Кодификация от Екатерины II до Николая I

Непосредственно вслед за прекращением существования Елизаветинской законодательной комиссии начала свою деятельность получившая такую громкую известность законодательная комиссия 1767 г., выделяющаяся из всего ряда законодательных комиссий как по своим задачам, так и по своему составу.

14 декабря 1766 г. имп. Екатерина II издала манифест, которым созывала народных представителей в комиссию для составления нового Уложения, долженствовавшую собраться в Москве в 1767 году. В манифесте излагались мотивы, вследствие которых императрица решилась на подобное предприятие.

Среди них на первом плане было “великое помешательство в правосудии”, происходившее, по мнению императрицы, отчасти вследствие “недостатка на многие случаи узаконений”, отчасти вследствие “великого числа оных, по разным временам выданных”.

Другими поводами были: “несовершенное различие между непременными и временными законами”, существовавшее в области законодательства, “а паче всего, что чрез долгое время и частые перемены разум, в котором прежние гражданские узаконения составлены были, ныне многим совсем неизвестен сделался”, кроме того, “страстные толки часто затмевали разум многих законов”; наконец, “умножила еще затруднения разница тогдашних времен и обычаев, несходных вовсе с нынешними”.

Чтобы уничтожить подобный порядок вещей, тем более что, по словам Екатерины II, ее первым желанием всегда было видеть свой народ “столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастье и довольствие может на сей земле простираться”, и чтоб узнать нужды и недостатки народа, императрица решила учредить законодательную комиссию с целью составления нового Уложения и созвать для этого депутатов как от сословий, так и от государственных учреждений.

Одновременно с манифестом были изданы особые приложения к нему, так называемые положения касательно выборов, или обряд выборов. На основании его в комиссию созывались депутаты от следующих сословий: дворян, горожан, казаков, свободных крестьян и некочующих инородцев, причем дворяне посылали депутата от каждого уезда, горожане от каждого города, крестьяне от каждой провинции, инородцы от каждого племени, также по одному от провинции.

Что касается до казаков, то определение числа их депутатов было возложено на казацкое начальство. Выборы среди дворян и горожан должны были быть одностепенные^[1], а среди крестьян трехстепенные (каждый погост избирал особого поверенного, из среды которых избирался уездный поверенный, которые, в свою очередь, избирали из своей среды депутата от провинции).

Участие в дворянских выборах могли принять только дворяне, владевшие в пределах уезда имением и достигшие 25-летнего возраста. Даже женщины имели право письменно подать свой голос. Выборам депутата должны были предшествовать выборы предводителя дворянства (из дворян, достигших 30-летнего возраста), под руководством которого и происходило избрание депутата.

Участие в городских выборах могли принять только домовладельцы, причем предварительно избирался городской голова, а затем уже под его руководством и депутат. Участие в крестьянских выборах могли принять только крестьяне, владевшие домом или землей в пределах погоста, причем депутат обязательно должен был быть женат и иметь детей.

Возраст для депутатов всех сословий был определен – не менее 25 лет, а для крестьян – не менее 30 лет. Депутатам императрица предоставила следующие права: они навсегда освобождались от смертной казни, пыток, телесного наказания и конфискации имущества, и всякое преступление против них каралось очень строго.

Таким образом, в обряде, прежде всего, бросается в глаза одна странность – это исключение из присылки депутатов целого сословия, занимавшего, однако, далеко не последнее место в государстве и сравнительно еще так недавно обладавшего громадным влиянием в области государственного управления.

Я говорю о духовенстве, совершенно отсутствовавшем в комиссии, так как депутаты его не были приглашены правительством. Подобный странный факт исключения целого сословия из участия в законодательных работах объясняется поклонением Екатерины II энциклопедистам и в особенности Вольтеру и вполне согласуется с направлением философской мысли XVIII ст., адепткой которой считала себя Екатерина II.

Но хотя духовенство и было исключено из состава комиссии, однако, несмотря на это, оно постаралось косвенно, окольными путями проникнуть в нее, главным образом, путем влияния на избрание городских депутатов и на составление городских наказов^[2].

Другая странность, бросающаяся в глаза при обзоре обряда выборов, заключается в том, что в отношении присылки депутатов все города были уравнены между собой. Таким образом, такие большие города, как Петербург и Москва, посылали по одному депутату наравне с каким-нибудь Волоколамском или Новоржевом. Мало того, раз была признана система сословности выборов, то она должна была быть проведена последовательно, что, однако, не видно из обряда выборов.

Так, во многих городах городские жители из торгово-промышленного класса разделялись на различные категории с особыми правами и обязанностями; кроме того, в состав городского населения de facto входили дворяне, духовные лица, приказные служители и крестьяне, между тем, обряд совершенно игнорирует эти общественные классы, говоря о городском населении как о чем-то сплоченном и цельном^[3].

Так, по ст. 5 обряда избирательным правом в городе пользуется всякий “хозяин, действительно дом или дом и торг, или дом и ремесло, или дом и промысел в том городе имеющий”. Этой статьей сословное начало относительно городских выборов было заменено всесословным: владением недвижимой собственностью, домом, т.е. имущественным цензом^[4].

Подобное отступление от сословного начала дало во многих городах (напр., в столицах) весьма важные отрицательные результаты, сведя представительство интересов городского промышленного населения почти к нулю.

Так, депутатом Петербурга был избран генерал-поручик граф Алексей Орлов, депутатом Москвы – генерал-аншеф князь Голицын. Очевидно, что эти люди не могли быть представителями интересов купцов и мещан, составлявших, согласно с действующим в то время законодательством, городское население.

С другой стороны, участие знати в составлении столичных наказов должно было самым печальным образом отразиться на содержании последних. И действительно, оба наказа отличаются, с одной стороны, крайней бесцветностью, а с другой, воззрениями и просьбами, прямо противоречащими интересам городского торгово-промышленного класса^[5].

Если мы обратимся к производству выборов среди крестьян, то и здесь увидим несовершенство обряда. Так, он предписывает каждой провинции прислать по одному депутату от однодворцев, старых служб служилых людей, пахотных солдат, ясачных и черносошных крестьян.

Между тем, по верному замечанию проф. Сергеевича, сельские жители времен Екатерины II далеко не разделялись только на эти разряды, деление их было более дробное. Так, существовали еще посессионные крестьяне, половники, экономические крестьяне и др., которые, будучи игнорируемы обрядом, тем самым были лишены представительства своих интересов в комиссии^[6].

Кроме сословных депутатов, как было уже сказано, императрица пригласила в комиссию еще депутатов от государственных учреждений. Таким образом, Сенат, Синод, коллегии и канцелярии должны были прислать по одному депутату. Чем было мотивировано подобное решение, неизвестно, но нужно думать, что, по всей вероятности, тем, чтобы комиссия имела возможность выслушать людей, компетентных в деле применения законов.

Всех учреждений, пославших депутатов и снабдивших их наказами, было 28. Всех же депутатов, явившихся в комиссию, было 564. Из них правительственных депутатов было 28, дворянских – 161, городских – 208, казацких – 54, крестьянских – 79 и иноверческих – 34. Из этого перечисления видно, что наибольший процент общего числа депутатов составляли городские депутаты, именно 39%, за ними следовали дворянские – 30% и, наконец, депутаты земледельческого населения – 14%.

Произошло это, во-первых, потому, что число городов при Екатерине II доходило до 250, из которых каждый посылал по одному депутату, а некоторые даже больше (напр., Астрахань, Тула и др.). Во-вторых, получили право представительства только одни свободные крестьяне, вследствие чего вся масса закрепощенного крестьянства не была представлена. В-третьих, избирательным округом для сельского населения была принята гораздо более крупная единица, чем для двух других сословий.

Дворяне посылали депутатов от каждого уезда, горожане от каждого города, сельское же население от целой провинции, заключавшей в себе несколько городов и уездов. Уж в силу одного этого представителей сельского населения должно было быть меньше^[7]. Наконец, в-четвертых, по смыслу обряда выборов, сельское население даже не было обязано присылать депутатов. Ему только было предоставлено право, которым оно могло и не пользоваться.

Этим объясняется тот факт, что число городских депутатов значительно превышало число дворянских и земледельческих и что в таком крестьянском государстве, как Россия, число крестьянских депутатов было столь незначительно. Таким образом, представительство распределялось в высшей степени неравномерно, как, во-первых, между отдельными сословными группами избирателей, так и, во-вторых, в среде каждой группы, ввиду того, что все избирательные округа без всякой соразмерности с числом их населения посылали по одному депутату^[8].

Что касается до числа наказов, представленных депутатами, то оно значительно превышает число самих депутатов. Это объясняется тем, что многие депутаты (в особенности крестьянские) привезли с собой по нескольку наказов.

Так, дворянских наказов имеется 165 (все они изданы Русск. Истор. Общ.), депутатов же было 161, городских наказов имеется 210, депутатов же было 208, цифра всех крестьянских наказов (с казацкими и иноверческими) доходит до 1066, в то время как депутатов (крестьянских, казацких и иноверческих) было только 167.

Достаточно сказать, что депутат крестьян Архангельской провинции Чупров привез с собой 195 наказов. В двух других провинциях Архангельской губернии, которые послали также по одному депутату, был составлен еще 241 наказ. Объясняется подобное огромное количество крестьянских наказов тем, что депутаты привезли с собой не только одни провинциальные наказы, долженствовавшие быть сводами погостных, но и захватили последние.

Сплошь и рядом мы вовсе даже и не встречаем вышеназванных сводов, которые просто заменяются погостными наказами, прикрепленными один к другому. Неудивительно после этого, что число крестьянских наказов в десять раз более числа крестьянских депутатов и что в сравнении с ними число дворянских и городских наказов крайне ничтожно.

Депутатские наказы являются весьма важными документами в области русской истории, так как, содержа в себе изложение нужд, желаний и стремлений, а также общественных и политических идеалов сословий, они дают нам возможность составить полную картину внутреннего состояния России в середине XVIII ст. Анализ содержания дворянских и городских наказов произведен мною в моем исследовании о законодательных комиссиях в России^[9].

Депутаты, как было предписано манифестом 14 декабря 1766 г., должны были прибыть в Москву через полгода со дня обнародования его в каждом месте и явиться в Сенат. Здесь они, по мере того, как приезжали, представляли свои полномочия и, кроме того, имена их вносились в особые списки по губерниям. Когда депутаты собрались в Москве в достаточном числе, тогда был издан на имя Сената указ, предписавший открыть заседание комиссии 30 июля.

Действительно, этого числа заседания комиссии в присутствии самой императрицы были открыты генерал-прокурором кн. Вяземским, произнесшим соответствующую случаю речь, во время которой императрица вручила ему три весьма важных документа, а именно: Наказ, Обряд управления комиссией и Генерал-прокурорский наказ.

Автором Наказа была сама Екатерина. Вот что писала она, между прочим, в рассказе о первых годах своего царствования: “я начала читать, а потом писать Наказ комиссии Уложения. Два года я читала и писала, не говоря о том полтора года ни слова, последуя единственно уму и сердцу своему с ревностнейшим желанием пользы, чести и счастья империи, и чтобы довести до высшей степени благополучия всякого рода живущих в ней, как всех вообще, так и каждого особенно.

Предуспев, по мнению моему, довольно в сей работе, я начала казать по частям статьи, мною заготовленные, людям разным, всякому по его способности, и между прочим князю Орлову и графу Никите Панину. Сей последний мне сказал: “се sont des axiomes a renveser des murailles”. Князь Орлов цены не ставил моей работе и требовал часто, чтоб тому или другому оную показать. Но я более одного листа или двух не показывала вдруг…

В Москве, где, быв в Коломенском дворце, назначила я разных персон, весьма разномыслящих, дабы выслушать заготовленный Наказ. Тут при каждой статье родились прения. Я дала им волю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины того, что написано было мною, помарали, и остался Наказ, яко оный напечатан”.

Из других источников мы знаем о многих замечаниях, сделанных разными лицами на труд императрицы. Так, до нас дошли любопытные замечания поэта Сумарокова и ответы на них Екатерины. Сумароков был большой противник идей, положенных в основу Наказа, и высказывался в крайне консервативном направлении.

