Выданная привилегия создавала для ее собственника ряд специальных прав и обязанностей.
Что касается прав патентодержателя, то они регулировались в разбираемом периоде весьма неточной в юридическом отношении (по формулировке) ст. 171; а именно, получив привилегию
1) “один мог пользоваться изобретением как неотъемлемой (?) и исключительной (?) своею собственностью, и, вследствие того, вводить (?), употреблять (?), дарить, завещать и иным образом уступать другому как предмет (!), на который выдана привилегия, так и саму привилегию… и
2) преследовать судом всякую подделку”.
Отмечу, что, при толковании этой статьи практика отличалась от современного режима двумя главными чертами. Во-первых, необычайно попустительным отношением к контрафакторам. Подделкой признавалось “точное и во всех существенных частях сходное производство” изобретения[1], и даже явные подделыватели часто ускользали от наказания.
Происходило это главным образом оттого, что публика и судьи относились вообще недоброжелательно ко всем “монополистам”; правовоззрение еще смотрело на привилегии как на милость – и всячески старалось сузить их объем; да и вообще уважение к чужому труду, особенно столь мало осязательному, как труд изобретателя, было в зачаточном состоянии: в этом отзывались пережитки старых времен.
Борьба с контрафакторами была возможна только в случаях очевиднейших, грубейших подделок.
Другим моментом, еще более ярко отличительным для анализируемого периода, было начало официальности охраны прав изобретателя. В настоящее время иски о контрафакции начинаются только по жалобе потерпевшего.
Но до 1870 г. привилегия была актом Высочайшей милости, запрещавшим третьим лицам фабриковать данный продукт. Поэтому все власти призывались к наблюдению за точным исполнением Высочайшего повеления.
До 1833 г. о каждой выданной привилегии – для сведения и исполнения – даже посылались указы “во все губернские правления и правительства, в канцелярию войска Донского, градоначальникам и Бессарабскому губернатору”. А когда кто-нибудь начинал иск о контрафакции и накладывал на изобретение арест, то и об этом все перечисленные власти также извещались указами[2].
Но на практике это начало официальности всегда оставалось, конечно, мертвой буквой, – и я даже не упоминал бы о нем, если бы оно из постановления, продиктованного наилучшими намерениями, не превратилось, силою судеб, в норму весьма вредную для охраны прав изобретателей. Случился такой неожиданный результат самым естественным образом.
Запрещается ли ввозить в Россию произведения, на которые выдана привилегия? Мануфактурный Совет подробно обсуждал этот вопрос[3] и пришел к категорически отрицательному ответу.
Положение “дает получившему привилегию право преследовать нарушение оной производством того же самого изобретения только в пределах России, но не может простираться до запрещения привоза из чужих краев изделий или произведений, приготовленных по привилегированному в России способу”.
Почему Совет не допускает возможности запрещения ввоза, ныне существующего во всех европейских государствах? Да просто потому, что такое запрещение невозможно-де осуществить на практике.
“Вводить постепенно в таможенный тариф, в число запретительных статей, все предметы (!), на которые выданы в России привилегии, невозможно без совершенного стеснения торговли, во вред казне и частным лицам”.
Опека над частными интересами граждан и злоупотребление официальным моментом репрессии, по-видимому, никогда не приводили к более диким результатам. Совет даже и не предполагал, что можно запретить ввоз патентованных продуктов, нисколько не обременяя таможенных чиновников.
[1] Уст. пром., ст. 172.
[2] Напр., П. С. З., 31 октября 1816 г., N 26498.
[3] Журнал М. С., 8 декабря 1855 г.
