Переходя к внутренней истории русского патентного права в разбираемом периоде, я должен, прежде всего, отметить, что факультативность выдачи остается в этот период основным принципом административной практики, точно так же как и в первом периоде.
По Положению 1833 г. недостаточно было сделать новое изобретение, для того чтобы получить патент. Необходимо было, кроме того, еще изобретать в том направлении, которое было покровительствуемо правительством. Только в этом случае давалась милость-привилегия; во всех остальных – в милости отказывали, и никому и в голову не приходило требовать себе патента, как это можно сделать теперь.
Указанное различие можно нагляднее всего иллюстрировать следующим примером. В настоящее время проситель заботится, подавая прошение о привилегии, о том, чтобы в этом прошении были соблюдены все формальные требования закона – и, затем, чтобы была доказана новизна его изобретения.
В 20-х же гг. проситель считал это недостаточным: в своем прошении он излагал еще и побочные свои заслуги, которые – по его мнению – могли подвинуть правительство на оказание ему особой милости. Купец и фабрикант Федор Битепаж изобрел печатную машину для ситцев.
Подавая прошение о привилегии, он пишет[1], что, “желая споспешествовать отечественной промышленности и распространить более и более заведение свое… он купил дачу у генерала Герарда в Нарвской части, устроил там новое каменное двухэтажное здание, учредил машины и инструменты в самом лучшем виде, выписал иностранных художников и мастеров; и, словом, все то сделал, чего только требовать может благоустройство и совершенство такого заведения.
Все это стоило ему долговременных трудов и великих издержек; но он не жалел никаких пожертвований, имея в виду общественную пользу. Посему он, фабрикант Битепаж, в уважение понесенных им убытков и в вознаграждение трудов просит даровать ему привилегию и т. д.”.
А в 1900 г. изобретатель пишет: “представляя при сем необходимые документы, прошу выдать мне” и т. д.; и если новизна его изобретения может быть доказана – то это прошу совершенно равняется требованию.
Из этого основного различия проистекали и важные юридические последствия. В настоящее время комитет по техническим делам не вправе выдать привилегию на изобретение, в чем-нибудь не удовлетворяющее законным требованиям. В 40-х же годах Мануфактурный совет считал вполне возможным давать, напр., такие заключения[2]:
мещанин Клюкин изобрел способ добывать соду из трав; способ этот не нов; но, принимая во внимание, что сода, получаемая по этому способу, очень дешева, что она заменяет собою поташ, изготовление коего сопряжено с истреблением лесов, и что “стремление к обработке туземных сырых материалов, взамен иностранных, должно быть поощряемо”, – совет постановляет: выдать просимую привилегию.
Наоборот, если Совет признавал изобретение хотя новым, но вредным или не полезным для развития промышленности, то он отказывал в выдаче привилегии. И этого комитет сделать в настоящее время не может. Подробности о понятии вредного изобретения см. дальше, § 53.
Наконец, можно было понимать факультативный принцип еще шире и выдавать (подобно тому, как это делалось в XVII и XVIII веках) привилегии даже в тех случаях, когда никакого изобретения не имелось, а была – по мнению Совета – лишь наличность пользы для промышленности. И действительно, в разбираемом периоде было выдано много привилегий, составляющих как бы пережиток XVIII века и монополизирующих целые отрасли промышленности.
“Не считая, чтобы устроение модели города С.-Петербурга было какое-либо само по себе новое изобретение или открытие (!)”, Государственный совет все-таки постановляет выдать на эту модель привилегию[3], так как нельзя не поощрить промышленника, сделавшего “столь важные издержки”.
В 1843 г. Мануфактурный совет постановляет выдать купцу Парману привилегию на устройство заведения для расположения пиявок, “дабы сделать это важное врачебное средство более доступным для недостаточных больных”[4]. Иногда такие монополии выдавались с совершенно произвольными ограничениями: купцу Герасимову – на учреждение в Иркутской губернии парового завода для выделки патоки[5].
Перечисленные монополии[6] были выданы обычным порядком через Мануфактурный совет. Но, в подавляющем большинстве случаев, они выдавались не так, как было установлено Манифестом 1812 г. и Положением 1833 г., а через Кабинет министров. Это обстоятельство имеет некоторое историческое значение.
Если монополии на введение постоянных почтовых карет между Москвой и Тулой[7], на учреждение дилижансов между Москвой и Рязанью[8] на заведение срочного пароходства между С.-Петербургом и Любеком[9], на устроение буксирных пароходов на Онежском озере[10], на устройство рыбных и звериных промыслов и торговых сношений по Ледовитому океану[11], и на вырубку лесов в Печорском крае[12], выдавались не тем путем, который был установлен для обычных привилегий; если, вдобавок, указанные монополии почему-то, печатались в Полном собрании законов, а вторые не печатались[13], – то все это доказывает существование в правительственных сферах смутного сознания о том, что указанные монополии и обычные привилегии суть две разные вещи.