Наконец, до нас дошел отрывок из черновой рукописи Наказа, касающийся крепостных крестьян, благодаря которому можно судить о различии, существующем между первоначальной редакцией и печатным изданием Наказа. В первоначальном проекте статьи о крепостных крестьянах занимали весьма видное место, в печатной же редакции они почти совершенно исчезли, очевидно, под влиянием лиц, окружавших Екатерину и враждебно относившихся ко многим ее предначертаниям.

Наказ, собственно, не есть оригинальное произведение; большая часть его содержания заимствована из сочинения Монтескье “О духе законов”, сочинения Беккариа “О преступлениях и наказаниях”, сочинения Бильфельда “Политические наставления”, сочинений Юсти, Кенэ и др. Так, из 655 статей Наказа с двумя дополнениями к нему 108 заимствованы из сочинения Беккариа и около 300 – из Монтескье.

К ним необходимо прибавить еще около 70 статей (по подсчету г. Чечулина), заимствованных из других источников. Заимствования сделаны или в виде буквального перевода с сохранением порядка самого подлинника, каковы заимствования из Беккариа, или в виде компиляции, не державшейся расположения предметов подлинника, но с сохранением языка, каковы заимствования из Монтескье^[10].

Сочинение последнего, по словам самой Екатерины, являлось для нее молитвенником или настольной книгой государей, вот почему множество идей, высказанных в Наказе, прямо заимствовано оттуда. Впрочем, Екатерина этого и не скрывала.

Так, она сама говорит в одном из своих писем к Даламберу: “Вы увидите из Наказа, как там на пользу моей империи я обобрала президента Монтескье, не называя его. Надеюсь, что, если бы он с того света увидел меня работающей, то простил бы эту литературную кражу во благо двадцати миллионов людей, которое из того должно последовать. Он слишком любил человечество, чтобы поставить мне это в вину. Его книга служит мне молитвенником. Вот образчик судьбы, которой подвергаются книги гениальных людей: они служат для благосостояния человечества”.

Точно так же в письме к Фридриху II Екатерина писала: “Ваше Величество не найдет там ничего нового, ничего неизвестного для себя; Вы увидите, что я поступила, как ворона басни, сделавшая себе платье из павлиньих перьев. Во всей части – моего труда только распределение предметов по статьям и в разных местах то строчка, то слово; если бы собрали все, прибавленное туда мной, я не думаю, что вышло бы свыше двух, трех листов.

Большая часть извлечена из “Духа законов” президента Монтескье и из сочинения “О преступлениях и наказаниях” маркиза Беккария”. Однако, несмотря на подобный отзыв самой императрицы о своем труде, утверждать, будто Наказ есть не что иное, как перифраз “Духа законов”, значит, как еще заметил г. Щебальский^[11], признаваться в весьма поверхностном знакомстве с обоими этими произведениями.

Действительно, многие мысли Монтескье значительно модифицируются императрицей, отчасти сознательно, отчасти бессознательно. Так, примером сознательной модификации может служить разрешение вопроса о форме правления. Как известно, Монтескье относился отрицательно к абсолютизму и считал его в некоторых случаях необходимым только за невозможностью иной формы правления.

Напротив, Наказ в этом пункте совершенно расходится с французским философом, так как считает абсолютную форму правления лучшей из всех других форм. Затем, говоря о падении государств, императрица высказывает следующую мысль: “государи должны довольствоваться главным надзиранием, одним только им приличным”, а не стремиться “всем беспосредственно управлять и привлекать к себе все дела, долженствующие управляться установлением разных правительств”.

Таким образом, в этом месте Наказа (заимствованным из Монтескье) высказана, однако, мысль, которую впоследствии так развил Бенжамен Констан, сделавший поправку к теории разделения властей Монтескье. Как известно, по теории Констана, всех властей в государстве не три, но четыре, причем последняя, т.е. королевская, власть, стоя, так сказать, выше законодательной, исполнительной и судебной власти, должна надзирать за ними и умерять их, не вмешиваясь в детали управления.

То же, хотя, конечно, в крайне общих выражениях, говорит и Наказ. По его словам, единственное назначение государя состоит не в непосредственном управлении государством, а в главном надзоре за действиями посредствующих властей (правительств), в руках которых и должно находиться управление.

Таким образом, и в этом случае императрица не пошла следом за Монтескье, хотя и заимствовала названное место у него, но придала ему иное значение и иной смысл, чем оно имело в сочинении французского мыслителя, главная ошибка которого заключалась в разделении единой по своей природе верховной власти на три, вполне самостоятельные и почти не связанные друг с другом, власти.

Наконец, весьма любопытный пример модификации идей Монтескье приводит проф. Тарановский^[12]. Как известно, автор “Духа законов”, говоря о монархии, имел в виду сословную монархию, в которой политические права сословий, в частности, дворянства и духовенства, должны были играть роль естественного противовеса власти короля. Сословные группы, обладающие политическими привилегиями, являются, по мнению Монтескье, посредствующими властями, наличность которых образует природу монархии.

Эту точку зрения Монтескье и выразил в словах: “законы основные предполагают малые протоки, через которые изливается власть монарха”. Екатерина заимствует это место в Наказ, но путем введения в него нескольких слов совершенно извращает его смысл.

Дело в том, что после слова “протоки” она вставляет слова: “сиречь правительства” – “s’est a dire des tribunaux”. Таким образом, посредствующими властями являются по Наказу уже не привилегированные сословные группы, ограничивающие власть монарха, а правительственные (бюрократические) учреждения, вполне зависимые от него.

До сих пор мы говорили о сознательной модификации идей Монтескье. Приведем теперь пример бессознательной модификации. Говоря о свободе, Наказ пытается дать ей определение, причем оказывается, что дает два определения, совершенно несходные между собой и совершенно непримиренные друг с другом.

На основании одного определения свобода есть право делать все то, что дозволено законами (ст. 38), на основании другого – свобода есть спокойствие духа, присущее каждому гражданину вследствие сознания им своей безопасности, гарантированной ему законом (ст. 39). Объясняется это тем, что императрица, заимствуя названное место у Монтескье, неверно передала его. Монтескье знает два вида свободы: личную и политическую.

Первую он определяет как спокойствие духа каждого гражданина, происходящее вследствие сознания своей безопасности, вторую как право совершать все то, что не запрещено законами. Императрица же, смешав оба вида свободы в один вид политической (государственной) свободы и игнорируя другой вид личной свободы, заимствовала, однако, оба определения, применив их к понятию одной политической свободы. Отсюда – двоякое определение этой последней, имеющее место в Наказе^[13].

Цель Наказа – быть инструкцией при составлении нового Уложения, хотя и сама императрица, и депутаты смотрели на него так же, как и на источник Уложения. Однако, несмотря на это, Наказ не был законом. “Я запретила на оный инако взирать, – пишет Екатерина, – как единственно он есть, то есть правила, на которых основать можно мнения, но не яко закон, и для того по делам не выписывать, яко закон, но мнение основать на оном дозволено”^[14].

Наказ начинается молитвой: “Господи, Боже мой, вонми и вразуми мя, да сотворю суд людям Твоим по закону святому Твоему судити в правду”. Он вместе с двумя дополнениями, изданными впоследствии, уже во время заседания комиссии, состоит из вступления, заключения, названного окончанием, и 655 статей (526 статей Наказа и 129 статей двух дополнений к нему), размещенных в 22 главах.

При рассмотрении содержания Наказа нельзя не заметить, что оно, в сущности, распадается на четыре отдела: в первом отделе содержатся статьи, касающиеся государственного права, во втором – гражданского, в третьем – уголовного и в четвертом – судопроизводства. Кроме того, можно еще выделить пятый отдел, в который войдут те статьи, содержание которых касается предметов, не вошедших ни в один из перечисленных отделов, напр., статьи о воспитании.

Большая часть Наказа писана императрицей на французском языке и только незначительная часть – на русском^[15], как это видно из подлинной рукописи названного памятника, хранящейся в особом ковчеге в малом конференц-зале Академии Наук^[16].

Вскоре, по своем выходе, Наказ был переведен на языки: латинский, немецкий, английский, голландский, итальянский, польский и греческий. На некоторых из них (напр., на французском, немецком и итальянском) он выдержал несколько изданий^[17]. Таким образом, сделавшись доступным народам Западной Европы, он всюду произвел сильную сенсацию и доставил большую популярность императрице^[18].

Второй памятник, изданный императрицей для комиссии и врученный ею генерал-прокурору, был “Обряд управления комиссией”. Под ним следует понимать совокупность правил, определяющих внешний распорядок и делопроизводство в комиссии, т.е., иначе говоря, устав комиссии. На основании его заседания последней распадались на заседания большой и на заседания частных комиссий.

Из этих последних три: дирекционная, экспедиционная и комиссия для разбора депутатских наказов – установлялись в самом Обряде. Обязанность дирекционной комиссии заключалась в надзоре за деятельностью всех частных комиссий, в силу чего последние должны были представлять ей результаты своих трудов с целью разрешения вопроса о том, согласны ли они с правилами Наказа, нет ли несходства между их частями и все ли части приведены “к одному концу”, т.е. “к сохранению целости империи чрез добронравие, народное благополучие и человеколюбивые законы, из чего последует любовь, верность и послушание к государю”.

С этой же целью каждая частная комиссия должна была еженедельно представлять в дирекционную комиссию “краткую меморию” с указанием в ней на то, что было сделано в комиссии в течение недели. Кроме того, на дирекционную комиссию была возложена обязанность открывать, по мере надобности, новые частные комиссии для разработки отдельных проектов по разным отраслям права, причем члены этих комиссий избирались большой комиссией, но не более пяти человек в каждую^[19].

Функции экспедиционной комиссии заключались в надзоре за тем, чтобы труды комиссии излагались “по правилам языка и слога”, т.е. в рассмотрении проектов с чисто редакционной стороны^[20]. Комиссия для разбора депутатских наказов должна была разбирать эти последние и составить особые своды и выписки из наказов. Предметы занятий прочих комиссий были распределены позднее, и число их, с включением трех названных, протиралось до 19-ти.

Здесь прежде всего является вопрос: в каком отношении стояли частные комиссии к большой, вопрос весьма важный, так как от такого или иного разрешения его зависели успех или неуспех всего предприятия по составлению нового Уложения. По Обряду управления комиссией большая комиссия не составляла проектов законов, так как это было делом частных комиссий, каждой по ее специальности. Большая только рассматривала проекты, вносившиеся в нее из частных, и исправляла их.

Первый вопрос, который возникает здесь, состоит в следующем: частные комиссии, вырабатывая проекты отдельных законоположений, действовали по указаниям большой или независимо от этих указаний? Профессор Сергеевич^[21] вполне основательно заметил, что Обряд управления отвечает на этот вопрос: и “да” и “нет”. Дело в том, что частные комиссии, как и большая, в своих постановлениях должны были руководиться Наказом императрицы, депутатскими наказами и действующими законами.

Но Наказ далеко не заключал в себе определенных правил по всем вопросам права. Ввиду этого Обряд управления предписывает большой комиссии подавать свое мнение, “которому примеру по государственному положению удобнее следовать”, и этому мнению дирекционная комиссия и все частные должны были следовать. В данном случае большая комиссия дает направление работам частных, которому они обязаны подчиниться.

Совсем другие последствия соединяет Обряд управления с мнениями большой комиссии, высказанными по поводу депутатских наказов и действующих законов. Эти мнения служат частным комиссиям не в виде инструкций, а только для соображений. Они не имеют обязательной силы для частных комиссий. Конечно, частная комиссия, ввиду того, что составленный ею проект поступит на рассмотрение большой, не может совершенно игнорировать ее мнения.

Но раз по правилу мнения большой комиссии не связывают частных, эти последние имеют право рассчитывать, что большая комиссия может и изменить свое мнение, выслушав их представления. Таким образом, борьба большой комиссии с частными возведена здесь в общее правило. Трудно объяснить, что заставило императрицу прийти к таким, совершенно разным, выводам в двух совершенно подобных случаях.

Но не может подлежать сомнению, справедливо замечает профессор Сергеевич, что нельзя было придумать правила, более вредного для успешного исхода деятельности комиссии, как это последнее. Если даже “согласные” (единогласные) мнения большой комиссии не обязательны для пяти членов частной, то зачем же ей терять труд и время для выработки каких-либо общих положений, никого не связывающих?

