А. О невменяемости вообще.
Воля и сознание суть два внутренние условия, без которых преступление существовать не может. Тот только способен совершить преступление, кто имеет волю и сознание. Поэтому не каждый человек способен совершить преступление и вместе с тем подлежать уголовной ответственности.
Отсутствие этой способности называется невменяемостью (nonimputabilite, Zurechnungsunfahigkeit, incapacita di delinquere). С самой низшей до самой высшей степени свободы человеческой мы видим постепенность по мере развития сознания и силы воли. Однако ж между вменяемостью, предполагающей способность совершить преступление и невменяемостью не может быть ничего посредствующего.
Человек или отвечает или не отвечает за свои деяния, владеет или не владеет внутренней свободой; имеет или не имеет сознания. Вменяемость и невменяемость точно разграничены. Ступени воли и сознания, ступени внутренней свободы, о которых мы только что говорили, могут существовать только в пределах вменяемости, и иметь влияние на определение степени виновности.
Вменяемость не всегда заключает в себе одинаковое количество умственных качеств. Но, несмотря на эту количественную сторону, уголовное право признает только вменяемость или невменяемость.
Существование переходных состояний между психическим здравием и психической болезнью (состояние ограничения воли), говорит Friedreich (System, стр. 122), не может служить основанием ступеням, посредствующим между вменяемостью и невменяемостью.
Хотя эти переходные состояния и существуют, однако ж во всяком случае или наступает то состояние, в котором человек теряет свободу самоопределения воли, и тогда является невменяемость, или наоборот является вменяемость. Ни о чем среднем между этими двумя состояниями говорить невозможно.
Когда развивается физическая болезнь, из которой после вытекает умственная, тогда, несмотря на переход к психическому страданию, человек не всегда впадает в состояние невменяемости: ибо тогда он еще может владеть волей. Но когда болезнь разовьется до того, что свобода и сознание прекращаются, тогда вместе с тем начинается невменяемость.
Из невозможности допустить нечто посредствующее между вменяемостью и невменяемостью истекает, что наука ограничивается здесь только решением вопроса: когда, в каких случаях, существует невменяемость, как исключение из правильного состояния человека, по существу своему одаренного разумом и волей.
Для разрешения этих вопросов мы должны обратиться к уголовной психологии. Когда развиваются в человеке умственные способности, составляющие существенное условие ответственности? Какие влияния приостанавливают или уничтожают их развитие? эти вопросы принадлежат исключительно психологии.
В какой степени законодатель может касаться её вопросов, об этом скажем подробно, рассуждая о причинах невменяемости. Эти причины суть или обыкновенные нормальные, или чрезвычайные. Обыкновенная правильная причина есть малолетство; случайные причины можно обнять под общим названием болезней.
Б. Малолетство.
Разум и свобода, a, следовательно, и способность подлежать уголовной ответственности, не проявляются вдруг. С постепенным развитием физических сил развиваются и душевные способности. Дитя есть существо телесное; разум в нем еще не проснулся. Оно движется во внешнем мире, без внутренней деятельности; то, что оно делает, не есть дело воли, a сил природы.
Дети не имеют надлежащего самосознания, ни сознания внешнего мира. Они не в состоянии составить себе отвлеченные понятия, преимущественно же понятий об обязанностях. Они живут исключительно в настоящем: все, что касается будущего, или что по крайней мере не осуществляется тотчас, как напр. наказание, не доступно их уму и не может руководить их действиями.
Мысль их неясна и бессильна как и язык их. Она развивается параллельно с развитием речи. В периоде, заключающемся между переменой зубов, первой зарей разума, и созреванием, т. е. в так называемом возрасте мальчика и девочки, человек легко поддается впечатлениям и не имеет самостоятельного мнения.
Даже при быстром развитии умственных способностей, при усиленном расположении к научным занятиям, в тех случаях, где обязанность и добродетель должны иметь влияние, мы усматриваем в этом возрасте детскую необдуманность и легкомыслие.
Кульминационный пункт, в котором тело приближается к совершенному развитию, физические же и умственные силы начинают свои отправления во всей полноте, это юношеский возраст, т. е. период половой зрелости. Половая зрелость и вообще позднейшее или более раннее развитие её зависит от климата.
Мальчики обыкновенно начинают созревать около 14 лет, за исключением отдаленного севера, где это наступает позже, в 18 лет. Девушки в умеренном климате созревают на 16, на юге Европы на 12, в Африке и Южной Азии на 9, в отдаленном севере на 24 году. Но даже в одной и той же стране у разных индивидов созревание неодинаково: это зависит от темперамента и воспитания.
Образованность ускоряет созревание; у жителей деревень оно позднее, чем в городах. В зрелом возрасте телесное и умственное развитие обнаруживается во всем блеске. Тело приобретает полноту сил и способность переносить напряжение их; с другой стороны разум доходит до известной зрелости, воля же – до решительности и силы.
Как при таких антропологических наблюдениях должен поступить законодатель? Должен ли он определить возраст, в котором начинается уголовная ответственность? или же следует предоставить судье решение в каждом случае, действовал ли малолетний с сознанием или нет?[1]
В гражданском праве определение возраста, – в котором каждый считается правоспособным или в известной степени способным к гражданским деяниям, – необходимо. Возможно ли, чтоб государство о каждой личности решало отдельно, способна ли она к гражданским актам.
Сопряжение правоспособности с известным возрастом предотвращает запутанность гражданских отношений и делает решение спора легче нежели тогда, когда следовало бы в каждом случае доказывать известную степень зрелости. Впрочем и интерес малолетних требует, чтоб закон определил, с какого возраста обязательства их будут иметь законную силу.
Другое дело в уголовном праве; здесь, закон, объявляя, что до известного возраста считает людей неответственными уголовно, определяет вместе с тем правило, основанное на предположении, не всегда согласном с действительностью.
Таким образом, многие, хотя и не достигшие этого возраста, но действующие со свободною волею и сознанием, поставлены в состояние невменяемости; и наоборот уголовная ответственность обнимает собою лица не имеющие полного сознания, только по той причине, что они находятся в возрасте, определенном законом.
Природа не может быть непременно связана известными сроками, a потому об умственном развитии нельзя всегда судить по известному возрасту. Иногда умственное развитие опережает физическое и наоборот. Индивидуальности представляют несравненно большее разнообразие в психическом, нежели в физическом отношении.
