.
Но башмачник из Пуату, попавший в армию Вильгельма Завоевателя и уцелевший при Гастингсе, еще случайнее водворился в Англии; это, однако, не помешало его потомку с большою настойчивостью пользоваться политическими правами английского джентльмена. Почему Рюрикович, в некотором смысле принц крови, из великого или удельного князя превратившись в московского боярина, не имел политической судьбы английского барона? Развивая ту же самую мысль, можно отметить и другую особенность московского боярства.
В Западной Европе аристократии обыкновенно создавались из верхнего слоя общества завоевателей, а в Московском государстве цвет боярства составился из людей, которые или предки которых подверглись завоеванию, вооруженному или дипломатическому, из князей, сведенных со своих престолов или поспешивших сойти с них, не дожидаясь, пока их сведут. В Москве именно оттого и явилось слишком много знатных, что там собралось чересчур много павших и побежденных. Но эта черта может дать больше материала для назидательных размышлений об иронии истории, чем для научного объяснения исторического факта.
Не больше дает в этом отношении и то обстоятельство, что боярская знать не жила по своим вотчинным усадьбам, как бароны жили по своим замкам, а теснилась в столицах под рукою у государя, которому так легко было достать кого ему нужно было для расправы. Иностранцы, наблюдавшие политическую жизнь Москвы в XVI и XVII вв., высказывали мысль, едва ли внушенную им туземными политиками, бывшую скорее плодом их собственных соображений, будто московские государи заставляли своих бояр жить в Москве с целью лишить их возможности составлять политические заговоры, которые они будто бы легко могли устроять в своих деревнях, имея под рукой подвластных и преданных им людей[1].
Известно, что было много других, менее макиавеллиевских причин этого землевладельческого абсентеизма московских бояр. Но от чего бы он ни происходил, указывая на него, не следует забывать, что прежняя изолированная жизнь князей по уделам не спасла же их от руки московского государя, несмотря на их удельные полки. Гораздо важнее то, что московскому боярству, несмотря на его скученность в Москве, на жизнь вместе, как-то не удавалось сомкнуться в плотную и единодушную корпорацию, проникнуться сознанием сословных интересов и приобрести привычку действовать дружно во имя этих интересов.
Бояре гораздо больше, кажется, думали о своих личных и фамильных счетах, чем о средствах упрочить свое политическое положение. Но этим соображением вопрос только развивается, а не разрешается: когда спрашивают, почему политическое положение боярства было так непрочно, почему этому классу не удалось расширить и обеспечить свое значение в государстве, то прежде всего и желают знать, почему он не успел сомкнуться в такую корпорацию, проникнуться таким сознанием и т.д.
Все это приводит к мысли, что в политической судьбе московского боярства встретились некоторые важные затруднения или противоречия, связанные с ходом и складом всей народной жизни.
Выяснению этих затруднений и противоречий может помочь сопоставление московской Боярской думы с государственным советом Великого княжества Литовского. Этот совет, паны-рада, как он там назывался, получил окончательный склад почти в одно время с московской Боярской думой, приблизительно в столетие с половины XV в. до половины XVI в., при великих князьях Казимире и его сыновьях Александре и Сигизмунде I. Литовская рада, как и московская Дума, имела аристократический состав; только ее члены выходили из более тесного круга каких-нибудь 50 знатных фамилий.
Литовский пан радный и вне Рады имел прочное общественное и политическое положение: он обыкновенно принадлежал к числу крупнейших землевладельцев в государстве; притом наиболее влиятельный слой в составе Рады, “переднюю” или “наивысшую” Раду, образовали главные областные управители, воеводы, каштеляны и старосты, к которым примыкали гетманы, маршалки земский и дворный, канцлер и другие сановники центрального управления; в силу того и другого значения, землевладельческого и административного, они и получали место в Раде. Таким образом, экономические и административные нити местной жизни были в их руках, и Рада служила, для них только проводником, а не источником их политического влияния.
Ее члены были не простые государственные советники, а действительные правители. Они, собственно, и составляли правительство, вели все центральное управление, и так как преобладающее значение между ними имели воеводы, каштеляны и старосты, то Рада была в значительной мере советом областных правителей, правивших из центра. Деления на чины, подобные московским боярам, окольничим и думным дворянам, в Раде не заметно: ее члены различались по значению занимаемых ими должностей и носимых ими званий. Место в Раде связано было с известной правительственной должностью, “урядом”, или с придворным званием.
Государь жаловал должности и звания, сообразуясь не только со знатностью жалуемого лица, т.е. со значением его предков, но и с его личными заслугами и качествами, “годностью”. При отсутствии чинопроизводства существовало служебное движение с одной должности на другую, высшую, хотя должности и звания обнаруживали уже наклонность стать пожизненными, давались иногда “до живота”. Неравенство должностей и званий выражалось в порядке размещения членов Рады на заседаниях. Но это размещение не было похоже на московское местничество: личной заслуженности жертвовали обычным порядком радных мест и самых должностей, как и служившей ему основанием генеалогической знатностью.