Объяснение подобной непоследовательности, по мнению профессора Сергеевича, надо искать в той поспешности, с которой велось все дело приготовительных работ самой императрицей, и в недостаточно обстоятельном знакомстве ее со сложными вопросами законодательства.

Общее управление всей комиссией и председательство на ее заседаниях возлагались по Обряду на особое лицо, носившее название маршала. Он избирался собранием и утверждался императрицей. Ему во многих отношениях должен был помогать генерал-прокурор, имевший большое влияние на дела комиссии^[22]. Для ведения журналов или дневных записок назначались особые чиновники, находившиеся под наблюдением так называемого директора.

Императрица придавала большое значение дневным запискам, главным образом ввиду того, “чтобы будущие времена имели верную записку сего важного производства (т.е. действий комиссии) и судить могли о умоначертании сего века”. Этим объясняется наличность в Обряде многих правил касательно составления записок. Обряд оканчивается своего рода инструкцией маршалу, относительно председательствования в комиссии, порядка прений, возбуждения вопросов, голосования, поведения депутатов во время заседаний и т.п.

Существенным недостатком Обряда является крайняя сложность делопроизводства комиссии, что, конечно, должно было отразиться весьма печально на деятельности этой последней. Уже в большой комиссии мы встречаемся с этой сложностью. Так, хотя дела в ней должны были решаться по большинству голосов, но все же маршалу вменяется в обязанность стараться достигать единогласия, для чего после подачи голосов он должен давать собранию “еще несколько времени на соглашение”.

После этого собрание опять приступает к голосованию (словами: да и нет), за которым следует еще баллотировка шарами. Итак, для разрешения каждого вопроса, касающегося так называемых “решительных положений”, по Обряду, требуются три голосования. Постановленное таким образом решение может быть передано в дирекционную комиссию для направления в одну из частных, причем дирекционная комиссия прилагает к нему свое “рассуждение”^[23].

Частная комиссия вновь пересматривает решение большой и высказывает свое мнение. Затем она приглашает к себе на заседание членов тех правительственных учреждений, до компетенции которых рассматриваемое дело касается, и передает его им на обсуждение. Последние, по прошествии двух недель, обязываются прислать свои отзывы, снова подвергающиеся обсуждению в комиссии, причем она может с ними и не согласиться, указав на причины этого несогласия.

Из частной комиссии проект поступает в экспедиционную, где рассматривается со стороны редакционной, а оттуда уже снова в дирекционную, где опять подвергается обсуждению по существу. Дирекционная комиссия может его совсем переделать. После этого он вносится в большую комиссию, где подвергается новому рассмотрению и, наконец, голосованию. Такая сложная процедура решения дел, конечно, не могла благоприятствовать скорому и успешному составлению проекта нового Уложения.

Третий документ, изданный императрицей для комиссии, это – генерал-прокурорский Наказ, являющийся не чем иным, как инструкцией генерал-прокурору, сообразно с которой он должен был действовать во время составления Уложения. Наказ начинается предписанием генерал-прокурору смотреть за тем, “чтобы противного разуму, в пунктах наставления содержащемуся, комиссией ничего сочинено не было, и чтоб разум и слова наставления не были обращены во вред отечеству”.

Далее Наказ излагает понятия о правах “в научном отношении”. В нем объясняются права: божественное или святой веры, церковное, естественное, народное, государственное общее и особенное, завоевания, гражданское, домашнее или семейное. Наказ заканчивается предписанием генерал-прокурору “определить к себе четырех знающих юриспрудентов, которые могли бы разбирать и объяснять встречающиеся по его ведомству случаи и кажущиеся в законах противоречия”.

В трудных же случаях или при разногласии между этими “законоведцами” генерал-прокурору было предоставлено право требовать мнения университета, Академии Наук и “юриспрудентского” класса кадетского корпуса.

Кроме перечисленных памятников, императрица издала еще четвертый документ, долженствовавший регулировать занятия комиссии по составлению нового Уложения. Мы говорим о Начертании о приведении к окончанию комиссии по составлению проекта нового Уложения, изданном 8 апреля 1768 года, т.е. несколько месяцев спустя после открытия заседаний комиссии. Начертание заключает в себе теоретическое изложение государственного устройства и управления.

Приняв в основание правило Наказа: “мы должны делать друг другу добро, сколько возможно” и выводя из этого, что “всякий благонамеренный человек будет желать видеть свое отечество на высшей степени благополучия, а согражданина – охраняемого законами”, Начертание определяет двойственное отношение каждого человека: 1) к государству и 2) к согражданам. Поэтому и труды комиссии должны были делиться на две части, из которых содержание одной должно было касаться права общего, а содержание другой – права особенного.

Предметом первой части является сохранение целости, доброго порядка и тишины государства, что не может быть достигнуто без существования верховной власти. Последняя разделяется на три части (точка зрения Монтескье): законодательную, защитительную (судебную) и совершительную (исполнительную).

Посредствующим звеном между верховной властью и гражданами являются “власти средние, подчиненные”, зависящие от верховной власти и составляющие существо управления. Для большего порядка в государственном управлении необходимо разделить государство на “части”, т.е. на наместничества или губернии, последние – на области или провинции, а эти последние – на уезды. Каждый уезд предполагает существование города.

Для подобного территориального подразделения государства необходимо учредить комиссию под названием комиссии о порядке государства в силе общего права. Для устройства городов и для водворения в них наибольшего благосостояния необходимо учредить особую комиссию о городах.

“По основании сего приступа (т.е. введения) к порядку государства, – говорит императрица, – остается еще шесть предметов, касающихся до права общего, а именно: 1) о связи гражданских законов с духовными, 2) об установлении правосудия вообще, т.е. судоустройства, судопроизводства и законов о преступлениях, 3) об управлении воинском, 4) об управлении нравов или о полиции благочиния, 5) об устроении полезного или полиции благосостояния и 6) о государственном строительстве или камерном управлении”.

Правом особенным называется совокупность тех “узаконений и установлений, которые каждому гражданину, живущему с прочими в обществе, как в рассуждении его самого, так и в рассуждении его имения и обязательств, приносят пользу и безопасность”. Вот почему эта часть права имеет своим предметом лица, вещи и обязательства. Лица состоят из разных степеней или родов: дворянства, среднего и низшего.

Независимо от определения прав и преимуществ, принадлежащих каждому из этих родов, здесь же должны рассматриваться установления, относящиеся до лиц, а именно: о супружестве, об отношениях родителей и детей и об опеке. Что касается до права над вещами, то под ним понимается право, в силу которого “каждый член общества гражданского” рассматривается как собственник “над имениями, справедливо приобретенными”.

Имущества могут быть движимые и недвижимые. Сюда же относятся и узаконения о наследстве, о разделе имуществ и о завещаниях. Что касается до обязательств, то их Начертание определяет как “союзы, в силу которых для одного лица создается право на действие другого обязанного лица”.

По открытии заседаний комиссии было приступлено к избранию маршала; выбор пал на А.И. Бибикова. Во второе заседание был читан Наказ, произведший весьма сильное впечатление на депутатов, так что в одном из следующих заседаний комиссия постановила поднести императрице титул “премудрой, великой и матери отечества”. Вопросу об этом титуле было посвящено целое заседание (что и вызвало ироническое замечание со стороны императрицы: “я велела им сделать рассмотрение законов, а они делают анатомию моим качествам”).

12 августа депутаты представлялись императрице и поднесли ей титул. В ответ на это князь Голицын от имени императрицы заявил, что последняя желает только “укрепления депутатов в правильных мыслях для составления проекта нового Уложения”.

Кроме того, сама императрица, обратившись к депутатам, сказала: “о званиях, кои вы желаете, чтобы я от вас приняла, на сие ответствую: 1) на “великая” – о моих делах оставлю времени и потомкам беспристрастно судить, 2) на “премудрая” – никак себя таковой назвать не могу, ибо один Бог премудр, и 3) на “мать отечества” – любить Богом вверенных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимой от них есть мое желание”. Несмотря на этот ответ, комиссия постановила составить протокол о поднесении императрице титула и препроводить его в Сенат.

Последний вполне присоединился к мнению комиссии и заявил, что “предоставляет себе случай изыскать от всего государства произвести это желание в употребление”. И действительно, несколько лет спустя некоторые из сановников вторично вознамерились поднести императрице титул “великой” и “матери отечества” (уже опустив отвергнутое ею звание “премудрой”), но Екатерина II осталась верна своей прежней точке зрения и выразила даже неудовольствие “за упражнение в подобных выдумках”.

Собственно к занятиям комиссия приступила с 8-го заседания, когда началось чтение депутатских наказов, продолжавшееся в течение 15 заседаний. Во время этого чтения депутаты делали свои замечания. Таким образом, было прочтено 12 наказов. После этого началось чтение законов о правах благородных, что заняло 10 заседаний.

Но задолго до исчерпания всех названных законов, по предложению маршала, все прочитанные законы вместе со сделанными на них замечаниями были переданы в частную комиссию о родах государственных жителей, собрание же занялось чтением законов о купечестве, употребив на это 36 заседаний.

Таким образом, первые 60 заседаний были исключительно посвящены чтению наказов и законов, что являлось результатом совершенного непонимания маршалом Обряда управления комиссией. Подобное бессистемное чтение, так сказать, огулом законов и наказов, не сопровождавшееся вдобавок никакой постановкой вопросов и никаким голосованием, было совершенно бесцельно и самым непроизводительным образом поглощало массу времени и труда.

Нечего говорить, что ничего подобного Обряд управления и не предписывал. Правда, в ст. 10 и 11 Обряда предусматривается возможность чтения законов и наказов, но, конечно, не так, как это осуществилось на практике. Читать следовало не все законы огулом, а только те, “в поправлении коих более состоит нужда по правилам большого Наказа и о которых более в прошениях и наказах представляется”.

Что касается до наказов, то их совсем не следовало читать, а “разобрав по материям, сделать выписки” и эти выписки прочесть в собрании. Между тем ничего подобного не было сделано. По прочтении законов о купечестве комиссия приступила к чтению лифляндских и эстляндских привилегий, что продолжалось в течение 11 заседаний. Затем читались законы о юстиции.

В продолжение всего этого времени депутаты делали свои замечания, которые вместе с прочитанными законами передавались в частные комиссии. По-прежнему не было постановлено ни одного вопроса, и ни разу не производилось голосования, а ввиду этого не было никакого смысла передавать в частные комиссии отдельные замечания депутатов, так как по Обряду туда должны были передаваться только “положения” комиссии, являвшиеся результатом баллотировок.

По окончании чтения законов о юстиции комиссия приступила к обсуждению проекта правам благородных, составленного частной комиссией о государственных родах и внесенного в большую комиссию. 14 заседаний было посвящено обсуждению проекта по статьям, причем депутаты высказали много замечаний pro и contra, и было предложено также немало новых редакций к статьям, но в результате ровно ничего не вышло, так как мнения остались несогласованными друг с другом и не были пущены на баллотировку.

Желая вывести маршала из затруднительного положения, императрица в изданном ею дополнении к Обряду управления комиссией предписала избрать особого депутата из желающих защищать проект и напомнила маршалу о необходимости баллотировки в случае разногласия во мнениях. Но и из этого ничего не вышло, так как маршал по-прежнему игнорировал баллотировку, деятельность же защитника проекта (депутата Коробьина) являлась, в силу этого, совершенно бесцельной.

Так прошло еще 6 заседаний, после чего маршал предложил передать проект со всеми замечаниями на него в одну из частных комиссий и снова приступил к чтению законов, именно, о поместьях и вотчинах. Так продолжалось до 18 декабря, когда по случаю войны с Турцией заседания большой комиссии были прекращены и, как впоследствии оказалось, прекращены навсегда.

В этот день, т.е. 18 декабря 1768 года (читаем в дневной записке комиссии), маршал “объявил собранию о полученном комиссией именном указе, в котором императрица, ввиду того, что, по случаю нарушения мира, многие из депутатов, принадлежащих к военному званию, должны отправиться к занимаемым ими по службе местам, повелела: депутатов, которые за выбором членов в частные комиссии, остались в большом собрании, распустить до тех пор, пока они вновь будут созваны, членам же частных комиссий остаться и продолжать свои занятия”.