Где же, следовательно, верное основание для определения законом, что в такой то день и час человек разрешают фактический, другие – юридический вопрос; первая же система – там, где оба вопроса решает один и тот же судья (п.82) приобретает способность к различению правды от лжи, добра от зла, вины от невинности?
Не говоря уже о том, что поверка возраста может быть сопряжена с большими затруднениями, определение возраста для ответственности уголовной влечет за собою то неудобство, что совершающий преступление несколько дней до достижения этого возраста, не подвергается наказанию; и, наоборот, совершающий оное несколько дней после достижения того возраста наказывается наравне с совершеннолетним.
Эти мысли ведут к заключению, что было бы соответственнее, если б законодатель держался второй системы, т. е. не определял срока и предоставлял судье решать в каждом случае, действовал ли малолетний с сознанием.
Но практическое применение этого начала тоже соединено с затруднениями. Предание суду детей было бы бессмысленно и соблазнительно. Мы видели доказательство тому в английском законодательстве (п. 87).
Если законодатель не может решительно определить возраста, с которого начинается способность к ответственности уголовной; то, с другой стороны, опыт доказывает, что до известного возраста дитя действует бессознательно. Но и перешедши этот возраст, человек не приобретает вдруг умственной зрелости.
С постепенным развитием постепенно ослабевает предположение невменяемости; наконец наступает время, в котором, по всей вероятности, человек доходит до надлежащего различения добра и зла, до понятия обязанности и до самостоятельности воли.
Таким образом относительно вменяемости законодатель должен различить три периода: период безусловной неответственности; период относительной ответственности, в котором судья должен прежде всего определить, действовал ли виновный с сознанием; и период безусловной ответственности. Во втором периоде существует предположение невменяемости, в третьем – вменяемости.
Различение этих двух периодов нужно и потому, что малолетний, хотя и действующий с сознанием, должен быть наказываем менее строго, чем совершеннолетний, ибо он более подвержен впечатлениям и имеет менее обдуманности и опыта. Необходимость смягчения наказания представляется и в начале периода безусловной ответственности т. е. уголовного совершеннолетия.
Таким образом следует положить после 2-го периода переходный период безусловной смягченной ответственности. Совершеннолетие уголовное должно быть определено ранее гражданского: ибо человек ранее достигает ясного понимания добра и зла, нежели надлежащего управления своими делами, т. е. индивидуального самоуправления.
Именно этот промежуток между уголовной и гражданской ответственностью должен бы обнимать период смягченной безусловной ответственности. Определение возраста для каждого из упомянутых периодов зависит в каждом государстве от антропологических наблюдений.
Правда, что указание таких сроков влечет за собою известные, выше указанные неудобства; но ни одно человеческое дело, ни одно законодательное установление, не может быть совершенно. Из двух неверных путей лучше избрать тот, который практичнее, и в котором уклонения составляют незначительное исключение, в особенности если сроки будут определены на основании точных антропологических наблюдений.
В нашем умеренном климате пределом невменяемости можно бы положить 14 лет для мальчиков и 12 для девочек; период же относительной ответственности – определить между 14 (или 12) и 18 годами; наконец период безусловной, но смягченной ответственности, между 18 и 21 годом, с которого должна начинаться безусловная ответственность.
По этому вопросу законодательства представляют две главные противоположные системы: римскую и французскую. Римское право, согласно существу предмета, принимает три периода малолетства: безусловной невменяемости, условной и безусловной смягченной ответственности.
Infantes (qui fari non possunt), не могущие свободно владеть речью и ясно выражать свои мысли, и infantiae рrохimi, т. е. находящиеся в возрасте близком детства, не подлежали ответственности за свои деяния, по поводу своей невинности (I. 12 Dig. 48,8).
Способности свободно владеть речью и соответственного этой степени умственного развития римский мальчик достигал на 6 или 8 году; однако ж Римляне приняли здесь определенный срок, 7 летний возраст.
Это произошло под влиянием древней греческой философии, которая придавала числу 7 таинственную силу, 7-летнему же сроку особенную важность. Impubes, т. е. мальчик до 14 и девочка до 12 лет, подвергались ответственности, если были способны к совершению преступления (I. 23 Dig. 47, 2), т. е, если имели понятие о противозаконности своего деяния (§ 18 Inst. 4, 1).
Кроме того, в каждом случае судья был обязан обращать внимание не только на умственное развитие, но и на свойство преступления и обстоятельства дела. Тот же самый impubes, признанный неспособным совершить хитрый обман, мог быть наказан за обыкновенный обман или кражу: в первом случае он считался наравне с дитятей, infantiae proximus; во втором – наравне с созревающим, pubertati proximus (l. 14 D. 4, 3).
Следующий за impulertas период был pubertas т. е. юношеский возраст, период половой зрелости. Этот возраст был определен обычаем по опыту, согласно влиянию итальянского неба. Что касается мальчиков, в случае сомнения в их зрелости, сабиняне, вопреки прокулеянам, желающим решат по сроку (14 лет), требовали осмотра тела. Такой осмотр редко случался.
Юстиниян с риторическим негодованием запрещает осмотр как неприличный и утверждает начало прокулеянов. Но это было только решение прежнего научного спора: ибо, по свидетельству Институций (I, 22 pr.), осмотр уже давно не существовал. С 14 лет начинается безусловная ответственность, но до 25 летнего возраста, т. е. до совершеннолетия, иногда наказание было смягчаемо (I. 37 Dig. 4, 4).
Примеру римского права последовали каноническое и некоторые новейшие законодательства. Они приняли три периода: безусловной невменяемости, условной и безусловной ответственности, но полагают для каждого различные сроки.
Это начало, при определении смягченного наказания во втором периоде, в случае признания ответственности, приняли: законодательство английское, весьма сходно с римским (Stephen, Summary of the crim law, Lond., 1840, cap. II) Уложения o наказаниях 1845 и 1847 г. (10 и 14 лет), кодексы: испанский 1850г. (9 и 15 л.), ионических островов (9 и 14 л.), португальский 1852 г. (7 и 14л.), баденский 1845 г., дармштадский 1841 г., ольденбургский 1858 (12 и 16 л.), виртембергский 1839 г. (10 и 16 л.) норвежский 1842 (10 и 15 л.), итальянский 1861 (9 и 14), эстенский 1855 (Cod. crim. p. stati estensi, 10-14 л.) и шведский 1864 (14 и 15 л.).