Кн. К.И. Острожский, как староста Луцкий, должен был занимать в Раде седьмое светское место, но за свои заслуги сидел на четвертом и с него по новой должности переместился на второе. Потом для пользы службы понадобилось назначить его на должность третьего места; но в Раде он занял первое, потеснив несколько панов, более или не менее его родовитых и богатых. Очевидно, родовитость не была единственным и даже главным знаменателем политического значения пана радного[2].
Уже в половине XV в. привилеем 1447 г. крестьяне служилых землевладельцев Литовского государства освобождены были от податей и повинностей великому князю, а самим владельцам дано право суда над их крестьянами. При Сигизмунде I фамилии, из которых выходили паны радные, ставили значительно большую половину всего количества ратников, какое ставили все остальные землевладельцы государства.
В то же время паны-рада руководила великими вольными сеймами, брала на себя законодательный почин, дружно отстаивала свои вольности и интересы своего государства против поляков и даже собственных господарей, а по привилеям 1492 и 1506 гг. приобрела политические права, обеспечившие ей широкое и обязательное для государя участие в законодательстве и управлении.
Так политическое значение панов-рады составилось посредством сложного сочетания разнообразных элементов генеалогических, экономических, политических и нравственных. Главная сила ее заключалась в том, что она состояла из крупнейших и автономно-привилегированных землевладельцев, руководителей центрального и областного управления, и принимала законом укрепленное широкое участие в законодательстве.
Московские бояре хорошо знали Литовскую раду и в переписке с ней даже сами себя звали “радой” своего государя. Но московская Боярская дума мало похожа была на эту Раду по своему политическому значению, как и по должностному составу.
В. кн. Василий III не доверял боярам, его сын считал их опасными врагами своей династии. Оправдывало ли боярство XVI в. это недоверие одного государя и эту бояробоязнь другого? В чем заключалась политическая сила этого класса и была ли у него действительная политическая сила? Судебник 1550 г. устанавливал участие боярского совета в законодательстве только как один из моментов законодательного процесса; но никакой даже столь же осторожный закон не формулировал и не обеспечивал политического положения всего класса, из которого набирался боярский совет.
Некогда бояре имели кое-какие юридические обеспечения. В XIV и XV вв. владетельные князья в своих договорных грамотах признавали служебную свободу и вотчинную неприкосновенность своих бояр и вольных слуг. Отдельные лица из княжья и боярства и даже целые фамильные гнезда, поступая на службу к московским государям, заключали с ними письменные договоры, как это сделали, например, все князья Ярославские в 1463 г.
В силу этих соглашений служилые князья сохраняли за собою свои вотчины или их значительные части, продолжали там судить и править по старым отеческим законам, имели свои дворы, свое войско. Но время, изменяя положение дел, изменяло и людские отношения. Служебная свобода пала сама собой с исчезновением независимых княжеств, когда московскому государю стало не с кем договариваться на правах равноправных родичей и служилому человеку стало некуда отъехать с московской службы за отсутствием других независимых русских дворов.
Постепенное включение удельных служилых людей с их землями в общий военный строй объединенного государства и особенно уравнительная разверстка службы по землевладению после собора 1550 г. и отмены кормлений лишили бывших удельных князей и войска, и значительной, если не большей части земель, на которые они еще сохраняли удельные вотчинные права, потому что их вольные слуги, владевшие землями в их вотчинах, введены были с этими землями в общий состав государевых служилых людей, причем и сами они вошли в этот же состав, превратившись из военных союзников московского сюзерена в простых служилых его подданных.
Начатая Иваном III и завершенная его внуком местная перетасовка княженецких имений, замена родовых вотчин жалованными поставила множество князей и бояр в положение пришельцев на чужбине, в непривычную обстановку, без фамильных связей с местным населением. Все служебные обеспечения, уцелевшие от владетельной удельной старины и московских договорных прав, сложились в местничество, в систему московских служебных отношений, унаследованных боярскими фамилиями, титулованными и простыми, от предков, при которых впервые устанавливались эти отношения.
Местничество представляло не политическую опасность, но действительное правительственное затруднение для московского самодержца, ежеминутно стесняя его в самой важной и чувствительной его прерогативе, в подборе исполнителей, в составлении персонала гражданского и особенно военного управления. Местничество было созданием обычного права, бытовым установлением, а не законодательным институтом: законодательство не устанавливало его основ, а только регулировало его последствия и способы практического применения, причем только стесняло его.