После окончания турецкой войны комиссия, однако, не была созвана, но de jure продолжала считаться существующей. Так, до нас дошло несколько указов, которыми заседания комиссии отсрочивались: сперва до 1 мая 1772 г., затем до 1 августа и 1 ноября того же года и, наконец, до 1 февраля 1773 г.

После этого года хотя указы об отсрочке заседаний комиссии прекратились, но комиссия по-прежнему считалась существующей, что продолжалось также в 80-х и 90-х годах, когда неоднократно в правительственных актах того времени упоминалось об “уложенной комиссии” как об учреждении существующем^[24].

Что касается до частных комиссий, то они в прежнем составе просуществовали до 1774 года, когда именным указом от 4 декабря депутаты, входившие в их состав, были распущены, но самые комиссии продолжали существовать в течение всего царствования Екатерины II, так как взамен депутатов членами их были назначены другие лица^[25].

Таким образом, и Екатерининскую законодательную комиссию постигла та же участь, какая была присуща и всем предыдущим комиссиям. Новое Уложение не было составлено, и единственно, что осталось от комиссии, это – несколько проектов, составленных частными комиссиями, но и те не только не получили законодательной санкции, но даже не были признаны в качестве источников последующей законодательной деятельности Екатерины II.

Многие из этих проектов, напр., об училищах, об имениях, о городах и т.д., не были даже закончены, а дошли до нас в форме, так сказать, набросков или планов, совершенно неразработанных. Вполне законченными были три проекта, а именно: проект правам благородных и проекты законов о правах среднего и нижнего рода государственных жителей.

Какая же причина неудачи комиссии и столь преждевременного ее распущения? Этот вопрос не раз возбуждался в литературе, даже современной еще самой комиссии, причем неудачное разрешение его в этой последней было не раз повторяемо и в позднейшей литературе. Так, с легкой руки самого маршала Бибикова была пущена мысль, что предприятие императрицы не удалось вследствие его крайней рановременности.

Дело в том, что в 1817 г. были изданы “Записки о жизни и службе маршала Бибикова”, оказавшие довольно большое влияние на отзывы в русской исторической литературе о деятельности комиссии.

В одном месте своих записок Бибиков, между прочим, пишет: “должно признать чистосердечно, предприятие сие (т.е. созвание комиссии) было рановременно, и умы большей части депутатов не были еще к сему приготовлены и весьма далеки от той степени просвещения и знания, которая требовалась к столь важному делу”.

Это мнение было впоследствии несколько раз повторяемо, причем неудача комиссии и ее преждевременное распущение объяснялись ее рановременностью. С этим мнением, безусловно, нельзя согласиться. Созвание сословных представителей в 1767 году для участия в законодательных работах имело место у нас не в первый раз.

Начиная со второй половины XVI ст. и вплоть до Екатерины II, такие созвания практиковались бесчисленное количество раз и в большинстве случаев, в особенности в XVI и XVII ст., всегда оканчивались весьма удачно. Еще за несколько лет до 1767 г. сословные представители были созваны Елизаветой Петровной и, как бы то ни было, но составили проект нового Уложения, многие постановления которого потом почти слово в слово были повторены депутатскими наказами в 1767 г.

Следовательно, если созвание сословных представителей для участия в законодательных работах не было преждевременно и в большинстве случаев приносило благие результаты в царствования Ивана IV, Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, то тем более оно не могло быть преждевременно и, так сказать, уже предопределенно к неизбежной неудаче во второй половине XVIII ст., когда степень культурности русского общества была сравнительно выше с XVI и XVII ст.

Далее Бибиков говорит, что “умы большей части депутатов не были еще к сему приготовлены и весьма далеки от той степени просвещения и знания, которая требовалась к столь важному делу”. Этот взгляд можно считать вполне несправедливым, как совершенно не соответствующий действительности. Уже число тех членов комиссии, которые участвовали в прениях и тем самым свидетельствовали, во всяком случае, о способности к участию в этом деле, оказывается весьма значительным.

Из числа 564 депутатов 202 подавали мнения, делали возражения и замечания и т.п. Такое процентное отношение, по верному замечанию профессора Брикнера, можно считать за вполне удовлетворительное. Разумеется, степень умственного развития, познаний и образования была неравномерна.

Так, между депутатами считались люди, принадлежащие к высшему интеллигентному классу, как, например, князь Щербатов, известный историк того времени, академик Миллер и др., и рядом с ними заседали депутаты от каких-нибудь инородцев, бывшие, говоря словами профессора Брикнера, едва ли в состоянии дать себе отчет об ответственности, лежащей на членах собрания.

Разумеется, нельзя сравнивать способности Бибикова, Вяземского, Панина и пр. с ограниченным умственным кругозором того или другого депутата от пахатных солдат или казаков. Но и между этими лицами были люди, рассуждавшие очень дельно и умно и представлявшие весьма обстоятельные мнения по разным вопросам.

Наконец, уже то обстоятельство, что почти все ораторы весьма часто ссылались на Наказ императрицы, может служить доказательством, что не только лица высших, но и низших классов общества были в состоянии вникнуть в дух этого замечательного для того времени сочинения и заимствовать оттуда лишние аргументы для большей убедительности своих мнений.

Очевидно, Наказ, находившийся в руках каждого депутата, читался много и не без пользы. Некоторые мнения, поданные депутатами, заключают в себе много мыслей, заимствованных из Наказа.

Так, здесь мы встречаем, например, мысль о соответствии климата и почвы страны с историческим развитием, нравами и обычаями народа, далее – указания на этнографические и культурно-исторические данные разных веков; весьма часто говорится об истории дворянства, об истории торговли, о гуманности, о благе народа и так далее, и такого рода мысли встречаются не только в мнениях и речах лиц из высшего класса, но и в мнениях купцов, крестьян и казаков^[26]. Все приведенные факты вполне свидетельствуют в пользу неверности предположения о рановременности комиссии и о неспособности ее членов, как причин ее неудачи.

Другое мнение, также пущенное в ход Бибиковым, заключалось в том, что члены комиссии, “увлеченные вольнодумием”, предлагали уничтожение крепостного права, в силу чего комиссия и была распущена.

Вот что читаем по этому поводу в “Записках о жизни Бибикова”: “некоторые из депутатов, увлеченные вольнодумием, предлагали уничтожение рабства, неоспоримо истинной философией и христианским человеколюбием предначертанное, но исполнение чего, по обширности и малонаселению Российской империи, еще гораздо более мудрых и благовременных мер, прилежного рассмотрения и опасного внимания и рассуждения требует”.

То же мнение относительно связи между возбуждением вопроса об освобождении крепостных и преждевременным закрытием комиссии высказал и французский писатель Кастера в своем известном сочинении: “La vie de Catherine II”, вышедшем в 1797 году.

Несмотря на то, что Кастера, приехавший в Россию в конце царствования Екатерины II, не мог быть свидетелем деятельности законодательной комиссии, чем и объясняется масса неверных сведений о ней, помещенных в его книге, названное мнение получило полное право гражданства и долгое время признавалось верным.

Вот что, между прочим, говорит Кастера: “многие заседания комиссии далеко не были безмятежны. Начали говорить об освобождении крестьян. Многие тысячи их были готовы силою добыть то, чего они не могли ожидать от справедливости. Дворянство опасалось повсеместного восстания, в особенности убавления своего богатства.

Некоторые дворяне уверяли, что готовы убить того, кто первый внесет предложение сделать крестьян свободными. Несмотря на это, граф Шереметев, богатейший человек в России, заявил, что охотно бы согласился на такую меру. Спор становился все более оживленным, опасались страшных последствий разногласия и поэтому депутатов распустили домой”.

Для опровержения этого мнения необходимо обратиться к дневным запискам, т.е. журналам собрания, и рассмотреть те прения, которые касались крестьянского вопроса. Эти прения возникли благодаря предложению дворянского депутата Коробьина, при обсуждении законов о беглых. Коробьин начал свою речь с того, что заявил о своем желании рассмотреть причины, побуждающие крестьян к бегству, и предложил некоторые способы, которые могли бы, хотя отчасти, предупредить это зло.

“Думаю, – сказал Коробьин, – из вас знают, почтеннейшие господа депутаты, многие, что есть довольно в свете таких владельцев, которые с крестьян своих берут против обыкновенного подати; есть и такие, кои, промотав свои пожитки и набрав долгу, отдают своих людей, отучив их от земледелия, зарабатывать хотя следуемые ежегодно к уплате проценты; есть и такие, которые, видя, что получаемых с крестьян себе доходов на удовольствие прихотей своих не станет, удалив от семейств, употребляют единственно для своей корысти.

Но всего горестнее, что некоторые владельцы, как только крестьянин приобретает небольшой достаток, лишают своего крепостного всех плодов его труда”. Такое положение дел весьма опасно для государства, “ибо тогда только процветает или в силе находится общество, когда составляющие оное члены все довольны”. Земледельцы – душа общества, следовательно, когда они изнурены, то и все общество слабеет.

Затем, сославшись на статьи Наказа, в которых императрица указывает на обременение крестьян чрезмерными оброками, Коробьин сказал, что, следовательно, в бегстве крестьян виноваты сами помещики, и потому необходимо предупредить злоупотребления благоразумными и человеколюбивыми законами.

Теперь всякий молодой дворянин, зная, что он полный господин над всем имением своих крестьян, может для удовлетворения своих прихотей собирать чрезмерные поборы, но, если бы владелец знал, что он может потребовать от крестьянина не более предписанного законами, тогда злоупотребления прекратились бы. Следовательно, все зло заключается в неограниченной власти помещика над крестьянами.

Далее Коробьин высказался, ссылаясь на Наказ, за необходимость дарования крестьянам права собственности на часть земли, которой они могли бы распоряжаться по своему усмотрению. Наконец, сказал Коробьин, необходимо постановить, чтобы крестьянин платил помещику определенную законом, а не чрезмерную дань, которая должна состоять в одних местностях в продуктах земли, в других же взиматься деньгами.

Таким образом, предложения Коробьина сводились к тому, что следует: 1) определить в законодательном порядке повинности крестьян и 2) дать им право собственности на землю^[27]. Иначе говоря, он желал ограничения помещичьей власти, а отнюдь неуничтожения крепостного права, о чем он и постарался заявить в конце своей речи.

Предложение Коробьина возбудило оживленные прения, не раз принимавшие страстный оттенок. Участие в этих прениях приняло 17 депутатов, причем пять из них высказались за улучшение быта крепостных в духе предложения Коробьина, а 12 – против всякого улучшения. Прения продолжались беспрепятственно целый месяц и прекратились с окончанием чтения законов о юстиции, вследствие внесения в комиссию проекта правам благородных.

После того комиссия продолжала еще существовать более полугода, и за все это время вопрос о крепостных более не возбуждался. Из приведенного видно, как неправильно мнение, будто преждевременное распущение комиссии находилось в связи с возбуждением вопроса об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

Третье мнение относительно причин распущения собрания, высказанное впервые английским послом Ширлеем и затем неоднократно повторенное другими, состояло в следующем: все предприятие императрицы было не чем иным, как простой комедией или, как выражается Ширлей, фарсом, задуманным императрицей, якобы сознавшей шаткость своей власти, с целью приискать средство для снискания популярности в обществе.

“Намерения императрицы, – говорит Ширлей, – первоначально клонились к тому, чтобы заявить ее заботливость о счастье своих подданных, но, так как ее намерения проистекают из оснований не совсем чистого свойства, то и дела ее, как поддельный жемчуг, имеют более блеска, но меньше ценности, чем жемчуг настоящий”.

Поэтому, когда названная цель была достигнута, т.е. императрица приобрела популярность в народе или, иначе говоря, комедия была сыграна, в комиссии перестали нуждаться, и она была распущена. Такое мнение крайне поверхностно и совершенно не соответствует историческим фактам. Если в чем и можно упрекнуть Екатерину II, то только не в том, в чем упрекает ее Ширлей.

Подобное мнение могло держаться до тех пор, пока на документы, касающиеся истории комиссии, был наложен запрет, и они не были никому известны. Но теперь, когда, благодаря изданию Русского Исторического Общества и благодаря возможности проникнуть в наши архивы, документы комиссии стали более или менее для всех доступны, подобное мнение уже не может существовать.

