Боярский совет, как проводник централизации в удельном управлении. Сосредоточение состава удельной думы. Признаки обособления состава московской думы от областного управления. Приказы и канцелярия думы. Превращение московской думы в совет дворцовых сановников по не дворцовым делам. Образование думного класса в Москве к половине XV в. Влияние этого на характер и деятельность московской думы.
Трудно определить, шло ли развитие Думы в северных княжествах удельного времени дальше второго из указанных моментов. Только в княжестве Московском заметны признаки значительных дальнейших успехов в ее устройстве и политическом значении, достигнутых прежде, чем исчезли немосковские уделы.
Оставаясь в ежедневной деятельности советом по экстренным делам дворцового управления, который составлялся то из тех, то из других дворцовых сановников, смотря по свойству восходивших к князю дел, Дума и в других княжествах могла во многом изменить первоначальный порядок удельной администрации. Прежде всего можно заметить, что ее деятельность начинала точнее определять отношения центрального правительства к областному управлению, ослабляя удельную локализацию последнего.
В ведомство областного управителя по самому значению кормленщика входили текущие доходные дела: наместник и волостель ведали и судили обывателей и доходы с них брали по наказному списку, как выражаются ввозные грамоты на кормления XV в. Потому дела новые, не дававшие указного дохода, вопросы законодательного свойства стояли вне компетенции областной администрации. Важнейшими из них были дела по землевладению.
В истории Восточной Руси XIV и XV вв. были временем устройства нового порядка поземельных отношений; на этих отношениях держался общественный и политический строй княжества удельного времени. Поземельные дела идут из уезда в центральные учреждения и обратно мимо областных властей, или последние в таких делах служат только вспомогательными орудиями органов центрального правительства.
По актам этого рода мы более всего и знаем о правительственной деятельности Думы того времени: купчие, межевые, жалованные и тому подобные грамоты исходят от самого князя с его советом или ими утверждаются. В делах о разъезде, размежевании спорных земель, землевладельцы били челом князю дать им разъезжиков, которые, как впоследствии писцы, переписывавшие земли в книги сошные, оброчные и другие, разбирали при этом и поземельные тяжбы, докладывая о них для окончательного решения самому князю или одному из бояр при его дворе помимо областных управителей.
Один фамильный акт кашинских дворян Бедовых начала XVI в. указывает, как действовало центральное правительство при устройстве поземельных отношений в удельном княжестве. В 1511 г. дмитровский князь Юрий Иванович послал своего боярина кн. Давида Даниловича в отчину свою в Кашин “для смотрения сел”. Предпринят был в уезде большой “земляной развод” или разъезд, и для него учреждена целая межевая комиссия, во главе которой стал боярин, а товарищем к нему назначен кашинский разъезжик Бедов; кашинским наместникам и тиунам велено их слушать и почитать, а двоим детям боярским быть докладчиками у обоих уполномоченных.
Так как при межевании предвиделось много поземельных тяжб, которые должна была разобрать комиссия, то половина “присула”, судебных пошлин от этих дел, назначена боярину, четверть его товарищу, а остальная четверть докладчикам с тиунами и другими чиновниками кашинских наместников[1].
В удельное время незаметно контроля центрального правительства над областными правителями по делам кормления, и в этой сфере администрации они не похожи на орудия центральной власти, ведали дела больше на себя, чем на князя. Но чрезвычайные дела по устройству землевладения, которые ведал сам князь с Боярской думой, давали много случаев пользоваться областным управлением если не как прямым и постоянным органом, то как временным пособием централизации.
Вслед за новыми поземельными делами, не входившими в ведомство областных правителей, к центральному правительству отошли путем доклада и некоторые дела старые, связанные с землевладением и прежде вершившиеся в уезде. Вслед за судом над землевладельцами, которых привилегия подчиняла прямо юрисдикции князя или его боярина введенного, к этой юрисдикции отошло вершение важнейших поземельных тяжб непривилегированных лиц, как и решение дел о холопстве, возникавших в административных округах, управители которых держали кормления “без боярского суда”.
В XIV – XV вв. князья, освобождая монастырских крестьян от подсудности наместникам и волостелям во всех делах, кроме душегубства, просто замечают в грамотах, что тех крестьян судит игумен; иногда они прибавляют оговорку, что какого суда игумен не захочет судить, он должен послать людей к князю, который их рассудит. По Судебнику 1497 г. за областными правителями “с боярским судом” оставалось право судить без доклада татей, душегубцев и всяких лихих людей; другие областные судьи не могли судить таких дел без доклада.