Кроме того некоторые из этих законодательств, по образцу римского, в начале третьего периода, в течение нескольких лет, считают возраст обстоятельством, смягчающим наказание, как напр. испанское, ионическое, дармштадское и (отчасти) шведское до 18л., португальское до 20л. и ул.о нак. до 21 года, Устав о нак. над. мир. суд. до 17 лет[2].
Другие законодательства, как кодекс саксонский 1855 г., гановерский 1840, тюрингенский 1850, брауншвейгский 1840, бразильский 1831 и австрийский 1852, допуская период безусловной неответственности, во втором периоде, т. е. в юношеском возрасте (12-16 или 18, и 14 до 21 г.; австрийский же, по степени смягчения, 10-14 и 14-20 лет) полагают уже безусловную ответственность, но смягчают наказание.
Следовательно эти законодательства уклоняются уже от существа предмета и от опыта. Они составляют переход к еще более ошибочной французской системе.
Система французского кодекса, принятая рабски прусским и баварским законодателем, вопреки существу предмета, отвергает период безусловной невменяемости, и полагает только один период малолетства, т. е. условную ответственность до 16 летнего возраста[3], с которого считается уже уголовное совершеннолетие[4].
Притом если малолетний, не достигший 16летнего возраста, действовал с сознанием (discernement, Unterscheidungs Vermugen), то наказание смягчается. В противном же случае он отдается в исправительный дом до достижения 20, a по баварскому кодексу 18 лет.
Французское уложение уклонилось в этом отношении от древней французской юриспруденции, сходной с римским правом (Chauveau et Helie, Theorie du code penal., № 748).
Хотя практическое последствие этой системы, как справедливо замечает Pacheco (Codigo penal comentado, Madrid, 1856, I, 146), по большей части такое же самое как и римской системы, согласной с существом предмета; однако ж были случаи в новейшее время, что дети до 8 лет предавались суду присяжных, – что справедливо Росси (Тraite de dr. penal, кн. II, гл. 15) считает соблазном и ослаблением достоинства суда.
Laget Valdeson (Theorie du code penal espagn., Paris, 1860, стр. 68) и Trebutien (Cours de dr. crim., Paris, 1854,1, 110) дают предпочтение этой системе потому, что она проста и охраняет малолетнего до 16 лет предположением невинности (presomption d’innocence), которое обвинитель обязан опровергнуть доказательством, что малолетний действовал с сознанием противозаконности деяния.
Но эти замечания не опровергают главного возражения, и не оправдывают устранения периода, в котором необыкновенное юридическое предположение, но неподлежашее уже никакому возражению (praesumptio juris et de jure), или, как называют англичане, непоколебимое, повелительное предположение (irrebutable, imperative presumption of law) должно защищать малолетнего.
В. Болезни.
Хотя человек и выйдет из детского возраста, но различные обстоятельства могут произвести временное или постоянное затмение умственных способностей или замедлить их развитие. Эти обстоятельства ставят человека в состояние невменяемости, делают его неспособным ответствовать уголовно, быть субъектом преступления.
Эти причины невменяемости так разнообразны, так еще не точно исследованы, что исчерпать их невозможно. Психология и психиатрия еще не создали постоянной терминологии по этому вопросу: одно и то же название употребляется в различном значении.
Та же неясность и неточность встречается и в отношении общих начал: существование некоторых ненормальных состояний ума, допускаемое одними, отвергается другими[5].
Большое разногласие существует касательно самых важных вопросов, до сих пор не разрешенных ни спиритуалистами, ни материалистами, ни эклектиками, – вопросов о зависимости духа от мозга и тела вообще, о локализации и об источнике умственных болезней. Классификация этих болезней тоже не установлена; здесь остается еще многое сделать.
Законодательства, указывающие подробно случаи невменяемости, – как это делают отчасти итальянский и гановерский кодексы и Уложения о наказ. 1845 и 1847 г., – входят на опасный путь. Психология не есть наука замкнутая и полная, и останется вечно таковою. Следовательно должно ли законодательство вопреки действительности допускать такую полноту?
Уложения сохраняют долгое время свою силу; психологические же и антропологические изыскания следуют быстро одни за другими: приобретения их могут долгое время быть чужды законодательству.
Исчисление случаев невменяемости, сделанное законом с целью ограничить произвол судьи в интересах правосудия, поведет к противоположному результату: невинные могут быть жертвой такой неподвижности законодательства в отношении психологии.
Законодатель избегнет этих неудобств, если он ограничится положением общего правила, или укажет при том некоторые обыкновенные случаи в виде примера. Но и в этом последнем случае надобно избегать двусмысленности. Если б напр. законодатель между причинами невменяемости положил просонки, сильное волнение души и т. д.; то можно бы полагать, что эти состояния во всяком случае служат извинением.
Между тем существенно не то, в каком состоянии ума находился виновник, a то, лишило ли его данное состояние свободной воли и затмило ли оно его сознание. Системы, полагающей только общее начало, придерживаются по большей части германские законодательства и кодекс ионических островов.
Последний выражается наиболее общим образом в ст. 8: «Для действительности преступления необходимо, чтоб в деянии или упущении принимали участие воля, свобода и сознание»[6].
Кодексы виртемб., баден., дармшт., ольденб. и баварский к такому общему правилу присоединяют исчисление нескольких случаев в виде примера. Самая соответственная редакция – бавар. кодекса[7], ибо она вполне устраняет опасность смешения двух различных понятий: ненормального состояния и невменяемости.
Если законодатель, согласно существу предмета, последует только что указанной системе, то судья, не связанный законным исчислением ненормальных состояний, будет иметь возможность, в случае сомнения, решить при содействии врача: был ли обвиняемый в минуту совершения деяния под влиянием психологического принуждения, т. е. был ли он лишен внутренней свободы и сознания, или нет?
Во всяком случае этот вопрос имеет решительное значение для судьи. Определение же, в каком именно ненормальном состоянии души находился виновник, есть второстепенный вопрос, который служит врачу средством к разрешению упомянутого вопроса. Трудность разрешить этот вопрос лежит не только в самом предмете, но и в различии точки воззрения судьи и врача.