Из документов видно, как относилась императрица к своему предприятию, как она увлекалась им, как была вся поглощена им. Из этих же документов видно, что отношение императрицы к комиссии было самое серьезное и что она стремилась исключительно к тому, чтобы деятельность комиссии действительно принесла реальные результаты.

Об этом, впрочем, свидетельствует и сам Ширлей, говоря, что в настоящее время собрание депутатов сделалось любимейшим занятием императрицы, и что она, в ущерб всем остальным делам, исключительно занимается только им одним. Действительно, честолюбие Екатерины II играло весьма важную роль фактора при созвании депутатов.

Ей желательно было блеснуть в России и, главное, в Западной Европе в качестве законодательницы севера и философа на троне, тем более что разрешение той задачи, для которой созваны были депутаты, казалось ей в высшей степени легким и незамысловатым, что, впрочем, являлось тогда ходячим мнением всех интеллигентных людей, преклонявшихся перед французской философией и воображавших, что сызнова пересоздать весь общественный и государственный строй есть дело, так сказать, одной минуты.

Таким образом, мы подходим теперь к выяснению настоящих причин неудачи комиссии и преждевременного ее распущения. Все они могут быть сведены, в сущности, к трем, а именно: к неправильной постановке задачи комиссии, ко многим недостаткам ее организации и, наконец, к совершенному неумению руководящих людей привести порученное им дело к полному и благополучному окончанию. Задача комиссии была, действительно, беспримерной трудности.

Ей предстояло составить проект нового Уложения, обнимающий собой все стороны законодательства и все отрасли права. Уж над одним таким проектом комиссия должна была трудиться бесконечное количество времени. Мало того, эта задача осложнялась еще тем, что проект должен был быть новым во всех отношениях.

Таким образом, общество рассматривалось, как бы находящееся в естественном состоянии, в силу чего ему следовало сразу дать весь государственный и гражданский быт; вся предшествовавшая история России игнорировалась совершенно, и Русское государство трактовалось как какая-то tabula rasa, на которой можно было создать все, что угодно.

Источниками для подобного законодательства, по крайней мере, по словам дирекционной комиссии, должны были быть: во-первых, “неопровергаемые правила Наказа” и, во-вторых, “здравый рассудок, любовь к отечеству и должная благодарность к строительнице блаженства нашего”, т.е. к императрице. Что же касается до действующего права, то оно признавалось за источник как бы в виде исключения^[28].

На создание этой работы, по свидетельству некоторых памятников, полагалось всего только каких-нибудь четыре года. Из сказанного видно, что предприятие императрицы было ведено совершенно в духе тогдашней французской философии, считавшей вполне возможным пересоздать общественный и государственный строй, руководствуясь исключительно “здравым рассудком” и “любовью к отечеству”.

Думая, что предпринятое ею дело не представляет никакой трудности и может быть закончено в самое короткое время, императрица дала комиссии в виде инструкции свой Наказ, который должен был, вместе с тем, служить и одним из главных источников Уложения.

Между тем, из содержания этого памятника, по верному замечанию профессора Сергеевича, можно видеть, что он по множеству вопросов дает не начала законодательства, которые бы стоило только развить в отдельные положения, чтобы получить целое Уложение, а указывает лишь общее и часто довольно неопределенное направление этого законодательства, нередко же ограничивается просто приведением разных примеров из иностранных законодательств, не делая из них никакого определенного вывода.

Так, “надлежит установить порядок неподвижный для наследования”, – говорит Наказ, но какой? Сколько-нибудь определенного ответа на этот вопрос тщетно будем искать в Наказе. Сделав некоторые указания на римский и греческий порядок наследования, императрица заключает: “мое намерение в сем деле склоняется больше к разделению имения”.

Но наследование по частям или без разделения на части, справедливо замечает проф. Сергеевич, это только один из множества вопросов наследственного права. По всем остальным нет никакого указания, но и приведенное отличается крайней неопределенностью. Какого разделения желает императрица? У нас и до вступления ее на престол имения делились между наследниками.

Довольна она прежним порядком или нет? “Полезно сделать учреждение об опекунстве”, – говорит далее Наказ, но какое – опять умалчивает, ограничиваясь указанием на то, что “опека должна быть для малолетних, безумных и тому подобных”. Но у нас, выражаясь словами проф. Сергеевича, и прежде была опека не только для малолетних и безумных, но и для расточителей и жестоких помещиков, и правила ее, во всяком случае, были определеннее правил Наказа.

Наконец, по многим отраслям права Наказ не дает никаких “разрешений”. Чтобы убедиться в этом, стоит вспомнить о его отношении вообще к такой важной отрасли права, как гражданское право, совершенно игнорируемое в названном памятнике, и т.д. Таким образом, старые законы не должны были иметь значения источников для составляемого Уложения, Наказ же, считавшийся главным из них, не обнимал, по верному замечанию профессора Сергеевича, и сотой части всей сложной системы права^[29].

Мало того, многие положения Наказа страдают противоречием между собой и совершенно не согласованы друг с другом, что является результатом влияния на императрицу, с одной стороны, рационалистических идей французских энциклопедистов, а с другой стороны, воззрений Монтескье, как известно, имеющих между собой весьма мало общего. Между тем, обе категории этих идей остались в Наказе совершенно непримиренными друг с другом.

Та же непримиренность разнородных идей сказалась и на практике. Как известно, депутаты должны были привезти с собой наказы, которыми комиссия обязана была руководствоваться в своей деятельности. Наказы отличались крайней положительностью своих стремлений, так как составители их излагали действительные нужды и желания сословий, вытекавшие, так сказать, из условий действительного порядка вещей, существовавшего в то время в России.

Между депутатскими и Большим наказами по многим вопросам целая бездна. Спрашивается, как должна была поступать комиссия, примиряя непримиримые начала Большого и депутатских наказов, что должна она была делать в случае конфликта между стремлениями сословий, отправлявшихся от действительного порядка вещей, со стремлениями Большого наказа и “здравого рассудка”, как его понимали рационалисты?

Все это такого рода вопросы, от разрешения которых зависел удачный исход всего дела. Между тем, этого разрешения не последовало, и вот одна из причин неудачи комиссии. Правда, во время заседаний последней, когда императрица увидела, что дело идет не так гладко, как она думала, она решила помочь комиссии изданием Начертания о приведении нового Уложения к окончанию.

Содержание его было изложено выше, и из него видно, что Начертание есть не что иное, как система законодательства в крайне общих чертах, а ввиду этого оно и не могло помочь делу составления нового Уложения. Таким образом, одной из главных причин неудачи комиссии была необычайной трудности задача, возложенная на нее.

Но даже несмотря на это, она все же могла бы составить проект Уложения, хотя, конечно, не во вкусе рационалистической философии, а более соответствующий условиям действительной жизни (как об этом свидетельствуют проекты законов, составленные некоторыми частными комиссиями), если бы обладала более совершенной организацией, а главное, более способными и умеющими вести порученное им дело людьми, чем то было в действительности.

Я уже указал при обзоре содержания Обряда управления комиссией на несовершенство этого памятника, главным образом, в вопросе об отношениях частных и общей комиссий друг к другу, а также и в вопросе о делопроизводстве комиссии, поэтому повторять здесь об этом излишне. Скажу только, что эти несовершенства Обряда могли быть значительно исправлены на практике, если бы во главе комиссии не стояло такое неспособное для данного дела лицо, каким был маршал Бибиков.

Редко кто так находился не на своем месте, как артиллерии генерал-майор Бибиков в качестве председателя законодательного собрания. При обзоре деятельности комиссии было уже указано, как действовал маршал в качестве председателя, как неумело вел он прения, ставил вопросы, как никогда не допускал никакого голосования, а взамен того предписывал читать целые вороха законов и наказов, что, в сущности, не имело никакого смысла^[30].

Вот те причины, в силу которых столь грандиозно задуманное предприятие совершенно не удалось и не осуществило тех надежд, которые на него возлагались. Единственная польза от созвания комиссии заключалась в том, что императрица получила возможность узнать нужды, желания и стремления своего народа и сообразовать с ними свою дальнейшую законодательную деятельность^[31].

“Комиссия Уложения, – писала впоследствии Екатерина II, – подала мне свет и сведение по всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должно. Стали многие о цветах судить по цветам, а не яко слепые о цветах”^[32].

Со вступлением на престол Павла I Екатерининская комиссия продолжала существовать, и новое правительство вскоре вспомнило о ней. Сперва двумя указами от 16 декабря 1796 г. на нее, под руководством генерал-прокурора кн. Куракина, была возложена новая задача по составлению трех книг законов (уголовных, гражданских и казенных дел), а затем указом от 30 декабря того же года она была переименована из “комиссии для сочинения проекта нового Уложения” в “комиссию для составления законов Российской Империи”, причем в состав ее были назначены новые лица.

Таким образом, из сказанного видно, что мнение Сперанского, повторяемое и новейшими исследователями, будто Павел I учредил новую комиссию (по счету Сперанского, девятую), не может быть принято как не соответствующее действительности^[33]. В состав комиссии были назначены “искусные в делопроизводстве и законознании” лица, а “для письмоводства и переписки” им была дана канцелярия.

Впрочем, указом 31 мая 1797 г. правительство привлекло к делу кодификации сенаторов, предписав трем из них “учредить между собой съезд” и вместе с членами комиссии на этих съездах составлять проекты книг законов Российской Империи. И действительно, в течение всего царствования Павла I подобные съезды происходили в комиссии, причем состав сенаторов менялся.

В чем же заключалась задача комиссии? Согласно указу 16 декабря 1796 г. на нее была возложена обязанность “собрать изданные доныне узаконения и извлечь из оных три законов книги (гражданских, уголовных и казенных дел)”. Иначе говоря, задачей комиссии было составление так называемого сводного Уложения, т.е. свода действующих законов.

Составляя его, она должна была следовать не только “разуму” действующих узаконений и не вносить ничего нового в их содержание, но даже по возможности придерживаться их текста. Однако комиссия вскоре должна была отказаться от составления сводного Уложения, по крайней мере, в тех тесных рамках, которые были установлены указом 16 дек. 1796 г.

Работая над проектом, члены комиссии натолкнулись на целый ряд препятствий вследствие “неимения в законах точного предписания на разные материи”, а также вследствие наличности “неясностей” и “недостатков”, которые оказалось необходимым “поправить” и “пополнить”. В таких случаях составители проекта прибегали к содействию генерал-прокурора, а этот последний, в свою очередь, докладывал государю и получал Высочайшие повеления, вносившиеся в проект.

Очевидно, подобное “поправление неясностей” и “пополнение недостатков”, к тому же совершавшееся в форме Высочайших повелений, имело результатом внесение в проект новых юридических норм, что, конечно, не соответствовало первоначальной задаче комиссии касательно составления свода старого законодательного материала.

С изданием же указа 31 мая 1797 г., установившего “съезды” сенаторов с членами комиссии, последние, с согласия генерал-прокурора, “признали, что все встречавшиеся в законах неясности пояснять, недостатки пополнять можно и должно, не представляя более о сем г. генерал-прокурору и через него к Высочайшему разрешению”.

И действительно, достаточно самого беглого просмотра журналов заседаний сенаторов и членов комиссии, чтобы убедиться, как широко пользовалась комиссия правом вносить новые статьи в проект сводного Уложения. Приведем два примера.

Так, на заседании 7 июля 1797 г., при рассмотрении проекта судной части книги гражданских дел, сенаторы и члены комиссии пришли к заключению о неполноте постановлений Уложения 1649 г. о встречном суде (гл. X. Ст. 180 и 181), почему, “по сей в законе неполности и неясности в пополнение и изъяснение оных”, приняли целый ряд новых положений, которые и внесли в форме статей в проект.

На заседании 10 июля того же года сенаторы и члены комиссии усмотрели “в узаконениях недостаток тот, что не ограничено, в каких именно городских слободах или кварталах, а по уезду в каких селениях, обыски производить”, вследствие чего и “положили сие обстоятельство дополнить и, сочиня, предложить оное на рассмотрение впредь”.

Действительно, к следующему заседанию, состоявшемуся 14 июля, “дополнение” было готово, и съезд сенаторов и членов комиссии постановил внести его в 4-ю главу судной части. Таких примеров в делах комиссии масса.

