Говоря о состоянии преступности и его признании учредителями права, необходимо выяснить, как понимают они это состояние.
Мы только что показали, что учредители права у нынешних цивилизованных народов – постоянно, а у прочих – обыкновенно считают уголовным то правонарушение, в котором, по их мнению, выражается во внешнем мире внутреннее состояние преступности правонарушителя.
Вместе с тем мы указали, что состояние преступности есть особое духовное состояние правонарушителя, особенно недоброкачественное и особенно предосудительное, по мнению правоучредителя.
Говоря так, мы вовсе не желаем этим сказать, будто правоучредители во все времена, у всех народов, на всех ступенях развития одинаково понимают состояние преступности, будто под понятие духовного состояния, особенно недоброкачественного и особенно предосудительного они всегда подводят лишь одни и те же внутренние состояния правонарушителей.
Нет, мы думаем, что понятие правоучредителя о состоянии преступности не представляет ничего вечно неизменного. Напротив, это нечто переменчивое, доступное и прогрессу, и регрессу, изменяющееся в зависимости от условий народной жизни, от умственного развития, нравственного, религиозного, экономического, социального, государственного и т.п.
Где древний законодатель видел состояние преступности, там нынешний может не видеть ничего преступного; и обратно. Даже у правоучредителей, стоящих на одной и той же ступени духовного развития, могут быть некоторые различия в понимании. Между понятиями правоучредителей о состоянии преступности всегда есть хотя нечто общее, но зато часто встречается и разница.
Они составляют длинный ряд, начиная с тождественных и кончая имеющими мало общего и много разнящегося. Разница же встречается не только в мелких, но даже и в крупных чертах. Уголовное право настоящих и прошедших времен содержит в себе множество неопровержимых доказательств. Приведем примеры.
В числе просвещенных государств нашего времени находятся, между прочим, Франция, Голландия, Италия, штат Нью-Йорк и Россия. В вопросе же о состоянии преступности между ними нет единогласия.
Французский, голландский и итальянский законодатели признают, что учинителем уголовного правонарушения может быть только индивидуальный человек, только физическое лицо. Решая так, они признают только личное состояние преступности.
Наоборот, нью-йоркский и русский законодатели[1] признают, в виде общего правила, что учинителем уголовного правонарушения может быть индивидуальный человек, а в виде редкого исключения допускают, что и юридическое лицо бывает иногда способно к преступлению.
Поступая так, они признают в виде общего правила личное состояние преступности, а в виде редкого исключения допускают состояние преступности и у юридического лица.
Правоучредители цивилизованных народов прошлого времени признавали в виде общего правила личное состояние преступности, а в виде исключения допускали состояние преступности и у юридического лица.
Но распространенность исключения была тогда вообще шире той, которая встречается у просвещенных народов в наше время. Тогда, напр., допускалось исключение даже такими народами, которые вовсе не допускают его в наши дни. Так поступали, напр., французы в начале нынешнего столетия[2].
Во времена полуобразованности, варварства и дикости правоучредители признают у людей как личное, так и огульное состояние преступности. И чем ниже ступень народного развития, тем меньше признается личное и тем чаще допускается огульное. Причем в эпоху полуобразованности огульное состояние преступности все чаще и чаще начинает приниматься за состояние преступности юридического лица.
Принцип личного состояния преступности выступает перед нами в тех случаях, где правоучредитель признает состояние преступности только у индивидуального человека, учинившего или участвовавшего в учинении правонарушения.
Принцип же огульного состояния преступности выдвигается в тех случаях, где правоучредитель, явно видя состояние преступности у одного или у каждого из нескольких людей, участвовавших в учинении правонарушения, полагает, что такое состояние имеется поголовно и у каждого из прочих людей, принадлежащих наравне с этими правонарушителями к одному и тому же житейскому союзу, напр., семье, роду, общине, селению, городу, полку и т.д., хотя этот союз и не преследует никаких преступных целей.
Нечего и говорить, что признание огульной преступности нелепо, так как оно смешивает невинных с виновными и предполагает преступность не только у виновных, но даже и у невиновных в учинении правонарушения.