Судья обыкновенно опирается на психологию в тесном смысле, которой задача облегчена тем, что она все проявления деятельности души подводит под одно общее начало, говоря, что человек есть существо самостоятельное, одаренное разумом и волею. Антропология, с точки зрения которой врач должен рассматривать сомнительные случаи, обхватывает человека как органическое единство умственной и физической жизни.
Антропология, кроме психологического элемента, должна обращать внимание и на физический, который ускользает от подведения под одно основное начало и может быть исследован только посредством эмпирических наблюдений.
Эти наблюдения указывают, что свобода и разум человека зависят от многочисленных ограничивающих их физических влияний. Отсюда столь частое разногласие мнений; отсюда иногда не только врач материалист, но и врач спиритуалист, усматривает отсутствие свободной воли там, где судья находит состояние вменяемости.
Г. О болезнях в особенности.
В судебной психологии мы находим различные классификации душевных болезней, как причин невменяемости. Некоторые разделяют их на физические и душевные; но другие не допускают такого деления, полагая, что так называемая душевная болезнь находится всегда в связи с ненормальным состоянием тела.
Иные группируют эти болезни согласно тому, существуют ли они от рождения или образовались после, самостоятельны ли они, или они только – последствия или же признаки других болезней, как напр. умоисступление в лихорадке (этиологическое и генетическое деление).
Некоторые придерживаясь психологического воззрения, согласно тому, которая из трех главных способностей преимущественно поражена, разум, чувство или их результат – воля, разделяют эти болезни на болезни сознания, чувства и воли. По патологической классификации отличаются переходные и продолжительные ненормальные состояния ума.
Все эти деления не имеют существенного значения для криминалиста, для которого в каждом случае главным образом дело идет о том, уничтожило ли данное состояние ума свободу воли и сознание, или нет.
Однако ж, приступая к рассмотрению замечательнейших болезненных состояний, мы находим удобным разделить их на известные группы. С той целью мы принимаем последнее, т. е. патологическое деление, как наиболее осязательное.
I. Временное затмение сознания.
Сюда относятся: а) порывы и страсти б) опьянение в) сонность и проч.
а) Порывы (amini impetus, emportement, Affect) и страсти (desiderium, alectm solliciti, passion, Leidenschaft).
Общая черта обоих состоит в том, что они происходят от вожделения или отвращения. Но порыв или аффект (сильное волнение или, как выражается Уложение, запальчивость, раздражение), это неистовство души, по мнению стоиков, есть состояние временное, внезапно вызванное внешним влиянием, которое мгновенно проявляется в деянии.
Страсть, эта горячка души, по словам Платона, есть хроническое состояние, постоянное стремление, вожделение, овладевающее умом. Страсть, хотя и кажется сходною с душевною болезнью, не исключает обдуманности, разве в минуту вспышки; но тогда она переходит в аффект.
Прозорливый расчет может быть не чужд страсти, даже во время сильного её развития. Аффекту недостает всегда обдуманности. Кант, в Антропологии своей (§72), справедливо говорит, что аффект похож на течение, разрывающее плотины, страсть же похожа на ручей, который все более и более углубляет свое русло.
Всеобщее убеждение человеческого рода, служащее источником обычаям и законодательству образованных народов, усматривает в человеке возможность, а вместе с тем и обязанность удерживать все противозаконные стремления. Самообладание составляет не только нравственную обязанность, но вместе с тем и существенное условие общественного порядка и безопасности.
Если б страсти и аффекты служили извинением преступникам, то уголовная ответственность долженствовала бы исчезнуть. Самообладание есть результат постоянных напряжений и внутренней борьбы. Трудно удержать вспышку взволнованных чувств тому, кто не боролся с ними. Он не может быть освобожден от ответственности потому, что он добровольно им покорился.
Если вообще аффекты не устраняют ответственности, то что же говорить о страстях, каковы гордость, ненависть, жадность, зависть и т. д., которые человек сознает, понимая их последствия? Виновник мог победить их в самом их зарождении, и, несмотря на то, позволил им гнездится в душе и созреть до того мгновения, когда они ринут его в преступление.
Однако ж страстный порыв часто неизбежен, и, если он доходит до высшей степени, то затмевает ум, лишает возможности сознавать обязанность и понимать значение противозаконного деяния. Это случается преимущественно в припадке гнева или страха[8], доходящего до отчаяния; тогда вменяемость невозможна. Овидий говорит: «ira furor brevis».
Многие авторы следуют противоположному мнению, что аффект не устраняет ответственности. Законодательства, говорит Бернер (Lehrb., § 79), всегда опасались признавать аффекты причиною невменяемости[9]. Но многочисленные наблюдения доказывают, что под влиянием аффекта происходят болезни, и даже скоропостижная смерть.
Если аффекты так сильно отражаются на организме, то должно ли сомневаться в том, что они могут мгновенно вызвать такое состояние ума, при котором нельзя и говорить о внутренней свободе и сознании? Возможно ли в таких случаях не допускать невменяемость?
До такого убеждения может довести только отвлеченное воззрение, не обращающее внимания на факты, указанные опытом, или же смешение понятий аффекта и страсти, как это сделали Chauveau и Helle (Theorie du C. p., №. 847). Замечательно, что в пользу невменяемости в таком случае говорят даже и спиритуалисты как Иделер (в Golddammer’s Archiv, II, 14)[10].
Гнев преимущественно заслуживает внимания, когда он справедлив, т. е. вызван тяжкой обидой. Страх имеет важное значение в тех случаях, когда кто-либо, защищаясь, превзойдет пределы необходимой обороны. По законодательствам, которые определяют общее правило о невменяемости в случае отсутствия сознания, под это правило должно подвести преступления, содеянные под влиянием высокой степени аффекта.
Ландрехт прусский 1794 (IV, 1, § 29) прямо говорит, что наравне, с сумасшедшим ставится тот, кто от страха или гнева впадет в состояние, в котором он не может владеть своим умом.
Французское уложение и следующие ему прусское, бавар. и итал. считают аффект только обстоятельством, значительно смягчающим наказание, напр. в убийстве, вызванном обидой, и, кроме того, (по франц. и итальян. код.) в убийстве жены и ее любовника, застигнутых мужем при прелюбодеянии.
Подобное правило существовало в римском праве: даже самый справедливый гнев составлял только смягчающее обстоятельство (см. тексты, приведенные Kестлином, System, стр. 142). По действующему законодательству в Империи и Царстве Польском, запальчивость или раздражение значительно смягчает наказание в некоторых преступлениях, каковы убийство и увечье.