Но это не ослабляло силы и значения обычая. Это была сословная стачка родовых понятий и фамильных преданий, тем более дружная и упрямая, что она поддерживалась интересом, одинаково всем близким и всеми живо понимаемым, родовой честью, т.е. взаимной завистью лиц и фамилий. И надобно отдать справедливость московскому боярству: в местнических счетах оно проявило энергию и стойкость, каких у него никогда не хватало на защиту интересов более высокого качества. “За места наши отцы помирали”, – говорили бояре XVII в. Петр Великий недаром называл местничество “зело вредительным и жестоким обычаем, который как закон почитали”.
Коренная сила местничества заключалась в косности политического мышления самого боярства, не умевшего отрешиться от отеческих преданий при изменившихся обстоятельствах. Другую опору давала боярству косность мышления всего общества, во главе которого оно стояло, как правящий класс. Многие века бояре, “мужи думающие”, помогали русским государям править Русской землей и в Киеве, и в Чернигове, и во Владимире, и в Твери, и в Москве. В Москве в ряды этих исконных правительственных сотрудников вошли и уцелевшие потомки самих государей, деливших с ними труды управления Русской землей.
Хорошо ли, худо ли они правили, были ли довольны или недовольны их управлением, но люди из поколения в поколение привыкали видеть их во главе управления и повиноваться им, замечали в них привычку к власти и предполагали наследственное, природное уменье властвовать, предполагали даже известную обязательную для правителей заботливость об управляемых.
Из этих вековых народных привычек, наблюдений и предположений складывался политический авторитет боярства, так энергично выраженный захудалым кн. Д.М. Пожарским, назвавшим первостепенных бояр в лице кн. В.В. Голицына “столпами”, за которые вся земля держится. Даже после Смуты, так пошатнувшей этот авторитет, на одном Земском соборе земские выборные называли бояр “искони вечными своими господами промышленниками”, властными попечителями общества.
Такой взгляд имел свое народно-психологическое оправдание. Для всякого общества нелегкое дело создать класс, пригодный к управлению. Русские люди в те века были еще очень далеки от того уровня общественного развития, на котором любой гражданин, удостоенный мирского доверия, способен стать хорошим управителем. Тогда все занятия были наследственными и наследственность обеспечивала их успешность, служила лучшей школой мастерового уменья. Личные наклонности не принимались во внимание, личные таланты считались маловажной случайностью. Та же мерка прилагалась и к правительственному ремеслу.
Далекий потомок властных предков самым происхождением своим предназначался и предназначал сам себя к роли властителя, смолоду усвояя ее требования, приемы и манеры. Политический новичок терялся на непривычной высоте, под тяжестью недоверчивых или завистливых взглядов окружающих, и терял половину своих сил и своего такта. Когда личность ценилась невысоко и высокой оценки мало заслуживала, генеалогический ценз всего надежнее поддерживал политическое значение лица.
Так привычка правящего класса к власти и привычка общества к правящему классу при невозможности скоро заменить его другим была второй и двойной опорой положения боярства в государстве. Силу этой опоры тяжело испытал царь Иван, пытавшийся заменить боярство опричным дворянством; еще тяжелее испытало ее Московское государство после этого царя.
Но бытовая сила обеих опор боярства не устраняла слабых сторон его политического положения, юридических и нравственных. Местничество причиняло больше неприятностей государю, чем приносило пользы самому боярству. Это было явление частного права, запоздалый отзвук веков, когда общежитие держалось еще на родовых основах: при установлении государственного порядка оно неминуемо должно было столкнуться с его требованиями и пасть рано или поздно.
Притом, делая из каждой боярской фамилии не абсолютную, а только относительную политическую величину, устанавливая строгий генеалогический строй и взаимный служебный надзор среди боярства, оно вовсе не содействовало его сословной сплоченности, не воспитывало в нем привычки к дружному действию и понимания общих интересов. Совсем напротив: внося в боярскую среду соперничество и рознь, питая мелочные споры и узкий фамильный эгоизм, оно притупляло чутье общественного, даже сословного интереса, было в полном смысле “враждотворным и братоненавистным” обычаем, как оно характеризовано в отменявшем его приговоре 12 января 1682 г.
С этой стороны оно было даже выгодно династии, и Флетчер имел основание написать, что злобу и взаимные распри бояр царь обращал в свою пользу. Наконец, оно не давало никакого места заслуге: кн. Пожарский и после своего освободительного подвига продолжал считаться человеком неразрядным и раз был даже выдан головой какому-то Салтыкову. Не так воспитываются здоровые и сильные аристократии, способные создать прочный государственный порядок.
Ненадежна была и другая опора. Она заключалась в социальном строе и народной психологии. Московское боярство могло присвоять себе правительственную монополию, не видя в составе общества другого класса, привычного к управлению и достаточно авторитетного в глазах народа. “Без нас не обойдешься, как ни тиранствуй”: так могли утешать себя гонимые бояре времен опричнины. Мысль об этом просвечивает у Курбского. Думать так значило сложа руки ждать своего упразднения. На глазах этих бояр складывался класс, в котором уже царь Иван видел возможного заместителя боярства.
