Кёстлин[1], со свойственною ему талантливостью, изложил все учение о давности. Мы находим у него сжатое, но вместе с тем возможно полное изложение всех частных вопросов и, кроме того, обширное указание на источники.
Говоря об основаниях давности, он находит несправедливым принимать за ее начало один лишь субъективный момент исправления преступника. Бесконечная сила времени, – это единственное основание обоих видов давности, проявляется, по его мнению, в двух направлениях: объективном и субъективном. Воззрение свое на давность Кестлин выводит из понятия о преступлении.
Так, он говорит: “Всякая неправда, и преимущественно преступление, есть нечто в самом себе ничтожное, следовательно нечто удобоотстранимое. Но как преступление состоит из двух элементов, объективного (нарушения существующего в государстве закона) и субъективного (преступного деяния, сознательно и умышленно нарушающего закон), то и деятельность, направленная к погашению его, должна приводить, со стороны объективной, к восстановлению попранного закона, а со стороны субъективной – к искуплению преступной вины”.
Давность он признает с объективной стороны достаточной потому, что “бесконечная сила времени частью сглаживает во всеобщем правовом сознании или самое воспоминание об известном деянии, или по крайней мере ослабляет оскорбляющее свойство этого воспоминания, или же отчасти содержит в себе необходимое удовлетворение выраженного в законе всеобщего правового сознания”.
Что же касается до субъективного момента, то он говорит, “что влияние времени может иметь своим последствием возрождение преступной воли в самом виновном (die Wiederaufhebung des verbrecherischen Willens im Innern des Thaters) и через то привести его волю к полному единению с разумною всеобщею волею (mit dem vernunftigen Allgemeinwillen)”.
Таким образом, посредством давности достигаются те цели, которые могли бы быть достигнуты посредством наказания, а поэтому давность делает излишними как самое преследование преступлений, так и наказание их.
Из этого мы видим, что хотя Кестлин и признает бесконечную силу времени основанием давности, но что он (не так, как Абегг) придает это значение не столько времени, самому по себе взятому, а скорее тем последствиям, которые должны, по истечении давностного срока, обнаружиться как результат все погашающей силы времени.
Так, с одной стороны, воспоминание о преступлении может, по мнению Кестлина, изгладиться из правового сознания, и, с другой стороны, воля преступника может возродиться, т. е., говоря проще, виновный может исправиться. Но оба эти последствия покоются на предположениях, несостоятельность которых была нами указана выше.
Что же касается до бесконечной силы времени, то уподобление его влияния потоку, все уносящему, едва ли убедительно. И камни, влекомые течением потока, могут, встретив преграду, остановиться и осесть на дне его. А разве нечто подобное не могло бы случиться и по отношению к предполагаемой бесконечной силе времени.
Так, воспоминание о преступлении живет иногда очень долго в памяти народа; оно иногда переживает и самое наказание, и если допустить тот, весьма вероятный случай, что воспоминание это еще не угасло в правовом сознании, то в основание давности нам придется положить только одно предположение о нравственном возрождении преступника.
Но, спрашивается, каким образом время может привести к такому чудотворному результату и где, наконец, те средства, с помощью которых мы могли бы убедиться в действительности существования подобного исправления?
Отсылая читателя к сказанному выше об этой теории, в заключение заметим, что несостоятельность воззрения Кестлина выступает с особою силою, если мы станем применять его к давности краткосрочной.
Было бы смешно утверждать, что мелкая кража или лесоистребление не преследуются через шесть месяцев или год потому, что бесконечная сила времени погасила воспоминание о них и что, наконец, сам преступник нравственно возродился.
[1] Neue Revision § 217 и его же System стр. 482.