Она сама в записке о своей деятельности, приложенной к одному из журналов, свидетельствует, что в составленных ею проектах “некоторые из прежних постановлений и предписаний, как в обряде, так и в самом законоположении, судя по переменившимся обстоятельствам и сообразуясь с настоящим временем, иные вовсе от издания, яко ненужные, исключены, другие пополнены и пояснены, а сверх сего внесено вновь” и т.д.

Таким образом, ясно, что члены комиссии, вынужденные обстоятельствами, из которых главное заключалось в несовершенстве тогдашнего нашего законодательства, должны были отклониться от своей прямой задачи – составления сводного Уложения.

Это отклонение значительно увеличилось после того, когда, по инициативе генерал-прокурора П.В. Лопухина, на “съезде” сенаторов и членов комиссии 27 ноября 1798 г. было решено при составлении проекта книги гражданских дел “заимствовать на составление всех подлежащих в сию книгу материй систематический порядок и правила из Высочайше данных бывшей комиссии о сочинении проекта нового уложения в 1767 г. Большого Наказа, а в 1768 г. двух к оному дополнений и Начертания о приведении той комиссии к окончанию, и, вследствие того, из сделанных бывшими тогда частными комиссиями планов”.

Приведенное решение “съезда” 27 ноября 1798 г. существенно видоизменило характер работ комиссии, которая вместо прежнего сводного Уложения, от типа коего составители и без того постепенно отступали, приступила к составлению сборника, называвшегося на юридическом языке XVIII ст. новым Уложением, причем источником его признавалось далеко не одно только русское законодательство.

И действительно, из бумаг комиссии мы видим, что в 1800 и 1801 гг. члены ее начинают оперировать также и над иностранными законами. Таким образом, мы имеем возможность установить, как постепенно видоизменялась задача комиссии, и как вместо сводного уложения, что ей было предписано указами 1796 г., она стала составлять новое Уложение.

Однако деятельность комиссии, по примеру прежних, оказалась вполне безрезультатной. При Павле ей удалось только составить проект книги гражданских дел и проект части книги уголовных дел, которые законодательной санкции не получили.

В царствование Александра I кодификация русского права продолжалась по-прежнему. Уже 5 июля 1801 года был издан указ, которым Павловская комиссия подчинялась графу Завадовскому. Но до 1803 года комиссия ничего не сделала, и, по всей вероятности, вследствие этого новым указом 21 октября 1803 года дело кодификации было передано в Министерство юстиции, во главе которого в то время находился князь Лопухин.

Однако последний, обремененный другими делами и не обладая юридическим образованием, не имел возможности приняться за составление законодательного сборника, вследствие чего это дело было поручено бывшему студенту Лейпцигского университета, барону Г.А. Розенкампфу, человеку научно образованному, но совершенно не знавшему русского языка^[34]. Им был составлен проект работ, утвержденный государем 28 февраля 1804 года^[35].

Одновременно с утверждением проекта Розенкампф получил место главного секретаря комиссии и, таким образом, мог приступить к занятиям. Но ввиду того, что он совершенно не был знаком с действующим правом, первые годы существования комиссии прошли в том, что ее главный секретарь должен был проводить почти все время в одном изучении русского законодательства и всякую мысль о его кодификации оставить в стороне.

Попытки же, сделанные им по составлению нового Уложения, вначале были очень неудачны, так как, по свидетельству барона Корфа, он постоянно переходил от одного опыта к другому, то бросаясь в историческую школу, то сличая памятники иностранного законодательства, то составляя Уложение на основании разных теорий. Служащие же в комиссии не могли быть ему помощниками в деле кодификации русского права, так как состояли из иностранцев, назначенных им же взамен уволенных русских^[36].

Так продолжалось до конца 1808 года, когда в состав комиссии вошел известный Сперанский, назначенный в это время товарищем министра юстиции. Сперанский (говорит его биограф барон Корф) поступил в комиссию без всякого юридического образования, чуждый немецкой литературе, по незнанию самого языка, незнакомый почти ни с чем, кроме французского кодекса и энциклопедического сочинения о французских законах Флорижона, составлявшего его настольную книгу.

Пропитанный наполеоновскими идеями, он не давал никакой цены отечественному законодательству, называл его варварским и находил совершенно бесполезным и лишним обращаться к его пособию^[37]. Первым делом Сперанского, по вступлении в комиссию, было ее преобразование. Сущность этого преобразования заключалась в следующем. Комиссия должна была состоять из трех учреждений: совета, правления и сословия юрисконсультов.

Последнее разделялось на шесть отделений, во главе которых находились особые начальники. На обязанности отделений лежало составление законов и выработка их плана. Правление состояло из членов, назначаемых государем, из которых один исполнял обязанности секретаря (Сперанский). Функции правления состояли в надзоре за отделениями, в наблюдении за их работами и в их утверждении и рассмотрении.

Что касается до совета, то в состав его входили члены правления ex officio и другие лица, назначаемые государем. Обязанностью его было разрешать затруднения, в разрешении которых правление являлось некомпетентным, и пересматривать изложение законов по мере их составления. Сперанский возлагал большие надежды на это преобразование комиссии.

“Сколько посторонние мои хлопоты и развлеченная работа дозволили, – писал он 13 апреля 1809 года графу Кочубею, – успели мы дать некоторое образование комиссии законов. Преобразованы экспедиции, более пятидесяти человек лишних исключено, установлен порядок работ, сделано положение, коим все приведено к одному средоточию, а для ревизии наших работ, для разрешения противоречий и трудностей в законах, наипаче же для примирения комиссии с общим мнением и для доставления трудам ее некоторого в отечестве нашем доверия, учрежден особенный при ней совет. Я надеюсь, что с мая двинется и, хотя не быстро, все пойдет в порядке и безостановочно”.

Но Сперанский (говорит барон Корф) ошибался в рассматриваемое время в методе работы. Обманывая себя мнимой легкостью задачи, он приступил прямо к концу, т.е. к сочинению нового Уложения, не приготовив ни начала – собрания законов, ни середины – свода их. Он предпочитал скорее творить, нежели углубляться в изыскания малоизвестных ему прежних законов^[38].

1 января 1810 года с учреждением Государственного Совета комиссия подверглась новому преобразованию. Она была обращена в установление, состоящее при Государственном Совете, собственный ее совет упразднен и начальником ее назначен Сперанский с титулом директора. Между тем к концу 1809 года был составлен Розенкампфом под наблюдением Сперанского^[39] проект первой части гражданского Уложения и в январе 1810 года внесен в Государственный Совет.

В последнем в продолжение 1810 года рассмотрению проекта было посвящено 43 заседания департамента законов и общего собрания. В том же 1810 году была закончена и вторая часть гражданского Уложения, также внесенная в Государственный Совет и рассмотренная им к концу года^[40]. Тогда обе части были напечатаны для нового пересмотра в исправленном виде.

Однако с этого времени, по крайней мере, при Сперанском, ничто более по предмету нового Уложения не вносилось в Государственный Совет. Разгадка тому (говорит барон Корф) находится в отчете Сперанского за 1810 год. Он уже начинал чувствовать все трудности дела и невозможность продолжать его среди других занятий, которых у него было немало.

“Должно, – писал он в этом отчете, – знать подробности сей работы, чтобы измерить все ее трудности. Если бы комиссия составлена была, как, например, во Франции, из знаменитых юрисконсультов, совершенно сведущих в отечественном законе и его приложении; если бы дело сие приуготовлено было предшествующими сочинениями ученых людей, если б потом окончательная редакция в том состояла, чтоб пересмотреть и свести воедино все эти материалы, то и тогда работа сия представляла бы еще множество затруднений, и тогда требовала бы она одна всего времени самого трудолюбивого и знающего редактора.

Во Франции одно гражданское уложение, составленное вначале Камбасересом по образцам, за сто лет начертанным, пересматриваемо было потом три года, четыре раза перелагалось и почти два года было пересматриваемо в совете. Всем известны и состав нашей комиссии, и смесь наших законов, и совершенный недостаток всяких юридических познаний.

Невзирая, однако, на все сие, можно с достоверностью утверждать, что в течение минувшего года не только гражданское Уложение, но и большая часть судебного устава могли быть окончены, если б все сии предметы тоже не стекались в одни руки. Дело комиссии было составить своды, сделать компиляции и начертать правильные проекты.

Но потом дело директора есть свести сие воедино, приспособить к общему плану и, наконец, изложить с правильностью и единообразием. Работы сей у нас разделять не можно, ее должен делать один. Следовательно, не комиссия, но один ее директор ответствует в умедлении; он один останавливает движение сего дела”^[41].

Между тем, две первые части Уложения, будучи напечатаны, сделались достоянием общества и, являясь во многих своих частях не чем иным, как сколками с французского кодекса, вызвали немало возражений и критики. Выразительницей подобного отношения общества к проекту явилась известная записка Карамзина о древней и новой России^[42].

Вот что, между прочим, писал Карамзин: “опять новая декорация. Кормило законодательства в другой руке. Обещают скорый конец плавания и верную пристань. Уже манифест объявлен, что первая часть законов готова, что немедленно будут готовы следующие. В самом деле, издают две книжки под именем проекта Уложения. Что же находим? Перевод наполеоновского кодекса.

Какое изумление для россиян, какая пища для злословия? Благодаря Всевышнего, мы не подпали еще железному скипетру сего завоевателя; у нас еще не Вестфалия, не Итальянское королевство, не Варшавское герцогство, где кодекс Наполеона, со слезами переведенный, служит уставом гражданским.

Для того ли существует Россия, как сильное государство, около тысячи лет, для того ли около ста лет трудятся над сочинением своего полного Уложения, чтоб торжественно перед лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную шестью или семью экс-адвокатами и экс-якобинцами?

Петр Великий любил иностранное, однако ж, не велел бы без всяких дальних околичностей взять, например, шведские законы и назвать их русскими (мнение Карамзина в этом случае совершенно не верно, так как Петр, напротив, прямо предписал комиссии 1720 года применить к условиям русской жизни иностранные кодексы и законы, т.е., иначе говоря, “назвать их русскими”), ибо ведал Петр, что законы народов должны быть извлечены из собственных его понятий, нравов, обыкновений и местных обстоятельств”^[43].

Далее следует критика многих статей проекта. Затем Карамзин высказывает свои предположения насчет того, что собственно нужно для России в области законодательства. Любопытно, что он предлагал почти то же, что после при императоре Николае I и было сделано: сперва собрать законы по предметам, затем соединить однородные части в целое и, наконец, исправить то, что по условиям времени потребует перемены^[44].

В 1812 году в Государственный Совет был внесен проект третьей части гражданского Уложения и им рассмотрен. В том же году комиссия снова была преобразована, именно: должность директора, вследствие выхода из состава комиссии Сперанского, была упразднена, а взамен ее учрежден особый совет из трех членов. Спустя несколько недель после своего учреждения совет вошел с представлением в Министерство юстиции, которому теперь снова была подчинена комиссия, и спрашивал о мерах, принятие которых являлось, по его мнению, крайне необходимым для успешного хода работ.

А именно, совет спрашивал, что предпринять с проектом гражданского Уложения, оставить ли его неизмененным в том виде, каким он поступил в комиссию из Государственного Совета, или подвергнуть новому рассмотрению и изменению сообразно с требованиями плана 28 февраля 1804 года. Сам совет признавал более основательным второй путь.

Вместе с тем он задавался и другим вопросом, как действовать при составлении нового Уложения: держаться ли начал прежнего законодательства, стараясь только дополнять пропуски и исправлять недостатки, или же принять новые начала, заимствуя их из иностранного законодательства?

“Всякие законы, – читаем в представлении совета, – тогда наиболее могут приличествовать государству, когда они уже освещены временем. Следовательно, должно сохранять старые начала неприкосновенными, если только не будут они очевидно против цели государства и правительства. Всякая новизна оскорбляет то, что для людей любезнее – привычку, и делает их неуверенными в своем состоянии и в своих правах.

Гражданские законы непосредственно касаются всех общественных связей, состоявшихся в продолжение многих веков, и потому нельзя полагать, чтобы можно было переменить их вдруг изданием нового Уложения, не причинив замешательства в настоящем порядке вещей.