Что же вызывает правоучредителя к признанию огульного состояния преступности?
Таких обстоятельств, по нашему мнению, существует четыре:
1) отсутствие ясных, точных, правильных понятий о соучастии в преступлении, попустительстве, укрывательстве, недонесении и преступной неосторожности,
2) частая действительная виновность некоторых членов союза то в подстрекательстве, то в недонесении, то в укрывательстве преступления, учиненного их сочленом или некоторыми из сочленов,
3) несомненное существование солидарности между всеми членами союза в области отношений, не касающихся преступления, и
4) общераспространенная склонность к спешным, недостаточно обоснованным заключениям и обобщениям, постепенно и медленно сокращающаяся с развитием привычки к строгому, точному мышлению.
Признание огульной преступности логически ведет правоучредителя к учреждению огульной уголовной ответственности, известной под именем коллективной или групповой, а в частности – поголовной и процентной.
При таком положении вещей, оставляя открытым вопрос об исключениях, следует признать, что в большинстве случаев учреждение групповой уголовной ответственности служит доказательством признания огульной преступности[3].
Приходя в такому выводу, мы вступаем в полное противоречие с учением почтенного профессора Сергеевского[4].
“Государство, говорит он[5], не может допустить, чтоб преступные деяния, в нем совершающиеся, вовсе не наказывались или в большей части случаев не наказывались”… “так как это значило бы лишить авторитета государственные законы и подвергнуть весь государственный строй разложению”. “К раскрытию виновных направляет все свои усилия судебно-следственная власть”.
“Но… она может быть очень сильна и может быть очень слаба: в первом случае она с полною достоверностью откроет всех или громадное большинство преступников; во втором – весьма немногих или с весьма слабыми доказательствами виновности. А между тем в последнем случае “государство требует своего количества жертв, того количества, которое для него необходимо в пределах возможного терпения”.
И вот для пополнения дефицита учреждается так называемая групповая уголовная ответственность: или поголовная, или процентная. “За неразысканием виновных наказываются невиновные, в том предположении, что среди них находятся виновные”[6]. Наказывается или каждый член группы, или пятый, десятый и т.д. из односельчан деревни, посада и пр.
Таким образом, желание поддержать авторитет государственных законов и предохранить государственный строй от разложения принуждает государство наказывать по крайней мере большую часть из совершающихся в нем уголовных правонарушений.
A сознание, что судебно-следственная власть слаба и не способна в большей части преступлений раскрыть виновных, заставляет государство позаботиться, чтоб, за неразысканием виновных, дефицит в годовом бюджете наказуемых пополнялся из числа невинных.
Результатом этой заботливости и является учреждение групповой ответственности, узаконивающее наказуемость невинных членов группы взамен неразысканных виновных. На таких основаниях, по мнению почтенного профессора Сергеевского, возник институт групповой ответственности, существует в настоящее время и будет существовать в будущем, пока сохранятся основания к его существованию.
А эти основания, по прежнему мнению уважаемого профессора[7], таковы, что институт групповой ответственности “получает достаточное оправдание и для наших дней, и для права грядущих эпох, насколько сохраняются и сохранятся условия, его вызвавшие первоначально”.
Следует заметить, что в своем позднейшем произведении, в учебнике “Русское уголовное право”, почтеннейший профессор уже не находит возможным рекомендовать этот институт просвещенным народам ни для нашего времени, ни для будущего.
Нечего и говорить, что взгляд почтенного профессора на происхождение групповой ответственности отличается замечательной оригинальностью. Но нельзя не сознаться, что этот взгляд страдает вообще глубокой неправильностью. He желание обеспечить пополнение дефицита в бюджете наказуемых вынудило государство к узаконению уголовной ответственности невинных членов группы за неразысканных виновных.
Подобное желание, при самых элементарных соображениях рассудка, повело бы не к учреждению групповой ответственности, ограничивающейся лишь членами данной группы, а к учреждению всенародной, падающей безо всяких различий на каждого обывателя.