б) Опьянение. Как в аффекте нравственная причина, так здесь физическая, т. е. сильное одурение горячим напитком, может довести до совершенного беспамятства и временно лишить сознания. Совершенно пьяный живет как дитя только в настоящем: прошедшее и будущее для него не существуют; самоопределение воли исчезает.
Воззрение законодательств и науки на опьянение представляет значительное разнообразие и казуистику. Древние моралисты и философы, как напр. Pittacus, полагали что преступление, содеянное в пьянстве, должно быть наказываемо вдвое, и тот кто умышленно произвел это состояние. Римское право считало пьянство смягчающим обстоятельством.
Каноническое право признавало его причиною невменяемости. Средневековые авторы, как Аретини Бонифаций, следовали правилу римского права. В XVI столетии Clarus, Farinacius и другие начинают отличать разные обстоятельства.
В случае неумышленного опьянения они полагают невменяемость; в других же случаях говорят в пользу смягчения наказания, или даже не обращают никакого внимания на опьянение, если виновный умышленно напился с намерением совершить преступление.
Эти начала приняты юриспруденцией, за исключением Англии и Франции, где признание пьянства особым преступлением довело до более строгого взыскания за преступления, в этом состоянии содеянные.
Современные законодательства представляют такое же разнообразие начал. Совершенно противоположным системам следуют, с одной стороны австрийское и баварское, с другой английское и французское. По австрийскому случайное и неумышленное опьянение считается извиняющим обстоятельством, хотя пьянство наказывается как полицейское нарушение (ст. 2 и 237).
К правилу австрийского кодекса приближаются португальский, вюртембергский, гановерский, баденский и дармштадский. Баварский ставит опьянение между причинами, могущими произвести состояние невменяемости. Английское право (Stephen, Summary, гл. II), и по примеру его законодательства некоторых из Северо-Американских Штатов (как напр. Георгии) и французское не обращают внимания на пьянство.
В Пруссии – несмотря на большее сходство ст. 40 уголов. код. со ст. 64 Code penal, так как оба эти законодательства причиною невменяемости считают только душевную болезнь (demence, Blodsinn oder Wahnsinn), – наука и юриспруденция не понимают упомянутой статьи в тесном смысле, и полагают, что она не исключает и других состояний, уничтожающих свободу воли и сознания (Oppenhoff, Das StrafGesetzbuch erlautert, Berlin 1861, стр. 100; Golddam., Mater., I, 405).
Такое же воззрение в Голландии на ст.64. Cod.pеn. (Deinse, Deallgemeene beginselen van strafregt, Middelburg, 1860, § 124). Итальянский, испанский и бразильский кодексы, держащиеся середины между двумя крайностями, считают пьянство смягчающим обстоятельством, если виновник непривычный пьяница, и притом (по итал. код.), если опьянение было неумышленное.
Бразильский кодекс требует еще, чтоб виновник не напился, с целью подкрепить в себе намерение совершить преступление. В том же смысле говорит испанский кодекс.
В действующем законодательстве преобладает английская система с тем различием, что опьянение с преступным намерением отягчает меру наказания (106 Ул. Имп., 113 Ул. Ц. П); но в существе оно держится середины, ибо из общего начала делает многочисленные снятия случаев, в которых значительно смягчает наказание, если деяние совершено в пьянстве, как напр. в преступлениях против веры, в нанесении обиды властям и чиновникам и т. д.
Всего соответственнее делают те законодательства, которые, не говоря о пьянстве, полагают общее правило: что состояние беспамятства устраняет уголовную ответственность. Казуистические правила других законодательств лишены существенного психологического основания.
Случайно ли, по собственной ли вине или же намеренно кто напился, это совершенно безразлично для вопроса о вменяемости. Во всех этих случаях состояние пьяного одинаково, и суждение об его ответственности зависит не от того, каким образом состояние это произведено, но от того, каково было это состояние в минуту деяния.
Наказывать за действие, содеянное в состоянии совершенного опьянения, значит то же самое, что наказывать деяния, совершенные в безумии, которое виновный сам произвел добровольно посредством опиума или белладонны.
Поэтому должно наравне считать невменяемыми деяния как того, который напился с намерением совершить преступление и совершил его, так и того, который содеял преступление в состоянии случайного опьянения.
Удивительно, что теперь еще между знаменитыми криминалистами можно найти последователей ложного воззрения, каковы Бернер (Lehre v. d. Theilnahme, Berlin 1847, стр. 158), Гейб (Lehrb., II, 75), Беккер (Theorie, стр. 373) и Марецоль (Deutsch. C.Recht., Leipz., 1856, стр. 103), которые в первом из этих случаев, согласно правилам код. вюрт. (97) и дармштад. (38), признают возможность вменяемости.
Притом Гейб принадлежит к разряду тех писателей, которые считают вменяемыми деяния совершенно пьяного, составляющие так называемые actiones liberae in causa (деяния свободные в своём основании) или actiones ad libertatem relatae (деяния находящиеся в посредственном соотношении со свободною волею), т. е. когда виновный знал, что состояние его необходимо (как напр. в упущениях) или, по крайней мере, вероятно (напр. по поводу прежнего опыта или согласно обстоятельствам данного случая) будет толчком к преступлению, и, несмотря на то, он ввел себя в такое состояние: в первом случае Гейб усматривает злой умысел, во втором неосторожность.
Waechter (Sachsisches Strafrecht, Stutgard 1857, cтp. 400) вменяет злой умысел в actions liberae in causa на том основании, что в цельности деяния есть минуты, в которых зародыш действия, брошенный виновным, производит ожидаемое им последствие, хотя деятельность виновника прекращается.
И так мы усматриваем умышленное зажигательство, если кто положит под строение воспламеняющиеся вещества, которые только при содействии ветра зажглись, хотя бы виновный после положения этих веществ временно лишился чувств.
Почему же смотреть менее строго тогда, когда виновный рассчитывает не на содействие сил природы, a на собственное, хотя и от случая зависящее, деяние, напр. на то, что он, напившись, будет бить и ранить?
Для вменяемости необходимо, говорит Вехтер, чтоб виновный, – в мгновение, когда предвиденный им случай присоединяется к брошенному им зародышу деяния и производит желаемый им результат, – действовал вследствие решимости своей воли, или чтоб присоединение случая было последствием такой решимости.