Мы ошибаемся, если вообразим, что с переменой на бумаге текста гражданских законов столь же легко и скоро переменится и существующее право, и что от введения постановлений другого государства произойдут из оных те же самые следствия, как и там, где к оным привыкли. Не одни люди, но и время постановляет и определяет начала законодательства.

Редакторам надлежит только найти и установить образ их приложения, смотря по обстоятельствам. Искусные люди могут, конечно, в течение нескольких лет составить Уложения, довольно хорошо написанные, но, если они заменят начала, действительно принятые, началами чужеземными, то сии Уложения будут ничто иное, как книги, содержащие в себе систематические рассуждения о праве не существующем.

Обязанность комиссии законов, по мнению совета, есть важнее и полезнее сего. Она состоит в том, чтобы разобрать начала существующие, изложить происхождение и дух древних законов, показать, каким образом делать постепенно перемены и представить несовершенства, которые открыл опыт”^[45].

Несмотря, однако, на это мнение совета комиссии, работы в ней продолжались согласно прежнему методу, и таким способом были составлены еще два проекта Уложений: уголовного (1813 г.) и торгового (1814 г.). Кроме того, под наблюдением Розенкампфа, бывшего с падением Сперанского первым лицом в комиссии, последняя составила первую часть Устава гражданского судопроизводства и исправила проекты торгового и уголовного Уложения.

В июле 1812 г. Сперанский был назначен членом Государственного Совета. Одновременно с этим ему было поручено и временное управление комиссией. Первым его делом, по вступлении в ее состав, было обозрение работ комиссии и донесение о них государю.

Отзыв его был самый неблагоприятный, а именно, Сперанский доносил, что проекты “исполнены пропусков и несовершенств, что слог их не только не имеет свойственных закону ясности и точности, но, как бы с намерением, до того затемнен и неопределителен, что Сенат и судебные места принуждены будут часто обращаться к той же комиссии за истолкованием смысла ее постановлений, наконец, что, так называемый, свод есть ничто иное, как какая-то смесь, где для тех двух или трех существенных слов, которые составляют силу закона, выписаны целиком кипы частных обстоятельств, не имеющих никакого к нему отношения”.

Для приведения всего этого в надлежащий порядок Сперанский считал нужным дополнить недостатки внесением пропущенных статей, а в некоторых частях – и целых глав и исправить слог, т.е. большую часть статей вновь переделать. “Чтобы произвести сие исправление в самой комиссии, – писал Сперанский, – к сему надлежало бы:

1) на каждую часть работы сделать нужные примечания,

2) сравнить сии примечания с текстом и решить правильность их или неправильность,

3) по сему решению произвести самое исправление.

Примечания сделать можно, но кто в комиссии будет судить их? Комиссия есть Розенкампф и ничего более. Следовательно, это будет одно только личное состязание между примечателем и составителем, личности же во всяком деле, а особенно в деле законов не могут быть совместны.

Потом, предположив, что примечатель в сем споре одержит верх, кто по его примечаниям будет производить самое исправление? Комиссия? Но сия комиссия есть опять тот же самый Розенкампф, и нет большей вероятности, чтоб он ныне мог сделать удачнее, нежели прежде”.

Вследствие этих соображений Сперанский предлагал другое средство исправить проекты, а именно, провести их через Государственный Совет с тем, чтобы комиссия представила туда свои работы и чтобы он, как член совета, внес свои письменные на них примечания, а совет все бы это рассмотрел и обсудил.

Когда, говорил он, таким образом обличены будут пропуски и недостатки, и обличены будут не частным мнением одного лица, но и целым сословием, тогда уже можно будет приняться за окончательное рассмотрение. Между тем, приисканы к сему будут два или три способных редактора, а настоящие члены комиссии получат размещение, соответственное тому понятию, какое составится об их трудах.

Таким образом, вся работа разделится на две части, из коих в первой, так сказать, предварительной, рассмотрены и оценены будут настоящие проекты, во второй получат они окончательное их исправление^[46].

Государь одобрил план Сперанского, и рассмотрение трудов комиссии в Государственном Совете началось снова с проекта гражданского Уложения и притом опять с двух первых его частей, хотя они уже дважды рассматривались в Совете (в 1810 и в 1815 гг.).

Дело происходило следующим образом: к каждой главе прилагались подробные изъяснения, иногда очень обширные, и все эти изъяснения, как и все журналы Совета, содержащие в себе рассуждения и заключения Сперанского, он писал собственноручно. Затем подписанные журналы подносились государю.

Членам совета были розданы печатные экземпляры проекта, и в каждое заседание прочитывалось по одной или несколько глав, а в следующий раз выслушивались письменные или словесные замечания на прочитанное в предшествовавшее заседание. Таким образом, был рассмотрен проект гражданского Уложения с небольшим в год, заняв 38 заседаний.

Но над этим делом, как довольно удачно выразился барон Корф, тяготел особенный фатализм. Три пересмотра в течение десяти лет не могли привести ни к чему окончательному. Государственный Совет постановил изменить 721 параграф, в том числе целые главы, и с такими исправлениями полагал проект утвердить.

Но тогда поднял против него оружие сам Сперанский, внутренне сознававший слабость всей работы. Он представил государю, что гражданского Уложения нельзя ввести в действие без устава судопроизводства, а этому уставу едва только положено начало, и что, кроме того, в самом проекте Уложения, за всеми пересмотрами и поправками, все еще осталось много недостатков и неточностей, которых можно избегнуть только новой переделкой его в целом составе.

К такой переделке, однако, ни тогда, ни после не было приступлено. При видимом охлаждении имп. Александра к этому делу вопрос о новом Уложении снова заглох, и в рассматриваемое царствование уже навсегда^[47].

---

[1] Впрочем, в больших городах выборы могли быть двухстепенные, а именно: в отдельных частях города избирались особые поверенные, из среды которых уже избирался депутат.

[2] В некоторых городах духовенство даже приняло деятельное участие в избрании депутатов и в лице духовно- и церковнослужителей подписалось под наказами. Затем во многих наказах мы встречаем указания на разные нужды духовенства.

[3] Вот почему некоторые города, вместо того чтобы составить один наказ, как этого требовал обряд, составили несколько, причем сплошь да рядом совершенно противоречивших друг другу.

[4] Во многих городах факт отсутствия при избрании депутатов дворян, приказных служителей и других городских обывателей, не принадлежащих к торгово-промышленному классу, служил даже поводом к кассации выборов со стороны Сената в случаях, когда подобные факты доходили до его сведения.

Так, указом Сената 21 мая 1767 г. выборы в городе Веневе (Тульской провинции) были признаны недействительными на том основании, что в указанном городе “кроме купечества живут домами дворяне, а под данным депутату полномочием и наказом никто из них не подписался и при выборе депутата не был”, так как по обряду выборов “повелено выбирать депутата от жителей каждого города, а помянутый Степанов (веневский депутат) выбран от одного только купечества посредственно с силою помянутого положения” (Липинский. Юридическая библиография, издаваемая Демидовским юридическим лицеем. 1889. N 11).

[5] Вопрос о сословности или всесословности городских выборов 1767 года спорный. Так, проф. Сергеевич думает, что выборы были сословные, за исключением обеих столиц, где в избрании депутатов приняли участие все сословия, что, по мнению названного ученого, являлось отступлением от предписаний обряда.

“Всесословность выборов, – говорит В.И. Сергеевич, – не отвечавшая существу жизненных отношений, не оправдывалась и с формальной точки зрения права. По обряду выборов депутаты должны были быть высланы городом. В понятие же города, как оно установлено законодательством Петра Великого, которое действовало и в момент выборов, высшее сословие не входило” (Вестник Европы. 1878. N 1).

Напротив, проф. Дитятин отрицает сословность городских выборов, полагая, что основанием избрания депутатов в городах и уездах служили различные начала: “в уездах выборы происходили на почве сословности”, города же посылали депутатов, “как представителей целого города в смысле территориальной единицы” (Юридический вестник. 1879. N 3).

Эта мысль в особенности развивается М.А. Липинским, причем аргументируется им анализом содержания целого ряда архивных данных, найденных названным ученым (Журнал Мин. нар. проев. 1887. N 6, а также Юридическая библиография, изд. Демид. юрид. лицеем. 1889. N 2).

Мы сами прежде стояли на точке зрения проф. Сергеевича и отрицали всесословность городских выборов (см. наши “Законодательные комиссии в России в XVIII ст.”. Т. I, а также “Лекции по внешней истории русского права”. СПб., 1890), но документы, обнародованные М.А. Липинским (в особенности в Юрид. библ., изд. Юрид. лицеем), заставили нас отказаться от этой точки зрения и признать верность взглядов как названного ученого, так и проф. Дитятина.

Однако, признавая всесословность выборов, узаконенную обрядом, мы в то же время должны констатировать и тот факт, что на практике в огромной массе городов выборы происходили при участии одних только членов торгово-промышленного класса, чем, в свою очередь, объясняется факт испещрения городских наказов подписями одних купцов и мещан, причем только некоторые из них подписаны дворянами (преимущественно городские наказы южной России), духовными лицами и приказными служителями

[6] Как видно из замечаний неизвестного автора на первоначальный проект обряда выборов, была даже мысль вовсе устранить крестьян от представительства в комиссии. “Ежели, – читаем в замечаниях, – с государственных крестьян, которых числом показано во всех губерниях 584 000 душ, взять депутатов, то не сделает ли сие зависти другим крестьянам, якобы экономическим, которых около миллиона душ и которые не меньше считают себя теперь быть государственными.

А когда и им назначены будут депутаты, то и помещичьи того же захотят. Итак, в высочайшей воле кроется некоторое только крестьянство почесть исключительным числом государственным или все, или вовсе исключить крестьянство (Липинский. Журнал Мин. нар. проев. 1887. N 6). Нужно, однако, заметить, что на практике в некоторых местах представительство было распространено и на те разряды крестьян, которые по обряду не имели на него права (Липинский. Указ. ст.).

[7] Между тем, по справедливому замечанию г. Липинского, сельское население более других избирателей нуждалось в местном представительстве. По своим занятиям, образу жизни, по своим пользам и нуждам известный разряд сельских избирателей должен был представлять массу различий в зависимости от местных условий, поэтому польза дела требовала, чтобы депутат от крестьян был, по возможности, ближе к интересам местности, которую он представлял.

[8] Дитятин. Юридический вестник. 1879. N 3.

[9] Глава V: Дворянские наказы. Глава VI: Городские наказы.

[10] Кистяковский. Изложение начал уголовного права по Наказу имп. Екатерины II (Киевск. унив. изв. 1864. Кн. IX). См. также Городисского. Влияние Беккарии на русское уголовное право (Журн. Мин. юст. 1864. Т. XXI. Июль-август), Зарудного. Беккария. О преступлениях и наказаниях в сравнении с главой X Наказа Екатерины II и Чечулина. Об источниках Наказа (Журн. Мин. нар. проев. 1902. Кн. 4).

[11] Екатерина II как писательница (Заря. 1869. Кн. III).

[12] Тарановский. Политическая доктрина в Наказе Екатерины II (Сборник статей, изданных в честь Н.Ф. Владимирского-Буданова).

[13] См. мои “Лекции по внешней истории русского права”. 2-е изд. 1890. С. 272, 274 и 277.

[14] Однако, несмотря на этот запрет, Наказ не раз приводился “яко закон”, даже при решении уголовных и гражданских дел (см. предисловие г. Чечулина к академическому изданию Наказа. СПб., 1907. С. CXLVII и след.).

[15] Официальный русский текст Наказа является переводом с французского, причем в некоторых местах настолько неправильным, что искажает смысл французского текста (см. примеры, приведенные в указ. статье Городисского в Журн. Мин. юст. 1864. Т. XXI).

[16] Подлинная рукопись Наказа состоит из 123 листов и переплетена в красный сафьяновый переплет с золотым тиснением; на корешке означено: “рукописный подлинник Наказа”.

Она была передана в Академию Наук 8 мая 1770 года, причем в 1777 году стараниями директора и вице-президента Академии Домашнева был устроен для хранения рукописи особый бронзовый, вызолоченный червонным золотом, ковчег, на верху которого находится небольшое изображение Екатерины II в венке, держащей в правой руке рог изобилия, а левой рукой опирающейся на постамент с законами и весами правосудия.