Государство не стало бы постановлять: “за неразысканием виновного наказывай невинных членов той группы, в которой он находится”, как думает почтенный профессор, а постановило бы: “за неразысканием виновного возьми первого встречного и накажи”. Что может быть проще и надежнее этого способа для пополнения дефицита в бюджете наказуемых.
Неужели до него не додумались наши предки, а дошли прямо до более сложного и менее быстрого, дошли до групповой ответственности? Нельзя так думать. Эта мысль слишком невероятна. Нет, в большинстве случаев государство установило групповую ответственность потому, что вполне добросовестно, хотя и ошибочно, считало виновными тех членов группы, которых мы с почтенным профессором считаем невинными.
А признавая их виновными, государство не могло не установить групповой ответственности, так как иначе оно сознательно стало бы покровительствовать преступлению и тем самым сознательно стало бы подрывать авторитет государственных законов и подвергать государственный строй разложению. Последний же образ действий давно уже признан и справедливо признается крайне вредным для государства.
А потому, не принимая в расчет ни одного исключения, но имея в виду только большинство случаев, должно сказать следующее: пока и насколько продолжалось, продолжается и будет продолжаться со стороны государства ошибочное зачисление невинных членов группы в число виновных, до тех пор и настолько продолжалось, продолжается и будет продолжаться узаконение групповой ответственности.
Ошибочное зачисление невинных в виновные, при правильном признании необходимости наказывать виновных, а не сознание полезности карать невинных вместо неразысканных виновных побуждает государство устанавливать групповую уголовную ответственность за преступление.
В наказании невинных вместо неразысканных виновных ни в каком случае нет ни малейшей пользы государству, а есть лишь чистейшее увеличение вреда, как бы ни уверял вас в противном почтенный профессор Сергеевский.
В самом деле. В государстве произошло преступление. Суд искал виновного, но не нашел, и дело кануло в вечность. В этом случае государство трижды потерпело вред. В первый раз вред нанесен учинением преступления. Благодаря учинению преступления господство права потерпело поражение. Преступление стало победителем, а право – побежденным.
С поражением же права пострадали: 1) благосостояние жертвы преступления, дорогое государству, и 2) не менее дорогое благосостояние общества, взволнованного негодованием против правонарушителя и опасениями за безопасность своих членов. Во второй раз вред последовал от затраты имущественных средств и человеческого труда на разыскание виновного, окончившееся неудачей.
И, наконец, в третий раз вред нанесен вторичной победой преступления над господством права, нанесен безответственностью преступника, поощряющей и его самого, и прочих к учинению новых преступлений.
Уменьшит ли государство хоть сколько-нибудь этот тройной вред, если оно, не разыскав виновного, схватит невинного и подвергнет его суду и наказанию?
Нисколько. Прежний вред не уменьшится ни на йоту. Присоединится к нему только еще новый, и притом, в свою очередь, весьма сильный. Во-первых, государство потерпит вред от затраты имущественных средств и человеческого труда на производство суда над невинным. Во-вторых, государство потерпит вред от затраты имущественных средств и человеческого труда на исполнение наказания над невинным.
А эти затраты могли бы быть употреблены на достижение иных полезных целей. В-третьих, государство потерпит вред оттого, что отвлечет невинного от его мирных занятий, полезных для государства.
В-четвертых, государство потерпит вред оттого, что своим осуждением и наказанием приведет невинного в озлобление или отчаяние, a эти настроения духа развивают в нем ненависть и презрение к государству и его органам, подрывают уважение к праву, расшатывают веру в торжество правды и подталкивают на путь правонарушений и насилия.
В-пятых, государство потерпит вред оттого, что своим жестоко несправедливым отношением к невинному вызовет в людях с сердцем глубокую симпатию к невинному, а вместе с тем негодование и презрение и к самому государству, и к его органам, и к проповедываемому ими праву бесчеловечной неправды.
Наконец, в-шестых, узаконивая осуждение и наказание невинных за неразысканием виновных, государство воспитывает народ в духе жестокости и несправедливого насилия. А это воспитание гибельно для господства и целости государства.