Силу этого заместителя чувствовали уже при сыне-преемнике Грозного. Из виденного и слышанного в Москве Флетчер вывел заключение, что никакая перемена в здешнем образе правления невозможна, пока войско будет единодушно и беспрекословно предано существующему порядку вещей. А войско – это дворянство, преимущественно столичное, об устройстве которого немало заботилось правительство царя Ивана и представители которого в таком числе и с таким значением являются на Земских соборах 1566 и 1598 гг. Притом и самое управление давало боярству довольно слабую опору.
Правда, многие родовитые члены Думы были судьями и начальниками центральных Приказов, где, впрочем, значение их ослаблялось дьяками и думными дворянами. Но главный нерв политического влияния, участие в местном управлении скорее вредило боярству: наместничьи “кормления” наездом, на год, много на два, по замечанию того же Флетчера, приобретали боярству не любовь, а ненависть народа, да и те были упразднены при Грозном в центральных и северных областях.
Поэтому нельзя было преувеличивать и значения боярства в обществе. В отношении общества к нему было больше равнодушного почета, чем настоящей привязанности и уважения. Трудно было сомневаться в народном выборе между царем и боярством в случае столкновения между ними. Общество чтило бояр, как ближайших исполнителей государевой воли, а не как возможных ее противников.
Но едва ли не самой слабой стороной боярского положения было служебное отношение класса к государю. С политическим объединением Северо-Восточной Руси вольная служба бояр и всех вольных слуг сама собою превратилась в обязательную. В удельные века их служебная воля поддерживалась правом и возможностью отъехать от одного русского владетельного князя к другому. Теперь, когда отъехать из Москвы стало некуда, вместе с возможностью пало и самое право отъезда. Эта перемена имела решительное значение в судьбе боярской аристократии.
Право отъезда было наиболее действительным обеспечением всех других боярских прав, которые с утратой его теряли большую долю своей силы. Тогда московское боярство очутилось прикрепленным к московскому двору вечно-обязательной службой, из которой оставался только один законный выход – в монастырь, ибо состояния неслужащего боярина не существовало в составе тогдашнего русского общества. По древнерусскому праву частная дворовая служба без договора, ограждающего личную свободу слуги, делала его холопом хозяина.
Эта норма частного права, унаследованная от времен Русской Правды, была наложена и на служебные отношения бояр, как и всех служилых людей, к московскому государю: в официальных своих обращениях к последнему они, как дворовые слуги, стали зваться его государевыми холопами. Едва ли это звание было установлено законом; скорее ввела его практика отношений, руководившаяся привычкой подводить новые явления московской государственной жизни под привычные вотчинные нормы удельной старины: служишь при дворе безотъездно-безвыходно, стало быть, холоп. Разумеется, бояре звались так условно, не в точном юридическом смысле, потому что они не давали на себя крепостных записей, ни полных, ни докладных грамот.
Этим они напоминали “добровольных холопей”, как назывались в московском законодательстве XVI в. люди, жившие в холопстве без крепостей. Но такая добровольная неволя не прошла даром ни для политического положения, ни для нравственного настроения боярства. Звание тогда значило больше, чем значит теперь, оказывало еще более сильное влияние на образ мыслей и действие людей, на их настроение и общественную постановку. Термин придавал неопределенным отношениям ярко выраженный, всем понятный юридический и нравственный тип, не вполне соответствовавший действительности, но устанавливавший определенный, отчетливый взгляд на значение боярской службы.
Холопы в условном смысле, люди боярских фамилий, однако, несли на себе некоторые нравственные следствия настоящего холопства. Мысль, что они холопы, хотя и государевы, не простые, принижала их в глазах общества, как и в их собственных, сближая их с таким низменным классом. Это звание питало в них недовольство и малодушие, напоминая им их бесправие и бессилие, мешало их политическому кругозору расшириться до понимания земского, народного интереса, ограничивая его узкими дворцовыми отношениями, интересами государевой Передней палаты, куда они стремились каждое утро, чтобы видеть ясные очи государевы.
Оба порядка условий, составлявших элементы и силы и слабости боярского положения, оказывали одинаково неблагоприятное действие на политическое настроение боярства: одни питали в нем уверенность в будущем, другие неохоту вникать в настоящее; те и другие вместе поселяли в нем беспечность, какая овладевает людьми, не умеющими разобраться в противоречиях своего положения. Под действием таких условий и политические притязания боярства получили своеобразное направление и проявление. Бояре чувствовали себя не настолько слабыми, чтобы совсем отказаться от этих притязаний, но и не настолько сильными, чтобы проводить их прямо и открыто. Притом эти притязания и сами по себе мало располагали к такому прямому и открытому образу действий.