По грамоте 1498 г. в Волоцком княжестве крестьян привилегированного монастыря наместник князя также не судил ни в чем, кроме душегубства, а судил их игумен; но в делах о разбое и татьбе с поличным для него обязателен был доклад князю или его боярину введенному[2]. Так, благодаря тому, что устройство землевладения стало главным предметом устроительной деятельности Думы, именно развитие поземельных отношений прежде всего выводило слишком локализованную областную администрацию из ее удельного обособления: согласно со всем строем тогдашнего княжества, землевладение стало первым проводником и административной централизации.
Содействуя централизации управления, Боярская дума по своему удельному складу должна была сама становиться в иных случаях более сосредоточенной. В ежедневном правительственном обиходе боярский совет составлялся из бояр, которых наиболее касалось то или другое экстренное дело. Но в исключительных случаях, касавшихся всех одинаково, в вопросах, стоявших выше каждого отдельного ведомства, князь должен был призывать к себе на совет всех наличных советников.
Такие случаи чаще всего вызывались внешней политикой князя, взаимными княжескими отношениями и столкновениями. Политический характер бояр-советников делал для князя необходимыми в этих случаях такие большие советы. Теперь, как и в старой Киевской Руси, боярин был не подданный, а вольный сотрудник князя, служивший ему по ряду, уговору. В делах, требовавших содействия всех бояр, решение, принятое “всех общею Думою”, имело значение кругового обязательства со стороны бояр дружно помогать князю в предпринятом с их согласия деле.
Такие большие советы можно видеть в тех совещаниях князя с боярами при исключительных обстоятельствах, о которых изредка рассказывает летопись XIV и XV вв.: только о таких исключительных совещаниях она и рассказывает, умалчивая об обычном ходе управления при княжеских дворах. Летописный рассказ о последнем совете нижегородского князя с своими боярами в 1390 г. наглядно изображает такое значение Думы князя со всеми боярами. Когда великий князь Московский Василий, выхлопотав себе в Орде Нижегородское княжество, послал в Нижний бояр с послом татарским, нижегородский князь Борис созвал своих бояр и молил их “с плачем и со слезами”, говоря: “Господа и братья, бояре и друзья! Попомните свое крестное целование ко мне и нашу к вам любовь”.
Старейший боярин Румянец, тайный сторонник Москвы, уверял Бориса в единомыслии всех бояр с своим князем и посоветовал ему впустить московских послов в город, сказав: “Что они могут сделать? Мы все за тебя”. Когда посланцы Василия, вступив в город, велели звонить в колокола, Борис опять обратился к своим боярам, прося их не выдавать его врагам. На этот раз тот же Румянец отвечал ему за всех своих товарищей: “Не надейся на нас, господин князь! Теперь мы не твои и не за тебя, а на тебя”[3].
Оба процесса – и определение отношений правительственного центра к области, и сосредоточение состава Думы – в Москве шли дальше, чем в других княжествах. Во-первых, здесь Дума стала более замкнутым советом. И на удельном Севере заметны некоторые следы того, что мы видели в Думе киевских и галицких князей, как и в Литовской раде.
На обычных заседаниях последней большинство членов, как они обозначаются в актах XV – XVI вв., состояло из сановников двух разрядов: одни были областные управители, воеводы, наместники, старосты; другие с этими должностями соединяли придворные должности канцлера, маршалка дворного, маршалка земского, подчашего и др.
Нечто подобное встречаем в Московском и других княжествах XIV – XV вв. В 1572 г. думный дворянин Олферьев писал про одного из своих предков, служившего около половины XV в. у верейского князя, что он был у этого князя дворецким, “а было за ним княжего жалованья Белоозеро да Верея и иные жалованья”. Ближайший смысл этих слов Олферьева тот, что его предок правил городами, оставаясь боярином введенным, дворецким. Так, по-видимому, надо понимать и известия о служилых людях XIV и XV вв., которые были “боярами введенными и горододержавцами”[4].
В 1420 г. наместником великого князя Московского в Новгороде был князь Федор Патрикеевич, сын выезжего из Литвы Гедиминовича и родоначальник князей Хованских; в то же время кн. Федор оставался чашником великого князя. Другой пришлец из Литвы, пан Судимонт, является у великого князя Ивана III боярином введенным и наместником в Костроме, потом во Владимире, так что и о нем можно сказать: “Был он боярин введенный и горододержавец, а было за ним княжьего жалованья Кострома да Владимир”.