Можно ли сказать после этого, что государство, казня невинных взамен неразысканных виновных, поддержит этим путем авторитет государственных законов и предохранит весь государственный строй от разложения? Можно ли рекомендовать государству узаконение подобной замены?
Да и согласятся ли государства узаконить ее, когда сами убедятся, что дело идет прямо и просто о казни невинных вместо неразысканных виновных, и оценят все последствия подобной меры? Нет, тысячу раз нет. Ни одно государство не станет сознательно рыть себе яму.
До сих пор дело шло о состоянии преступности у людей. Обратимся теперь к мнению правоучредителей о присутствии состояния преступности у духов, животных, растений и даже предметов неорганической природы.
Как ни странно это мнение, тем не менее, в пользу существования его свидетельствуют многочисленные факты.
Напр., в Индии у дикарей племени Куки обычай кровавой мести распространяется даже на тигров. Если тигр лишит кого-нибудь жизни, семья погибшего остается в презрении до тех пор, пока не восстановит своего достоинства тем, что убьет и даже съест убийцу или по крайней мере какого-нибудь другого тигра[8].
“Царь Кохинхины, говорит почтенный профессор Сергеевич[9], выставил к позорному столбу ладью за то, что она плохо исполнила свою обязанность и плывшие в ней потонули.
“По законам Моисея, продолжает профессор[10], бык, который забодал кого-нибудь, побивался камнями, и мясо его не шло в пищу. По этому поводу возникал даже спор о том, как казнить быка: может ли его убить каждый или следует его судить, а потом подвергнуть наказанию. Ученые талмудисты пришли к тому убеждению, что прежде должен иметь место суд”.
“Говоря в уголовном праве о преступном деянии, как о причинении вреда, заявляет почтенный профессор Сергеевский[11], мы имеем в виду только тот вред, который причиняется человеком, так как только с людьми имеет дело уголовное правосудие.
Однако было время, когда этот вред, причиняемый силами природы, хотя и не отождествлялся вполне с преступным деянием – с вредом, причиняемым людьми, – но, во всяком случае, неясно выделялся от него. Если мы обратимся к истории Европы XIV- XVII вв., то найдем там множество случаев подобного рода.
Животные (быки, свиньи, петухи и т.д.) считались способными совершать преступные деяния, и к ним, поэтому прилагались такие же карательные меры, как и к людям. В памятниках древнего права Западной Европы неоднократно встречаются счеты расходам по содержанию в тюрьмах обвиняемых животных, чаще всего свиней.
На содержание их отпускается столько же, сколько отпускалось на арестанта-человека. Духовными властями нередко отправлялись суды над гусеницами, червями и вообще теми животными, которые не могли быть представлены в суд непосредственно.
В памятниках русского права подобные указания почти не встречаются: нам известен только один случай, относящийся к началу XVII века, именно случай казни обезьяны, забежавшей в церковь и произведшей там беспорядок”.
В богатой литературе уголовного права, особенно иностранной[12] собрано много доказательств, что многие из диких и варварских и даже некоторые из полуобразованных народов предают суду и казни предметы неорганической природы, животных и духов за причинение смерти, телесных повреждений или иного вреда людям.
Таким подсудимым, а в особенности черту, обыкновенно в средневековой Европе назначался от суда адвокат, который, благодаря своему главному клиенту, назывался адвокатом дьявола (advocatus diaboli).
Самое же наказание над чертом или иными отсутствующими осужденными этого разряда производилось символически (in effigie), подобно тому, как производилось над людьмипреступниками, убежавшими или умершими до приведения в исполнение такой казни, которая должна была совершаться над самой особой наказуемого.
Эти многочисленные вековые суды и казни, это очевидное уравнение предметов неорганической природы, растений, животных и духов с людьми служат веским доказательством, что правоучредители рассматриваемых нами народов признают состояние преступности не только у человека, но даже у безжизненного предмета, растения, животного, духа или по крайней мере признают у последних состояние, сходное с состоянием преступности.