В сороковых годах рукопись хранилась в вызолоченном шкафе в бывшей при Академии “кунсткамере”, в отделении, называвшемся “Кабинетом Петра Великого”, затем, в первом отделении академической библиотеки, а с 1890 года – в малом конференц-зале (Правит, вест. 1893. 6 авг.).

[17] Последнее частное издание (на русском и французском языках), сделанное с издания 1770 г., принадлежит г. Пантелееву (СПб., 1893). Последним же изданием вообще является издание Академии Наук под редакцией г. Чечулина (СПб., 1907).

[18] Содержание Наказа мы рассмотрим при обзоре внутренней истории права императорского периода. Систематическое изложение содержания этого памятника произведено мною в моих “Лекциях по внешней истории русского права”. СПб., 1890.

[19] Впрочем, каждый член частной комиссии пользовался правом приглашать на заседания последней “в помощь себе” одного или двух депутатов, но с совещательным голосом.

[20] Ввиду этого экспедиционная комиссия отвечала за то, чтобы в трудах всей комиссии не было “речей и слов двоякого смысла, темных, неопределенных и невразумительных”.

[21] Вестник Европы. 1878. N 1 (Откуда неудачи Екатерининской законодательной комиссии); см. также его “Лекции и исследования”. С. 796.

[22] Как маршал, так и генерал-прокурор в случаях равенства голосов пользовались двумя голосами. Они считались членами всех частных комиссий, причем генерал-прокурор был начальником канцелярии дирекционной комиссии (ст. 12 Обряда).

[23] В некоторых случаях, напр., при постановке решений по поводу старых законов и депутатских наказов, подобное препровождение решений большой комиссии в одну из частных – прямо обязательно.

[24] Сама императрица еще в 1771 году считала возможным довести составление Уложения до благополучного окончания. Вот что она, между прочим, писала Вольтеру от 22 июля 1771 г.: “несколько недель назад я Наказ свой к Уложению вновь прочитала и при чтении усмотрела, что я благоразумное дело сделала, когда оный написала.

Правда, должно признаться, что сие Уложение, к которому многие материалы приготовляются, а другие уже и готовы, наделает мне и еще много трудов, покуда оно приведено будет до той степени совершенства, в которой я желаю его видеть, но что до того нужды, надобно, чтоб оное окончено было, хотя бы море от Таганрога находилось на юге, а горы на севере” (Переписка имп. Екатерины II с Вольтером, перев. Антоновского. Ч. 2. СПб., 1802. С. 16).

Затем в одном из своих писем князю Волконскому в 1775 г. императрица предполагала преобразовать комиссию в особую палату при Сенате, “дабы Сенат имел, где отослать тех людей и дела, кои разбора требуют” (Осмнадц. век Бартенева. Т. I. 1869).

Мало того, в том же 1775 г. во многих местах России были произведены выборы новых депутатов взамен прежних, что согласовалось со ст. 25 Обряда управления комиссией, ввиду того, что должность депутата не была уничтожена.

Ввиду этого Сенат указом 8 авг. 1776 года счел нужным разъяснить, что “в выборе новых депутатов не настоит нужды до того времени, доколе всем депутатам будет общий позыв” (Лаппо-Данилевский. Указ. соч. С. 86).

[25] С легкой руки проф. Липинского и Лаппо-Данилевского установилось мнение, будто с 1774 г. от комиссий остались только их канцелярии, которые и продолжали существовать в 70-х и 80-х годах XVIII ст. Но с подобным мнением нельзя согласиться.

Дело в том, что специфическим признаком понятия кодификационной комиссии совершенно не является присутствие в ней членов-депутатов, так как состав комиссий мог быть двух родов: или он был построен на представительном начале, или имел бюрократический характер, когда комиссия состояла из лиц по назначению правительства.

Кроме того, из документов, хранящихся в архиве Государственного Совета, видно, что во всех официальных актах того времени частные комиссии так же продолжают называться комиссиями, как и общая. Затем от 1796 г. до нас дошло несколько протоколов комиссий, ясно указывающих на то, что они не состояли из одних канцелярий, но и из присутствий, результатом деятельности которых были те или иные постановления, облекавшиеся в форму протоколов.

Наконец, если бы от общей и частных комиссий после указа 4 декабря 1774 г. остались одни канцелярии, как утверждают гг. Липинский и Лаппо-Данилевский, ничем, впрочем, не обосновывая своего мнения, то в состав их, конечно, должны были бы входить только одни приказные служители или, выражаясь языком Генерального регламента (гл. 34), “канцеляристы”.

Между тем, рядом с последними в состав комиссий входят также гражданские и даже военные чины, “присутствующие” в них в качестве “сочинителей” (Чего? Конечно, нового Уложения). Нам удалось найти весьма любопытный список личного состава частных комиссий в 1796 г. Из него видно, что в год смерти Екатерины II существовало 18 частных комиссий, причем каждая из них состояла из присутствия и канцелярии. См. мою ст. “К истории кодификации в России в XVIII ст.” в Журн. Мин. юст. 1902. N 5.

[26] Брикнер. Журнал Мин. нар. проев. 1881. N 9, 10, 12.

[27] Семевский. Крестьянский вопрос в России в XVIII и XIX вв. Т. I. С. 103.

[28] Правда, еще в начале 1767 г. императрица учредила особую комиссию сводов, долженствовавшую собрать все законы с 1649 г. по 1767 г. и “разобрать оные по числам и материям особыми книгами”, т.е. приготовить материал для составления нового Уложения, что и было исполнено комиссией к 15 сент. 1767 г. (Лаппо-Данилевский. Указ. соч. С. 75).

Однако этим материалом, неоднократно читанным, как было уже сказано, на заседаниях большой комиссии, составители разных проектов, дошедших до нас от деятельности комиссии 1767 г., почти не воспользовались.

[29] Вестник Европы. 1878. N 1.

[30] Генерал-прокурор князь Вяземский также не находился на высоте своей задачи. До нас дошел весьма любопытный отзыв о нем Н. Ив. Панина в передаче Порошина, на основании которого становится понятным, почему кн. Вяземский не мог исправлять ошибок Бибикова (см.: Соловьев. Указ. соч. Т. XXVI. С. 253).

[31] Об этом см. мое исследование “Законодательные комиссии в России в XVIII ст.”.

[32] Деятельность некоторых частных комиссий была более плодотворна. Так, они, под руководством генерал-прокурора кн. Вяземского, составили нечто вроде полного собрания законов под названием “Описание внутреннего правления Российской империи со всеми законоположения частями”.

В описании по особым рубрикам расположены законы в хронологическом порядке, начиная с царствования Ивана Грозного, причем текст законов приведен не в подлиннике, но в сокращенном пересказе. “Описание” преследовало преимущественно учебные, а не практические цели. Обнародовано оно не было и найдено в Румян, музее г. Лаппо-Данилевским (Указ. соч. С. 91 и след.).

[33] До последнего времени о деятельности Павловской комиссии почти ничего не было известно, за исключением тех скудных данных, которые сообщил еще Сперанский в 1837 г. в своем “Обозрении исторических сведений о Своде законов” (с. 33). Правда, несколько новых сведений о комиссии приведено в исследовании проф. Лаппо-Данилевского “Собрание и Свод законов Российской Империи, составленные при Екатерине II” (с. 134), но их очень немного.

В конце 1901 и в начале 1902 г. нам пришлось заниматься в архиве Государственного Совета, где находятся пять больших связок с материалами, относящимися к истории Павловской комиссии, и ознакомиться с ними. Результатом этого ознакомления было напечатание нами в Журн. Мин. юст. (1902. N 5) статьи “К истории кодификации в России в XVIII ст.”.

[34] Известный английский юрист Бентам, хорошо знавший Розенкампфа по его сочинениям, в своих письмах к Александру I неоднократно указывал на непригодность первого в качестве кодификатора русского права. По мнению Бентама, Розенкампф был годен только для “собирания материалов”.

“Государь, – писал, между прочим, Бентам императору в июне 1815 г. в ответ на предложение последнего присылать свои замечания в комиссию, – я скорее согласился бы послать ответы мароккскому султану, чем в комиссию под таким начальством” (Пыпин. Русские отношения Бентама. Вестн. Европы. 1869. Кн. II и IV).

Однако этот отзыв нужно признать пристрастным, так как деятельность Розенкампфа была неудачна только вначале ввиду незнания им русского языка и законодательства (см. текст). Впоследствии же, после изучения им и того и другого, он принес немало пользы делу нашей кодификации (см.: Кассо. К истории Свода законов гражданских. Журн. Мин. юст. 1904. Кн. 3).

[35] Он напечатан в Трудах комиссии составления законов. Т. I. С. 1-48.

[36] Бар. Корф. Жизнь графа Сперанского. Т. I. С. 147.

[37] Там же. С. 154.

[38] Бар. Корф. Указ. соч. Т. I. С. 155-156.

[39] По свидетельству бар. Корфа, все составляемое Розенкампфом “было беспощадно мараемо Сперанским и большей частью переделываемо совсем заново” (Указ. соч. Т. I.C. 157).

[40] Подробности обсуждения в Государственном Совете гражданского Уложения см. в записке Сперанского, написанной им в 1821 г. и изданной г. Винавером (Журн. Мин. юст. 1897. Кн. VI. “Об источниках X тома Свода Законов”). См. также: Архив Государственного Совета. Т. IV. Ч. 1. С. 1-186, где напечатаны протоколы Совета по рассмотрению гражданского Уложения, и Пахмана. История кодификации гражданского права. Т. I. С. 381-472.

[41] Бар. Корф. Указ. соч. Т. I. С. 159.

[42] Русский архив. 1870. См. также: Пыпин. Общественное движение в России при Александре I. С. 183 и след.

[43] В своей записке, составленной в 1821 г., Сперанский старается оправдаться от обвинений его в заимствованиях из французского кодекса. “Упрекаемо было, – говорит он, – что проект российского уложения сходен с французским. Составить такое гражданское уложение, которое не имело бы сходства ни с каким другим уложением, нет никакой возможности.

Все гражданские уложения от шведского до французского сходны между собою и сходны не только в главных частях, но и в подробностях. Петр Великий велел уложение расположить по образцу шведского не потому, конечно, чтобы ввести в России законы шведские, но потому, что в его время уложение сие было лучшим. В наше время французское уложение, по общему признанию, заняло сие место.

Весьма равнодушно знать, в какой типографии, в какое время и под каким именем (намек на революционное происхождение кодекса) оно было издано. Может быть полезнее было бы исследовать, когда оно началось и какими средствами было составляемо”.

Далее следуют указания на черты различий между проектом и кодексом (напр., по последнему права гражданские принадлежат равно всем, “в проекте же они ограничиваются разными состояниями”, в кодексе – “брак есть гражданский договор”, в проекте – “таинство церкви” и т.п. Впрочем, различий указано только четыре). См.: Винавер. Об источниках X тома Свода Законов (Журн. Мин. юст. 1897. Кн. VI).

[44] Точно так же очень резко отзывался о проектах Сперанского и министр юстиции Трощинский. “Там, – читаем, между прочим, в его мнении, – противоречие, там несвойственные выражения, там бесполезные вещи, там пустота, там смешение судной части с межевой, там сцепление духовной власти со светской, да и вообще какое везде сплетение обстоятельств, какое противоборство теории с практикою!”

(Чтения Общ. Ист. и Древн. Росс. 1859. Кн. III). “Но, – как справедливо замечает проф. Шершеневич (История кодификации гражданского права в России. С. 74), – всякая характеристика требует доказательств, между тем ничего подобного мы не находим у Трощинского”.

[45] Труды комиссии составления законов. Т. I. С. 136-146; Пахман. История кодификации гражданского права. Т. I. С. 434 и след.

[46] Барон Корф. Жизнь графа Сперанского. Ч. I.

[47] Барон Корф. Указ. соч. Ч. I. Проф. Шершеневич, сожалея, что кодекс Наполеона в переделке Сперанского не получил у нас силы закона по примеру Польши, объясняет иначе, чем бар. Корф, почему Сперанский сам поднял оружие против своего проекта, хотя ничем не обосновывает подобного объяснения (История кодификации гражданского права в России. С. 75).