Так областные управители удерживали придворные звания; с другой стороны, бояре, действовавшие при дворе, носили иногда звания областных правителей. Известно, что московские думные люди, назначавшиеся для переговоров с иностранными послами в XV и XVI вв., писались в дипломатических бумагах наместниками московским, новгородским, коломенским и т.п. По-видимому, эти звания уже при Иване III были только почетными титулами. Из грамоты Ивана III пану Судимонту видно, что иногда этот наместник, правя Костромой, приезжал в Москву; вероятно, он появлялся тогда и в боярском совете, как боярин.
Собираясь на Новгород в 1471 г., Иван III сначала посоветовался с митрополитом, со своей матерью и “сущими у него боярами”, а потом “розосла по всю братию свою, и по все епископы земли своея, и по князи, и по бояре свои, и по воеводы”. Этому многолюдному собранию сановников, вызванных из областей, великий князь явил свою мысль идти на Новгород и предложил на обсуждение вопрос: идти ли летом или дождаться зимнего пути? Однако можно заметить, что призыв в Думу областных управителей плохо прививался в Москве и прекратился, не сделавшись обычаем.
Намек на это встречаем уже в летописи начала XV в., в рассказе о размирье вел. кн. Василия Димитриевича с тестем Витовтом (1406 – 1408). Когда Эдигей, подстрекая зятя на тестя, прислал в Москву с предложением своей помощи, Василий собрал своих думцев, князей и бояр, и “поведа им такая словеса”. Думцы с радостью приняли татарское предложение. Этими думцами были “юные” бояре, которые, по словам летописца, тогда советовали обо всем, радуясь размирию и кровопролитию, а князь слушал их и не выступал из их Думы.
Но опытные старики в Москве не одобряли такой политики, говорили: “Не добра Дума бояр наших, что татар приводят к себе на помощь”. И в известном письме Эдигея великому князю дается совет не слушать молодых, а собрать старых бояр и с ними думать добрую Думу. Причиной такого господства молодых бояр было то, что на ту пору не случилось в Москве старых. Всего вероятнее объясняется их отсутствие тем, что они сидели наместниками по городам или стояли с полками на границах.
Если это было так, то в рассказе летописи вскрываются и желание московского общества, чтобы в важных делах князь призывал в Думу всех бояр, даже правивших областями, и привычка князей московских думать только с теми советниками, какие были под рукой. Иван III в грамоте своей запрещает Судимонту ездить в Москву из Костромы без предварительной “обсылки”. После бояре, правя областями, иногда сохраняли придворные должностные звания, но не появлялись в Думе, пока сидели на своих областных кормлениях[5].
Так, в Москве Дума по своему личному составу обособилась от областной администрации в то самое время, когда последняя стала подвергаться более деятельному контролю со стороны центрального правительства. Между боярским советом и боярином-наместником стал московский приказ, и мы не видим в Москве явлений, какие бывали в Литве, где в числе трех членов рады, из которой в 1494 г. вышла одна грамота на имя смоленского наместника, присутствовал на заседании этот самый наместник.
С другой стороны, если в других княжествах только исключительные случаи внешней политики выводили Боярскую думу из ее обычною тесного состава, то в Москве она превращалась в постоянный совет всех наличных бояр благодаря последовательному развитию внутреннего управления. Дума ведала все новые, чрезвычайные дела; но по мере того как последние, повторяясь, становились обычными явлениями, они отходили в состав отдельных центральных ведомств, старых или особо для них учреждавшихся.
Центральные ведомства формировались, так сказать, из административных осадков, какие постепенно отлагались от законодательной деятельности Думы по чрезвычайным делам, входя в порядок текущего делопроизводства. Так складывались дворцовые ведомства удельного времени.
Вслед за первоначальными дворцовыми ведомствами тем же самым путем шло образование позднейших московских Приказов. Таким ходом дела объясняются некоторые особенности в системе московского центрального управления, которые на первый взгляд кажутся странными. Впоследствии, несмотря на чрезвычайное усложнение своих занятий, Боярская дума не обнаруживала наклонности распасться на отделения, постоянные департаменты, и, несмотря на развитие канцелярского делопроизводства в нескольких десятках подчиненных ей приказов, одна не имела особой канцелярии.
С другой стороны, самые важные из этих Приказов по своим ведомствам, Разрядный, Поместный и Посольский, почти до 1670-х годов управлялись не людьми высших чинов, не боярами, окольничими или думными дворянами, как другие приказы, а только дьяками (за исключением немногих случаев, в том числе когда первые дьяки этих приказов вводились в звание окольничих или думных дворян). Эта видимая несообразность объясняется тем, что обыкновенно первые дьяки этих приказов были и думными дьяками, государственными секретарями.