Чем же объясняется этот странный взгляд?
У образованных людей существует несомненная склонность судить по самим себе о других людях и даже животных в тех случаях, где между судящими и судимыми встречается сходство в обсуждаемых отношениях. Но, благодаря высокому развитию рассудка вообще и способности различения в частности, просвещенный человек обыкновенно не увлекается сходством до забвения разницы.
Иное дело – полуобразованный, а тем более варвар и еще более дикарь. Склонность судить по себе о другом, несомненно, существует и у них. Зато рассудок и способность различения находятся в более плохом состоянии, и притом в тем худшем, чем ниже ступень духовного развития этих людей.
Отсюда становится понятно, что с понижением ступеней духовного развития все более и более открывается широкое поле увлекаться сходством до забвения разницы, видеть человека там, где выступает не человек, антропоморфизировать, очеловечивать нечеловеческое.
Антропоморфизм, глубоко врываясь, как известно, в языческие религиозные представления и понятия, в былые религиозно-философские миросозерцания, в древнее художественное творчество – народный и животный эпос, не мог пощадить и уголовного права.
Дикарь очеловечивал животное, растение, безжизненный предмет, воображаемого духа, словом – все, с чьей стороны он видел действие, сходное с человеческим; а замечая ум, чувство, волю и сопротивление в животном, сопротивление в растении и предмете неорганической природы, еще более убеждался в справедливости своего ложного мнения.
Он чистосердечно и глубоко верил, что в этих предметах скрываются те же люди, только в другом образе и с другим количеством сил.
С постепенным развитием рассудка варвар освобождался от очеловечения безжизненных предметов и растений. При спокойном темпераменте, он постепенно переставал смешивать с людьми даже животных и духов, а при пылком не мог удержаться от этого смешения или по крайней мере продолжал видеть в животных и духах нечто весьма близкое к человеку.
Полуобразованный народ, унаследовав эти идеи от своих варварских предков, сначала свято хранил наследство. Потом, с повышением умственного развития, он приходил к сознанию, что животным и духам свойственно духовное состояние лишь близкое к человечеству, но не человеческое. С новым шагом умственного прогресса являлось сомнение, может ли существовать преступность у животного и духа.
В это время суды и казни над ними продолжали практиковаться, но уже практиковались больше по старой привычке, чем по убеждению. Наконец, умственное развитие сделало еще шаг вперед, окончательно рассеяло сомнения, и туман антропоморфизма со всеми своими последствиями испарился из области уголовного права.
[1] См. выше. Гл. VIII § 28.
[2] См. выше. Гл. VIII § 28 примеч. 1.
[3] Широкая распространенность групповой ответственности в эпоху полуобразованности, а в особенности во времена варварства и дикости, вполне доказана многими исследованиями. Wilda – Das Strafrecht. s. 366-398.
Собестианский – Круговая порука у славян. стр. 24-25. 60-128. Н. Сергеевский – Наказание в русском праве XVII века. стр. 31-41. 86 и др. Н. Сергеевский – Русское уголовное право. стр. 102- 104. Филиппов – О наказании. стр. 200-216. Letourneau – L’envolution juridique. p. 17. 87-89. 97. 106. 108. 110-112. 161 etc.
[4] Это учение обстоятельно изложено профессором Сергеевским в его исследовании “Наказание в русском праве XVII века” (стр. 31-41), и затем повторено вкратце в главных чертах в учебнике “Русское уголовное право”, (стр. 102-104).
[5] Сергеевский – Наказание. стр. 38-39.
[6] Сергеевский – Наказание. стр. 38.
[7] Сергеевский – Наказание. стр. 38.
[8] Сергеевич. Лекции. Letaurneau – L’evolution juridique. p. 42.
[9] Сергеевич. Лекции.
[10] Сергеевич. Лекции.
[11] Сергеевский. Русское уголовное право, стр. 63.
[12] Напр. L. Меnаbrеа – De l’origine, de la forme et de l’espiit des jugements rendus au moyen age centre les animaux. 1846. A. Mangin-L’liomme et la bete. 1872.