Не привыкнув подниматься до помыслов об общем положении государства и народа, бояре сосредоточивали свои политические заботы на интересах и затруднениях своего тесного родословного круга, притом лишь насколько те и другие сознавались и чувствовались отдельными лицами и фамилиями. Даже у лучших представителей этого круга: Вассиана Косого, Берсеня-Беклемишева, кн. Курбского, у автора валаамской “Беседы”, успевших обдумать дома или повидать на чужбине много такого, чего не думала и не видала их рядовая братия, едва брезжит по временам невыясненная и неустановившаяся мысль об общем народном благе и государственном порядке.
К этому надобно еще прибавить местническую рознь боярства, делавшую его не способным ни к какому общему делу, к дружной деятельности в каком-либо направлении. В таком положении оставался один путь – дворцовая интрига при удобном случае, пользуясь каким-либо недоразумением или затруднением, чьей-нибудь недогадливостью, втихомолку, тайком от общества, негласными средствами. Так и действовало московское боярство целых два столетия, при Иване III в деле о наследнике, при Иване IV в деле о присяге новорожденному царевичу, при Федоре Ивановиче в деле о разводе царя, потом при избрании на царство Бориса Годунова, Василия Шуйского и Михаила Федоровича, затем при Федоре Алексеевиче в деле об учреждении несменяемых наместников.
Последним запоздалым проявлением той же закулисной боярской тактики было дело об избрании на престол императрицы Анны. Мыслящие люди XVII в. хорошо понимали эту дворовую тактику родословного холопства: дьяк И. Тимофеев в записках о пережитом им Смутном времени представляет Московское государство по пресечении старой династии в образе беззащитной вдовы, осиротелый дом которой расхищается забывшей холопий страх дворней покойного хозяина[3].
Притязательное московское боярство явилось в тяжелую пору нашей истории. Московское государство только что образовалось, объединив главную ветвь русского народа. Оно принуждено было отстаивать себя упорной борьбой на юге и западе, ускоренно извлекать из народной массы и привлекать со стороны силы, пригодные для борьбы, и изыскивать средства для их содержания, а для того донельзя обременять народный труд.
Но именно в то время, когда государство во внешней борьбе успешно переходило от обороны в наступление, приблизительно с половины XVI в., и народное хозяйство вступило в один из самых тяжелых переломов, какие оно переживало. Этот перелом и лег на правительство тяжелым камнем; перед ним отступали политические вопросы о прерогативах, компетенциях, гарантиях; все внутренние отношения прямо или косвенно с ним связывались и от него зависели.
В состоянии народного хозяйства надобно искать другой, не менее, скорее еще более важной причины видимого равнодушия боярства к мысли об упрочении своего положения, о расширении и обеспечении своих политических прав. Политическое право общественного класса само по себе конституционная метафизика, доступная лишь досужему размышлению. Житейская практика понимает и ценит его соразмерно с житейскими выгодами, им обеспечиваемыми.
С этой стороны оно чаще всего является не более как оборонительным оружием, которое берут взамен наступательной силы, чтобы упрочить ее завоевания. Бояре не были равнодушны к своему положению; но до опричнины они думали, что их положению ничто не угрожает сверху, что правительства с них не снимут и худородными людьми их не обесчестят, с такими людьми не поровняют. Они чуяли опасность, но не политическую, а хозяйственную, шедшую снизу, и в эту сторону обращали свои тревожные помыслы.
В старой Киевской Руси аристократический склад общества выразился между прочим в бесправном, близком к рабству положении крестьянина, взявшего ссуду у землевладельца при поселении на его земле, и особенно в суровом постановлении, по которому такой должник в случае побега от хозяина без расплаты превращался в полного его холопа. В подобном близком к холопству положении является крестьянин на земле частного владельца и в аристократическом Новгороде Великом по актам удельного времени. Но в удельной Суздальской Руси движение колонизации, по-видимому, вывело крестьянина из такого приниженного состояния.
По актам XV в. видно, что здесь крестьянин-должник не только не превращался в холопа за уход с земли частного владельца без расплаты, но и после ухода уплачивал свои долг с рассрочкой и без процентов. Нужда в рабочих руках вместе с невозможностью удержать их насильственными средствами при общем брожении, несомненно, всего более содействовала такой льготной перемене в юридическом положении крестьян. На этой зыбкой почве вольного и подвижного крестьянского труда должно было созидаться частное землевладение в Верхневолжской удельной Руси.
Соединенными усилиями множества князей-хозяев, действовавших по своим уделам в одинаковом направлении, хотя и без соглашения, удалось установить по крайней мере сносный порядок поземельных отношений, сделавший возможным развитие частного землевладения. Средствами гражданского права, ссудами, льготами, частными ограничениями крестьянских переходов успели к концу XV в. несколько усадить крестьян по местам. В то же время судебные и податные привилегии, какими жаловали князья землевладельцев в удельное время, давали вотчинникам важные политические средства устроить свое землевладельческое хозяйство.