Поэтому, заключает Вехтер, намерение всегда должно быть вменяемо виновному, когда он хотел того, что случилось, когда последствие произошло от его деяния согласно его предвидению, когда он подвергнул зародыш деяния влиянию случая, который действовал согласно его предвидению. Трудно согласиться с таким воззрением.
Законодатель может, ввиду общественного порядка и безопасности, наказывать пьянство, преимущественно же умышленное, если вследствие того причинен кому вред; но нельзя вменять злой умысел человеку, лишенному чувств. Злой умысел и отсутствие сознания, это – два понятия совершенно противоположные.
Между намерением, зародившимся в трезвом состоянии и деянием, совершенным в опьянении, нет никакой причинной связи. Преступление может произойти только вследствие однонамеренности воли и деяния, т. е. когда свободная водя порядочно сопутствует действию, но не вследствие предполагаемой их поочередности.
Наказывать в таком случае значит наказывать мыслящее существо за действие машины. Предположение, – что вознамерившийся совершить преступление ввел себя в бессознательное состояние для его совершения, – невозможно, как заключающее в себе противоречие.
Уже Савиньи, при прениях над прусским кодексом, (Golddammer, Material., I, 353) заметил, что, если виновник сам лишил себя сознания, если впал в состояние невменяемости, то он в этом состоянии не мог осуществить предвзятого намерения; если же он не лишил себя сознания, но только довел себя до возбужденного состояния, то не может избегнуть наказания.
Доказательство состояния совершенного опьянения сопряжено с большими трудностями. Отличить притворное опьянение от действительного нелегко. Состояние опьянения – переходно и не оставляет следов. Отсюда недостаток данных для определения степени опьянения, и необходимость, при рассмотрении обстоятельств, касающихся опьянения, действовать с большею осмотрительностью.
в) Сон, сонность, просонки и сомнамбулизм лишают временно сознания и выводят из мира действительности. Здесь человек живет в собственном мире, в своих призраках, подлежащих законам, которые не имеют ничего общего с действительностью. Здесь разум не может принимать предупредительных мер, как в аффектах и пьянстве.
Сон и другие сходные с ним состояния затмения сознания походят на припадок безумия в лихорадке. Бывали случаи убийства, совершенного во сне. Ортолан приводит следующий случай: муж, воображая себе во сне, что застигает жену в прелюбодеянии, схватывает ружье, находящееся при кровати, и убивает спящую возле себя жену.
То же самое может произойти в просонках или состоянии среднем между сном и бдением, когда человек, проснувшись, не восстановил еще самосознания и находится под влиянием сновидений. Сновидения могут тут сильно действовать и повести к самым опасным деяниям.
Несколько лет тому назад был такой случай: мелочный торговец, спавший во рву при дороге, будучи нечаянно разбужен путешественником, встряхнувшим его за плечо, выхватил шпагу из палки и пронзил его.
По новейшему воззрению сомнамбулизм есть состояние, в котором сон и бдение составляют два разные, параллельные течения, меж которыми память и сознание не составляют соединительного звена: или как говорит Gunther (Seelenleben d. Menschen, Wien 1861, § 245) это есть сновидение, кристаллизованное в соответственных действиях.
Эта магнетическая экзальтация, говорит Schilling (Zurehnungsfahigkeit, Augsb. 1866, стр. 196) наравне с экстазою сумасшедшего, вытекает часто из предыдущих страданий тела или души. Это состояние может быть поставлено наравне с душевной болезнью; оно лишает сознания и свободы воли, следовательно и вменяемости в случае похищения чужой собственности, убийства и т. д.
Что касается actiones liberae in causa лунатика, – т. е. когда он знал, что состояние сомнамбулизма может быть поводом к преступлению, что он в этом состоянии может кого ранить или убить, и однако ж не принял мер осторожности, или даже сделал приготовление к совершению преступления, – выше сказанное о таких деяниях, совершенных в опьянении, находит здесь полное применение.
Прежняя юриспруденция в таких случаях, равно как и в случае, когда сонноходец, проснувшись, одобрял деяние, совершенное во сне, полагала уголовную ответственность. В этих случаях нет ни связи между волею и деянием, ни их одновременности, ни самосознания в минуту совершения.
Можно подлежать взысканию за приготовление к преступлению, содеянное в нормальном состоянии ума; но нельзя подвергать наказанию за деяние, совершенное в состоянии беспамятства. Чувство удовольствия от совершенного в сне деяния – безнравственно, но не преступно.
Некоторые полагали еще, что следует наказывать деяния, совершенные во сне лунатиком, если он питал ненависть к обиженному: ибо тогда деяние есть только осуществление преступного намерения, образовавшегося в состоянии бдения.
И теперь еще некоторые разделяют это мнение, как Тissot (l. с., I, 46) и Breidenbach (Kommentar uber das hessische Straf-Gesetzbuch, Darmst. 1842,1, 518). Ho за мысли, за чувства, никто не может быть наказываем: они вне сферы уголовного права.
г) В упомянутых выше состояниях случается переход к настоящим умственным болезням, преимущественно при аффектах и пьянстве. Здесь принадлежит напр. excandescencia furibunda, т. е. сильная вспышка гнева при малейшем поводе.
Delirium tremens, последствие долгого чрезмерного употребления спиртных напитков, составляет уже вполне развитую умственную болезнь. Mania ebriosa есть припадок сумасшествия, вызванный опьянением. Есть еще много болезненных состояний, которые могут на известное время помрачить самосознание. Таковы:
Бессонность (pervigilium), которая есть посредствующее звено между страданиями тела и души.
Созревание девочек и мальчиков, сопровождаемое преимущественно у первых сильным нервным расстройством, иногда располагает к поджигательству.
Беременность, роды и послеродовая лихорадка. Известны странные прихоти, овладевающие беременными женщинами. Goulard рассказывает о беременной, которая, под влиянием непреодолимого позыва есть человеческое мясо, убила своего мужа.
В родах, иногда мать не только незаконная, но и законная, бессознательно убивает младенца. Первые 8-10 дней после родов бывают иногда сопровождаемы сильными потрясениями ума.
Climacterium т.е. возраст, в котором прекращается менструация у женщины. В этом состоянии женщина бывает подвержена умственному расстройству.
Ностальгия, тоска по родине, которая иногда ведет к убийству или зажигательству.