Приказы эти именно потому, что были важнее других, долго не обособлялись в самостоятельные ведомства, министерства, а служили только отделениями канцелярии государственного совета, секретари которых были непосредственными докладчиками и секретарями Думы. Вот почему, ведая “всякие воинские дела”, дьяк Разряда был в то же время ближайшим делопроизводителем Думы: он приказывал рассылать думным людям повестки о чрезвычайных ее заседаниях и передавал другим приказам касающиеся их распоряжения боярского совета вовсе не военного свойства.
История Посольского приказа наглядно указывает на ход образования таких отделений думской канцелярии. Несмотря на многостороннее развитие дипломатических сношений московского двора со времени Ивана III, долго незаметно особого заведовавшего ими учреждения: их вел непосредственно сам государь с Думой. В 1565 г. построено было особое здание для этого учреждения на том месте в Кремле, где его находим и в XVII в. Это учреждение зовется в актах Посольской палатой, Посольской избой или Посольским приказом.
Но оно остается очень близким к государю учреждением, как бы его собственной канцелярией по иностранным делам: выезжая из Москвы, царь берет с собой его или скорее его отделение вместе с управлявшим им дьяком А. Щелкаловым[6]. Из описи царского архива времени Грозного и из посольских книг его отца и деда видно, что при московском дворе еще до Ивана III накопился значительный запас дипломатических бумаг, потом все более увеличивавшийся; эти бумаги хранились в ящиках, которые по роду дел назывались “немецким”, “волошским”, или обозначались именами дьяков, при которых велись дела.
Уже при деде Грозного в конце XV в. дипломатические документы передавались казначею для хранения в его Приказе вместе со всякой домовою казною государя. С этим в связи надобно поставить и то, что в конце XV и во весь почти XVI в. дипломатические поручения очень часто возлагались на казначеев; трудно только решить, что здесь было причиной и что следствием, бывал ли казначей дипломатом, потому что хранил дипломатические дела в своем приказе или наоборот. Другим важным дельцом по дипломатическим делам является в XVI в. печатник.
Этим объясняется тесная административная связь двух столь различных учреждений, как Казенный Двор и ведомство иностранных дел: казначей в XVI в. бывал в то же время и печатником, а думный дьяк А. Щелкалов, правя Посольским приказом, занимал должность казначея. Первоначально приказ казначея служил архивом и канцелярией Думы по иностранным делам, а потом, при осложнении дипломатических сношений, для них образовали особое отделение думской канцелярии, причем, однако, не перенесли всех дипломатических дел из Казенного приказа в новое учреждение и потому иногда поручали посольскому дьяку управление и Казенным приказом[7].
Посольский приказ подобно Разрядному и Поместному вел дела, не входившие в первоначальный состав дворцового управления удельного времени. Их ведал сам князь со своей Думой, а канцелярское их производство в первое время распределяли, как могли, по наличным дворцовым ведомствам. Но когда последним становилось трудно справляться с ними, для них создавались сперва только отделения думской канцелярии под управлением дьяков, а потом, когда такие дела переставали быть исключительными, экстренными, отделения эти превращались в особые ведомства с боярами и окольничими во главе и с более широкой компетенцией. Подобным образом, вероятно, складывались и некоторые другие новые приказы в XV – XVII вв., например Холопий, Казанский.
Может показаться, что этот процесс был только повторением или продолжением того, которым образовались и первоначальные дворцовые ведомства дворецкого, казначея, конюшенного и т.д. Но теперь этот процесс совершался над делами далеко не прежнего дворцового характера, и возникновением новых приказов обозначился но вый политический момент в истории Боярской думы. Его трудно определить хронологически; но можно предполагать, что он имел место в истории только московского управления: другие княжества, по-видимому, исчезали, не дожив до него.
Дума удельного времени была советом управителей, ведавших текущие дела дворцового хозяйства, но советом по вопросам управления, выходившим из ряда текущих. Такие вопросы, впрочем, были более или менее связаны с дворцовым хозяйством в его удельном объеме. Но пока эти экстренные дела, становясь обычными, укладывались в существующие дворцовые ведомства, в управлении вместе с успехами московского объединения Руси накоплялись задачи, выходившие далеко за пределы дворцовой администрации.
