Теория личного состояния преступности не отличается, как известно[1], способностью указать разграничительный признак преступного, принятый в цивилизованном праве нашего времени.
Явным препятствием служит то обстоятельство, что эта доктрина хотя и соответствует обширной области применения разумных общих правил, но явно противоречит узкому кругу действия отсталых исключений, еще сохранившихся в положительном праве многих из цивилизованных народов[2].
Таким образом, желая иметь теорию, способную обнять объективное право каждого культурного народа как в области общих правил, так и в области исключений, мы должны изменить доктрину личного преступного состояния, расширив ее сообразно исключениям.
Произведя соответствующие изменения, хотя и не перечисляя их во избежание излишних повторений, мы получили новую теорию следующего содержания.
Разграничительным признаком преступного в области неправомерного служит отношение между правонарушением и состоянием преступности правонарушителя. Правоучредитель признает уголовным то правонарушение, в котором видит внешнее выражение внутреннего состояния преступности, имеющегося у правонарушителя.
Правонарушение, не выражающее этого состояния, по мнению правоучредителя, не составляет никакого преступления. Под именем правонарушения разумеется здесь все то, что правоучредитель признает правонарушением, безразлично к тому, будет ли это деянием или одним обнаружением умысла
Правонарушителем называется здесь тот, кого правоучредитель считает учинителем правонарушения, а будет ли то индивидуальный человек, или юридическое лицо, или кто-либо иной, это – безразлично. Наконец, под именем состояния преступности подразумевается здесь особое духовное состояние правонарушителя, особенно недоброкачественное и особенно предосудительное, по мнению правоучредителя.
Эту новую доктрину, ведущую свое происхождение от теории личного состояния преступности, мы назовем теорией состояния преступности.
[1] См. выше. Гл. VIII. § 33.
[2] См. выше. Гл. VIII § 33.