Гистерия и гипохондрия. Гистерия (hysteron, матка) у женщины и гипохондрия (hypochondria, органы находящиеся под ребрами в нижней части брюха) у мужчины производят вредное влияние на органы тела и души.
Обманы чувств, т. е. обоняния или превратность представлений и образов (illusions) и призраки (hallacnations), это – мечтания в бодрственном состоянии. Обоняния состоят в том, что действительные внешние предметы представляются нам чем-то другим, напр. опухшее место на теле – чертом, собственный наш голос – чужим голосом.
В призраках мы воображаем себе действительным то, что не существует, напр. если в тишине нам кажется, что слышим таинственный голос. В призраке внутренние субъективные представления и ощущения получают силу и значение внешних впечатлений. В обаянии расстроены отдельные чувства; в призраках расстроен мозг.
Призраки могут касаться каждого из пяти чувств; но наиболее достойны внимания призраки зрения и слуха. Галлюцинация зрения, начиная с пятен и искр в глазах, доходит до видения самого себя, духов и проч. Галлюцинация слуха, начиная с шума в ушах, доходит до слышания голосов и разговоров.
Призраки, как уничтожающие сознание различия нашего я от внешнего мира, весьма сродни с сонностью. Для нас преимущественно важна галлюцинация слуха, в которой, под влиянием повелительных голосов, больной совершает насильственные действия, убийство и т. п.
II. Постоянные болезненные состояния.
Сюда относятся психические болезни, которые до сих пор надлежащим образом не исследованы. Анатомические, физиологические и патолого-анатомические исследования мозга и нервной системы до сих пор не привели к окончательному результату. Единственно практичный путь эмпирического наблюдения сопряжен с большими затруднениями.
Проведение границы между нормальным и ненормальным состоянием во многих случаях почти невозможно. A что же сказать о притворном и утаиваемом сумасшествии, преимущественно же о последнем, в котором часто больные истинные мастера? Формы умственных болезней столько же разнообразны, сколько беспредельна фантазия человека.
Можно сказать, что нет страсти, нет идеи и мысли, которая не нашла бы своего представителя в доме умалишенных. Отсюда так трудна классификация душевных болезней, которая впрочем, как мы уже заметили (п. 99), не имеет для юриста существенного значения.
С нашей точки зрения можно бы разделить эти болезни на два главные отдела. Одни из этих болезней состоят в расстройстве ума, лишают человека сознания, и вследствие того уничтожают самоопределение воли: ибо где нет интеллигенции, там и свободная воля существовать не может.
Другие же болезни, уничтожая свободу воли, увлекают волю непреодолимой силой, не затмевая сознания. Таковы бешенство без бреда, mania sine delirio (п. 88) и некоторые виды мономании.
Мономания есть частная душевная болезнь, которой отличительная черта состоит в одной неотвязчивой мысли (idee fixe) или одном непреодолимом стремлении, между тем как другие психические функции имеют нормальное отправление, напр. мысль, что нас преследуют (manomanie de persecution), непреодолимое стремление к убийству (monomanie homicide), к истреблению предметов (Zerstorungstrieb).
Эти душевные состояния относятся именно ко второй группе, т. е. к болезням воли. Следующий случай, приведенный Марком (De la folie) a также Griesinger’oм (Traite, стр. 311), может служить осязательным примером такого рода стремлений. Знаменитый химик и поэт Р., человек кроткого нрава, явился добровольно в дом умалишенных в Париже.
Угнетаемый стремлением к убийству, они повергался ниц перед алтарем, молясь об освобождении его от этого страшного влечения, в котором он не мог дать себе отчета. Когда он чувствовал, что воля его клонится подвергнуться этому стремлению, то прибегал к начальнику заведения и давал себе связать два пальца ленточкою. И это было достаточно для успокоения Р. Однако ж он наконец сделал покушение на убийство служителя.
В душевных болезнях, преимущественно же принадлежащих к первой группе, в которой рассматриваются случаи уничтожения сознания и свободы воли, отличают два противоположные состояния; отупение ума и напряжение его деятельности. К категории отупения следует отнести глухонемых от рождения и лишившихся слуха и языка в детском возрасте, если они не получили никакого образования.
Это есть состояние умственной неразвитости вследствие болезненной причины, похожее на детство. Внешний мир составляет для них всегда что-то чуждое; они более живут во внутренней своей сфере. Одиночно стоя среди мира, лишенные слуха и языка, двух важнейших звеньев, соединяющих со внешним миром, этих самых сильных посредников для развития ума, эти люди ведут несчастную жизнь среди других людей.
Так как им недоступно царство звуков, которыми всего сильнее душа сообщается с другою душою, то им чужды все возвышенные движения ума; a тот, кого не оживляют высшие чувства, подвергается власти низких. Вот причина, почему эти люди отличаются эгоизмом, односторонностью и упрямством. Иногда они доходят до совершенства в ремеслах; случаются даже между ними талантливые артисты.
Но умственные их способности остаются обыкновенно на низкой ступени, ибо умственная связь с миром, в какой состоит даже деревенский мальчик, для них почти уничтожена. Самое тщательное воспитание обыкновенно прививает им только неясные понятия о религии и нравственности. Самая искусственная и совершенная метода воспитания и образования, говорит Fodere, не в состоянии заменить природных даров.
Глухонемые очень редко доходят до усвоения отвлеченных понятий, как не доступных чувствам, и к надлежащему уразумению противозаконности и наказуемости деяний. Они весьма предрасположены к увлечению гневом. Поэтому необразованный глухонемой, наподобие слабоумного, не может подлежать наказанию.
Что же касается образованного, которого положение почти такое как малолетнего, то следует полагать относительную смягченную ответственность. Притом и в этом случае, должно бы, при лишении свободы, озаботиться более прочным образованием их (срав. Gianellii.Cause che escludono la responsab., Milano, 1865, стр. 211 и след; Veratti, Capacita jurid. dei sordo-muti, Modena, 1862).
Законодательства, вследствие неопределенности медицинских и психологических теорий, избегают классификации умственных болезней. Они ограничиваются обыкновенно указанием общего правила о невменяемости в состоянии, уничтожающем свободу и сознание, или же приводят несомненные случаи невменяемости, как это делают Уложения 1845 и 1847 г.; дальнейшее же развитие этих положений предоставляют практике.