Этим успехам в завоевании крестьянского труда много, если не более всего, помогало то обстоятельство, что движение колонизации на некоторое время было задержано в тесном междуречье Оки и Верхней Волги. Пока продолжалось насильственное скучение населения в этом краю, тяглый люд поневоле делался более усидчивым, облегчая устроительную работу местных правительств и землевладельцев. Сохранились и некоторые следы этих успехов.
Так, с половины XV в. замечается усиленное стремление землевладельцев путем законодательства установить прочный порядок в своих поземельных отношениях, становятся слышны с их стороны жалобы на беспорядочный переход и перевоз крестьян, высказывается желание, чтоб установлены были законом постоянные обязательные сроки для переходов и расчетов крестьян с землевладельцами. Отвечая на эти стремления землевладельцев, жалованные грамоты князей и потом Судебник 1497 г. устанавливают однообразный срок, Юрьев день осенний.
Известие Герберштейна о шестидневной крестьянской барщине, как общем явлении, и о жалком положении крестьян не вполне точно; но самым преувеличением тягости их положения оно свидетельствует, какую самоуверенность приобретал северный русский землевладелец и до каких значительных размеров достигла к началу XVI в. его вотчинная власть над крестьянами благодаря привилегиям. Это подтверждается и русскими свидетельствами того же времени.
Вассиан Косой в своей полемике против монастырского землевладения горько жаловался на злоупотребление со стороны вотчинной монастырской администрации правом и обычаем подвергать крестьян телесному наказанию, преимущественно за недоимки. Противник его преп. Иосиф, по рассказу его жизнеописателя, также уговаривал землевладельцев, соседей своей обители, во имя их собственных интересов не обременять своих “тяжарей земодельников” излишними работами и не разорять их непосильными поборами.
В XVI в. в положении сельского населения обнаружился издавна подготовлявшийся перелом, который грозил разрушить все эти выгоды вотчинников. Казалось, готова была разорваться с такими усилиями сотканная вокруг крестьянина паутина, привязывавшая его к землевладельцу юридическими и экономическими нитями. С конца XIV в. началась важная по своим последствиям перемена в размещении массы великорусского населения. Насильственное сгущение его в междуречье Оки и Верхней Волги стало прекращаться.
С одной стороны, открылись или облегчились для него пути на Север и Северо-Восток благодаря ослаблению препятствий, которые до тех пор затрудняли его движение за Волгу. С другой стороны, стало слабеть действие обстоятельств, которые столь же насильственно сгоняли население в это междуречье. В XVI в. не только прекращается шедший сюда целые века прилив населения с Юга и Юго-Запада, но и становится заметен отлив в обратном направлении.
Заокская степь, которую некогда засорили потоки кочевников, теперь стала прочищаться: восстановлялись смытые некогда этими потоками старинные русские поселения по восточным окраинам древних княжеств Переяславского и Черниговского. Кн. Курбский, говоря в своей истории царя Ивана о славных годах его царствования, следовательно, до опричнины, замечает, что тогда пределы христианские расширялись “и на диких полях древле плененные грады от Батыя безбожного паки воздвизахуся”.
Из центрального междуречья население не только начало спускаться вниз по Волге к юго-востоку, особенно по завоевании Казани и Астрахани, но и пошло прямо на юг вниз по Дону, перебиралось с верховьев Оки на верховья Семи, а отсюда на верховья Донца и Оскола. На появление русского земледельческого населения в этих краях, много веков остававшихся заброшенными, явственно указывают возникшие для его защиты в конце XVI в. города Кромы, Ливны, Воронеж, Курск, Оскол, Белгород, Валуйки.
Этот разброд населения подвергал тяжелому кризису частное землевладение в срединных областях, где оно преимущественно развивалось. Рабочее население уплывало из этих областей на открывавшиеся для колонизации окраины государства, где боярское землевладение еще не имело насиженных мест. С половины XVI в. вопрос о беглых становится больным местом русского землевладения. Кн. Курбский в одном из посланий, описывая положение тяглых людей в Московском государстве, скорбит о том, что многие из них стали “без вести бегунами из отечества”.
И царь Иван в предложениях, которые он готовил Стоглавому собору, писал о заставах крепких по рубежам литовским, немецким и татарским между прочим для наблюдения за беглыми людьми. В то же время замечается усиленная забота землевладельцев о том, как бы добыть пашенных людей, сманить их у соседнего землевладельца или из общества государственных крестьян. В этой операции настойчивое и успешное участие принимали богатые монастыри.