В чем заключается их различие? Ответ на этот вопрос всегда формулировался неверно. Говорили, что в первом случае не было изобретения, а во втором – такое имелось.
Соображение это неверно: привилегии (в точном смысле) очень часто выдавались и на введение в России чужих изобретений (Уст. пром., ст. 173), т. е. без того, чтобы проситель удостоверял наличность собственного своего изобретения; и в этих случаях, по юридической конструкции, являлось полное соответствие между вводителем малоизвестного в России изобретения (напр., на пароход в 20-х гг.) – и монополизатором уже весьма известного изобретения (тот же пароход в 30-х гг.).
Вообще самая наличность и неналичность собственного изобретения является фактом, так сказать, метаюридическим; от нее зависит вопрос о справедливости или несправедливости выданной привилегии, но вовсе не вопросы о конструировании прав и обязанностей, из нее проистекающих.
Если дано исключительное право заводить заводы для сахароварения in vaсuо, то права монополевладельца не будут находиться ни в какой зависимости от того, кто и когда изобрел этот способ.
Монополия, в обычном значении этого слова, и патентное право могут быть различны исключительно по формальному признаку: только второе может быть требуемо как право.
По существующим же правовым воззрениям такое право требовать себе монополии имеется только у изобретателя, а не у просто сильно потратившегося фабриканта; поэтому (и только поэтому) ставят в отдельную категорию привилегии на изобретения, не отдавая себе ясного отчета о том, что юридическое различие может лежать только в наличности облигаторного принципа, а не в наличности изобретения.
Могут в XX веке выработаться такие правовые воззрения, что все вдовы будут иметь право требовать себе монополии торговать, скажем, зельтерской водой: и тогда их права по продаже зельтерской воды – юридически – будут конструироваться в виде того же права запрещения, как и права изобретателя зельтерской воды.
И тут, и там будет налицо облигаторная защита. Наоборот, как мы видели выше, в разбираемом периоде ни “знатные затраты”, ни даже факт изобретения не давали права требовать монополии.
И в этом периоде, следовательно, также нельзя было отличить монополии, в обыденном смысле, от патентного права потому, что ни тут, ни там не было ничего, кроме факультативной защиты; все старания провести какую-нибудь границу оказались тщетными[14], и никто никогда не сумеет объяснить юридически, почему одни из этих актов печатались в Полном собрании, а другие – нет.
По существующему закону, это различие может быть конструировано. Когда даровано было Ведомству Императрицы Марии исключительное право продавать благотворительные письма, то это была особая милость, оказанная ведомству, и, следовательно, монополия в обыденном смысле. Выдача же обыкновенного патента изобретателю особым благодеянием вовсе не считается.
[1] П. С. З., 8 ноября 1818 г., N 27574
[2] Журнал М. С., 9 октября 1848 г.
[3] П. С. З., 27 января 1826 г., N 93.
[4] Журн. М. С., 1 апреля 1843 г.
[5] Журн. М. С., 20 марта 1841 г.
[6] В этом и следующем § я употребляю термин “монополия” в его обычно-ходячем значении, в смысле табачной, винной, карточной и др. монополий, противополагаемых не монополизированным будто бы “привилегиям на изобретения”. Ср. §§ 10 и 23, а также послесловие, II.
[7] П. С. З., 26 марта 1827 г., N 989
[8] П. С. 3., 10 декабря 1827 г., N 1603
[9] П. С. З., N 3311
[10] П. С. 3., 29 ноября 1830 г., N 4150.
[11] П. С. З., 16 марта 1833 г., N 6059
[12] П. С. З., N 3886
[13] Отмечу, кстати, что указателем к II Полному Собранию надо пользоваться с большой осторожностью: в нем пропущены некоторые указы по привилегиям (напр., 19 декабря 1818 г., N 27589) и приведены такие акты, которыми давалось простое дозволение, без тени какой бы то ни было исключительности (напр, полож. Комитета министров от 8 и 29 апреля 1852 г. и 7 февраля 1828 г.)
[14] А между тем различие между правом и милостью отчасти сознавалось и в эту эпоху. Иначе, чем было бы объяснить, почему большинство из “монополий” выдавалось с такими произвольными ограничениями, которых не бывало в “привилегиях”.
См., напр., привилегию Мяснова: “чтобы он отнюдь не перевозил в тех каретах писем, денег и посылок”, 26 марта 1827 г., П. С. З., N 989; в привилегии Столбикова установлена такса за пользование его буксирными судами, 29 ноября 1830 г., П. С. З., N 4150