Более всех ошибочен кодекс французский, который употребляет, по отношению к невменяемости, одно только выражение otmence (ст. 64), необнимающее собственно ни состояния совершенного пьянства, ни глухонемоты. То же самое находим в испанском и бразильском кодексах.
Касательно глухонемых, некоторые законодательства полагают отдельные правила: Уложение Имп. (ст. 98) и Ц. П. (ст. 105), кодексы баденский (ст. 77), брауншвейгский (30, 60), дармштадский (37), итальянский (92), норвежский (гл. 7, § 4) и прежний эстенский (63), признают невменяемость глухонемых неразвитых.
Кроме того брауншвейгский, итальянский и эстенский кодексы, в случае, если глухонемой действовал с сознанием, назначают значительно смягченное наказание.
До сих пор существует спор, по отношению к невменяемости в случае частного помешательства. Некоторые только тогда допускают его, когда деяние состоит в причинной связи с сумасшествием. Но как отделить здравую часть души от больной, и первую подвергать ответственности, другую же освобождать от нее?
Каким образом обозначить сферу деятельности неотвязчивой мысли (idee fixe) среди всех явлений души, чтоб решить: лежит ли побудительная причина противозаконного деяния внутри этой сферы или вне её. Несмотря на те, кодексы шведский (Гл. V, § 6) и итальянский (95) определяют, что в случае не полного сумасшествия виновный подвергается смягченному наказанию.
Не менее спорен вопрос о светлых промежутках в (lucida intervalla). Вменяемость деяний, совершенных в таких промежутках, находит до сих пор своих защитников. Это начало освящено законодательствами английским, австрийским, испанским и бразильским. Другие отрицают самую возможность таких промежутков. Иные считают их весьма редким явлением.
Хотя и нельзя отрицать существования таких промежутков; но на чем можно основать достоверность, что деяния, тогда совершенные, суть обнаружение свободной воли? На том ли, что признаки сумасшествия в то время не заметны? Неужели умственная болезнь производит только такие перемены в организме, которые доступны нашим чувствам? Как различить излечение от временно затихшего сумасшествия?
Где несомненность, что призраки, овладевающее умом, не имеют влияния во время промежутков? Замечательный случай указан Тайлором (Меdical jurisprud, 1854). Один юноша страдал особенного рода помешательством: целые дни всматривался в ветреную мельницу. Его нарочно перевезли в другую местность, где не было мельниц.
Казалось, что он выздоровел. Но, по истечении некоторого времени, он заманил в лес дитя, и там изрезал его в куски. Какая же связь убийства со всматриванием в мельницы? Однако ж оказалось, что он сделал это с надеждой, что для наказания его переведут на родину, где есть мельницы.
[1] Carmignani (Elementi del diritto penale, Napoli, 1854, § 181), полагает, что вторая система соответственнее там, где одни судьи разрешают фактический, другие – юридический вопрос; первая же система – там, где оба вопроса решает один и тот же судья.
[2] Бременское право, приближаясь к этой системе, не связывает безусловно судьи, предоставляя это его усмотрению, нпр. должно ли подвергнуть малолетнего от 10-14 наказанию или нет (Pauli, Das bremische Strafrecht, Bremen, 1863, § 9).
[3] Несмотря на то, судебная практика в Пруссии придерживается прежнего, заимствованного из римского законодательства, правила безусловной невменяемости детей до 7 лет (Berner, Grundsatze, §76)
[4] Французской системе последовали итальянский кодекс 1859 и бельгийский 1867, последний с тем различием, что после периода условной ответственности (до 14 лет) не полагает вдруг совершеннолетия уголовного, но принимает два посредствующие периода, с 14 до 18 лет 18 и 21 лет, которые оба имеют влияние на смягчение наказания.
Устав уголовного 1864 судопроизводства года, следуя французской системе, полагает уголовное совершеннолетие в 17 лет, и таким образом изменяет отчасти ст. 138-140 Улож. о наказ. Это сделано вероятно в виду будущего соответственного изменения Уложения о наказаниях; но пока, по отношению к совершеннолетию, существует замечательное разнообразие, ибо две выше указанные системы (п. 94) сохраняют силу.
[5] Так напр. Ideler (Golddammer’s Archiv, 1, 637 и след.) Сaspеr (Handb. d. gericht. Med., 3 Ausg. I, 611), Wald (Gerichtl. Mediän, II, 365, 368) и Griesinger (Tratte des maladies mentales, trad. de Doumiе., Paris 1865, стр. 318), отрицают мономанию поджигательства и кражи (pyromania, cleptomania), которую допускают Friedreich (Syst. der. ger. psych., 478, 49.1), Wilbrand (касательно пиромании, Lehrb. d. ger. psych., 310) и друг.
По новейшим исследованиям эти состояния считаются по большей части не самобытными видами умственных болезней, a только моментальными их проявлениями. См.: Iessen, Die Brandstiftungen, Kiel, 1860, cтр. 5; Schürmayer, Lehr. d. gericht. Med., Erlangen, 1850, стр. 413; Wharton, Treatise on medic. jurispr., Philad., 1860, §§ 192, 193.
[6] «А consituir il reato bisogna, сhe nel azione o nella omissione, contraria alla legge penale, conсorrano la volonta, la libertä ed il discernimento». Zupetta, Metafisica delle leggi penali, Torino, 1848, II, 83.
[7] Art. 67. «Eine strafbare Handlung ist nicht vorhanden, wenn dem Handelnden zur Zeit der That, wegen Blödsinnes, Wahnsinnes, Käserei, höchsten Grades der Betrunkenheit oder aus ähnlichen Ursachen, die Fähigkei der Selbstbestimmung oder die zur Erkentniss der Strafbarkeit der That nöthige Urtheilskraft gänzlich gemangelt hat».
[8] Locke (De intell. hum, кн. II, гл. 20) справедливо полагает источником аффектов удовольствие или страдание. Гнев и страх – самые сильные формы последнего. Такое же практическое деление (excitirende und deprimirende Affecte).
[9] Редакторы прусского кодекса говорят: если б подверженный гневу знал, что он не будет отвечать за свои деяния, в припадке гнева совершенные, то он не старался бы обуздать этот аффект (Golddamer, Materialien zum Straf-Gesetzbuche, Berlin, 1851, I, 354).
[10] Bucellati (Sommiprinc. di dirit pen., Milano 1865, стр. 216) допускает невменяемость, если аффект был добрый и дозволенный (напр., супружеская любовь, стыд).