Но любопытно, что Вассиан Косой, черпая свои обвинения против землевладельческого монашества из его вотчинной практики начала XVI в., не упрекает его в этой операции; а он, наверное, не пропустил бы случая кольнуть ею глаза ненавистной братии, если бы было за что. Напротив, он горько жалуется на монахов за то, что они, обобрав неисправных крестьян за недоимки, самих выгоняли из своих сел с женами и детьми, провожая побоями. Это значит, что усиленный наплыв крестьян на монастырские земли делал возможным разборчивый прием пришельцев: было много охотников селиться на этих землях, но мало покидать их.
С малолетства Грозного, приблизительно с 1540-х гг., становится заметен отлив населения из центральных областей государства. Здесь во второй половине XVI в. путешественник на обширных пространствах даже по бойким торговым дорогам, встречал уже только свежие следы прежней населенности края, обширные, но безлюдные села и деревни, жители которых ушли куда-то. Везде народ разбегался, и пустели не только деревни, но и города. Разные случайные обстоятельства, татарские набеги, многолетние неурожаи в 1550-х гг., усиливали этот отлив.
Кн. Курбский в рассказе о малолетстве Ивана замечает, что пустыня начиналась в 18 милях от столицы благодаря татарским вторжениям, что вся Рязанская земля была опустошена ими по самую Оку. В некоторых известиях иностранцев XVII в. о Московии можно видеть отдаленные следы этого переворота в размещении сельского населения. Переселенцы прежде всего кинулись на ближайшие и безопаснейшие из открывшихся им плодородных мест и в два-три поколения успели истощить их, как умел истощать почву только древнерусский хлебопашец.
Служивший придворным врачом при царе Алексее англичанин Коллинс писал, что в его время лучшие земли в России приносили весьма мало дохода, потому что им не давали отдыхать, а другие от недостатка в рабочих руках лежали необработанными. С другой стороны, чех Таннер, приезжавший в Россию с польским посольством в 1678 г., видел в подмосковных местностях много барских усадеб и леса, но мало полей, объясняя это, впрочем, свойством почвы[4]. Но уже во второй половине XVI в. остатки поземельных описей поражают обилием пашни переложной и лесом поросшей, количеством пустошей, “что были деревни”, в ближайших к столице уездах.
Почти в каждом имении, даже при каждом крестьянском поселении, сверх трех полей “пашни паханой” существовал перелог обыкновенно гораздо более обширный, часто втрое или вчетверо. Независимо “от этого являлись большие сплошные пространства “порозжих земель”, которые отмечались в писцовых книгах словами: “Лежат впусте, и не владеет ими никто”. Лишь по местам на этих брошенных залежах поддерживались отхожие пашни, вспаханные “наездом”.
Наконец, теперь стали покидать на неопределенное время и существовавшие трехпольные пашни, превращая их в бессрочный перелог; самые поселения со всем их хозяйством переносились из старых срединных областей в другие, иногда очень отдаленные места, на более плодородные нови. Так ход сельского хозяйства в Московской Руси XVI в. представлял, можно сказать, геометрическую прогрессию запустения. Повторяя хозяйственную формацию своего мельчайшего составного элемента, дворового крестьянского участка, вся русская территория на восток от древнего днепровского пути “из Варяг в Греки” явственно распадалась на три поля.
На заволжском Севере и Северо-Востоке только что поднятые нови благодаря искусственному и скоротечному плодородию, какое получали они от выжженного на них леса, способны были некоторое время выдерживать тяжелые посевы: в конце XVI в. еще сеяли пшеницу в Белозерском и даже Каргопольском уезде. В срединных областях почва, истощенная более давней и усиленной эксплуатацией, могла удовлетворять только легким требованиям земледельца, обрабатывалась кое-как, и начинавшиеся выселения готовили ее к скорому переложному отдыху.
На заокском Юге обширные пространства тогдашней степи, плодороднейшие земли русской равнины, представляли многовековую вынужденную паренину, которую покинул плуг не вследствие ее истощения, а от наплыва кочевых масс, уничтожавших работу плуга. В XVI в. поселенцы, возвращаясь на покинутые некогда предками места, начинали с разных краев медленно и робко трогать это слишком отдохнувшее поле и вводить его в народнохозяйственный оборот.
Кажется, еще бы по одной сильной волне колонизации из центра к окраинам на юг и на север – и Москве предстала бы опасности, уже испытанная ее предшественником Киевом, опасность превратиться в столицу пустыни, окруженную, по техническому выражению вотчинных книг XVII в., “пометной (брошенной) землей тяглых жеребьев впусте”[5].
Такое тревожное для правительственного класса направление принимал земледельческий труд. В то самое время, когда боярство складывалось в правительственную аристократию, его вотчинное благосостояние становилось вопросом. Только что оно устроилось было по переезде в Москву, спасши большую часть своих вотчинных усадеб в исчезнувших уделах, как стала грозить необходимость перенесения самых усадеб в другие края. Все добытые землевладельческие привилегии стали терять свою цену, потому что плохо обеспечивали привилегированному землевладельцу главную силу, на которой могло основаться прочное вотчинное хозяйство, надежные рабочие руки.
Так задачей высшего землевладельческого класса, стоявшего у власти, было спасти от крушения свое поземельное хозяйство; в эту сторону от вопросов об устройстве высшего управления должно было обратиться политическое внимание этого класса. Не следует думать, что это внимание было исключительно поглощено мелочами вотчинного хозяйства. Совсем напротив: боярин XVI в. был редким гостем в своих подмосковных и едва ли когда заглядывал в свои дальние вотчины и поместья; служебные обязанности и придворные отношения не давали ему досуга и не внушали охоты деятельно и непосредственно входить в подробности сельского хозяйства.
Но положение дел в селе давало тон политическому настроению боярства; направление его правительственной деятельности, роняло цену одних его интересов в пользу других, ставило, например, мысль об отношениях к селу впереди мысли об отношениях к дворцу, заставляло в этих последних отношениях искать опоры для обеспечения первых, а не наоборот: словом, землевладельческие тревоги и опасности, не делая боярина опытным и предусмотрительным сельским хозяином, делали его робким или равнодушным политиком.
Как землевладельческий класс боролся с разбегавшимся крестьянством, то действуя против него об руку с правительством и законом, то из-за него противодействуя и правительству, и закону, и как он наконец восторжествовал над тем и другим, – это один из любопытнейших эпизодов нашей истории. Не останавливаясь на нем, заметим только, что внимание боярства недаром было отвлечено от высшей политики к сельским отношениям. На этом поприще класс совершал важные завоевания.
Во-первых, он отстоял вредное для государства право принимать вольных людей “в заклад”, в личную зависимость, освобождая их тем от “государевой подати и земской тягли”, как выразился царь Иван в упомянутых предложениях. В аристократическом Польско-Литовском государстве короли уже в половине XV в. запрещали духовным и светским землевладельцам держать закладней, а в самодержавном Московском государстве не могли провести такого запрещения в законодательство до половины XVII в. Царь Иван, после коловший Баторию глаза его ограниченной избирательной властью, напрасно пытался поднять на Стоглавом соборе вопрос о закладничестве.
Во-вторых, пользуясь скудостью крестьянского земледельческого инвентаря, крупные московские землевладельцы в XVI в. посредством ссуд привязали к своим имениям множество крестьян и даже провели в Судебник 1550 г. важное постановление, которое дозволяло крестьянину, не стесняясь законным сроком для перехода, Юрьевым днем, во всякое время покидать свой участок, продаваясь с пашни “в полную в холопи”. В XVII в. правительство напрасно старалось заменить эту личную зависимость крестьян по договору поземельным их прикреплением по закону[6].
Явления, происходившие в селе, открывают другую причину политического настроения боярства XVI в. Политическим образом действий оно производит впечатление властвующей аристократии без вкуса к власти, потому что власть, какую оно имело, лишена была того, что только и могло сообщить ей привлекательный политический вкус: ей недоставало обладания народным трудом. Потому интерес политических гарантий отступал перед интересом экономического обеспечения, забота о частных имущественных привилегиях брала перевес над вопросом о сословных политических правах.
Село XVI в. и надобно признать одною из главных причин того, что Московское государство не сделалось аристократическим по своему устройству. После делались попытки в этом направлении, но уже не при таких благоприятных обстоятельствах: в XVI в. боярство было в полном сборе, пока еще в цельном составе; политические отношения только еще формировались, не успели отвердеть; их можно было гнуть, не ломая, как приходилось впоследствии. В борьбе с селом боярство достигло больших успехов, но достигнутыми выгодами воспользовались и другие помимо его и даже во вред ему.
[1] Олеарий, кн. III, гл. 18: “Damit sie nicht, wenn sie aui ihren Giitern bey ihren Unterthahen wohneten, etwa eine Conspiration wider ihr Zaar vornehmen mochten”.
[2] Г. Любавского, Литовско-русский сейм, стр. 342 и сл.
[3] Русск. Ист. Библ. XIII, 454 и сл.
[4] Legatio Polono-Lithuanica, по изданию 1689 года, стр. 108: Conspiciebantur prope Moscuam villae atque arces logneae paucis cum agris; plures terrae mollities non patitur, uncle arbusta silvaeque maximae progenerantur.
[5] Изложенные факты подтверждаются новыми наблюдениями. См. г. Платонова. Очерки по истории. Смуты, стр. 56, 97, 169 и cл. и г. Рожкова Сельское хозяйство Моск. Руск. Стр. 300 – 313.
[6] Акты Зап. Росс. I, № 60. Царские предложения, не вошедшие в Стоглав, напечатаны г. Ждановым в Журн. Мин. Нар. Проев. 1876 г. № 7, стр. 54-64.