Они сначала задавали ряд новых отправлений, лишних работ старым правительственным местам, а потом вызывали ряд новых правительственных учреждений. Вместе с тем Боярская дума становилась советом дворцовых сановников по недворцовым делам. С этой минуты должен был измениться ее удельный склад.
Прежде она составлялась обыкновенно или преимущественно из управителей ведомств, которых касалось дело, подлежавшее обсуждению; теперь этому обсуждению большей частью подлежали дела, не касавшиеся ни одного из них или касавшиеся всех одинаково. Думаем, что с этой минуты стали входить в обычай собрания всех наличных советников независимо от специального ведомства каждого, вытесняя постепенно прежние обычные собрания то тех, то других из них.
Значит, в Москве последовательный рост администрации сделал обычным порядком то, что прежде было исключительным случаем как здесь, так и в других княжествах. В памятниках деятельности московского центрального правительства такой порядок открывается уже в XVI в., не раньше; но едва ли ошибемся, если отнесем его завязку еще ко временам до княжения Ивана III.
С одной стороны, в Москве чаще, чем при других дворах, повторялись исключительные случаи, заставлявшие князя думать со всеми его наличными думцами, благодаря разностороннему развитию ее внешних сношений и столкновений, вообще благодаря более широкому поприщу деятельности, на какое она выступила уже в XIV в.
С другой стороны, внешние успехи Москвы должны были рано осложнить ее внутреннее управление настолько, чтобы вывести центральное правительство из тесного круга дворцового хозяйства. Так уже в летописном рассказе о событиях княжения Ивана III открываются следы такого устройства службы многочисленного служилого класса и служилого землевладения по месту службы, что если не самые приказы Разрядный и Поместный, то дела, которыми они потом заведовали, должны были завязаться раньше этого княжения.
Так московская Боярская дума, строясь на одинаковых основаниях с боярскими советами других княжеств, еще в удельное время вышла непохожей на них во многом. Она отличалась от них и количеством думных людей, и более ранним выходом из тесного круга дворцового хозяйства, и более раннею выработкой постоянной формы; думаем, что она отличалась от других и общественным характером своих членов.
Если припомним общественное положение и служебные нравы тогдашних бояр, их бродячесть, недостаток прочных связей между собою и с местными обществами, привычку служить князьям по личному временному договору, то поймем, что люди, которым князь поручал высшее управление своей вотчиной, были для него собственно чужие, сторонние люди, его случайные гости или, точнее, наемные сотрудники.
Вся совокупность этих людей, рассеянных по княжествам, составляла слой, отличавшийся от остального общества богатством, влиянием, родом деятельности, может быть, даже понятиями; но при каждом дворе это был не общественный класс, а изменчивый круг одиноких лиц, случайно встретившихся друг с другом. Такое положение думного боярства было отражением общего состояния Руси, создавшего те великие и удельные княжества, по которым служили бояре.
Тогда все здесь дробилось, обособлялось. Складывался великорусский народ; но он оставался пока единицей этнографической и церковной, не став еще целым ни экономическим, ни политическим. Только в Москве обстоятельства начали соединять эти одинокие лица в нечто целое, в плотный общественный класс.
Уже в XIV в. московская служба представляла выгоды, каких боярин не находил при других дворах: отсюда и усиленный прилив служилых людей в Москву, и сравнительно меньшая наклонность московских бояр переезжать к другим князьям. Уже около половины XV в. московское боярство по происхождению своему представляло собою всю Русскую землю, состояло из многочисленных фамилий, родоначальники которых сошлись в Москву чуть не из всех углов Руси, даже из таких, где тогда еще слабо пахло Русью[8].
Это сообщало здешнему боярству большую устойчивость, его положению и отношениям большую определенность. Выгоды московской службы росли вместе с политическими успехами Москвы: отсюда дружное содействие, какое московский великий князь XIV в. находил в своих и иногда даже в чужих боярах. Это приучало московских бояр действовать в одном направлении, воспитывало в них твердые политические привычки и сочувствия, политическое предание.
Из событий XIV в., в которых они играли такую деятельную роль, они должны были вынести и больше сословной сплоченности, и больше политической выправки сравнительно со своей братией других княжеств; надобно думать, что они крепче последней привязывались к месту своего служения и нитями экономическими благодаря более успешному развитию боярского землевладения в Московском княжестве. Теснее связанные между собою и с князем, московские бояре переставали быть случайными товарищами по службе, подвижными правительственными наемниками.
Все это должно было отразиться на значении московского боярина, как советника княжеского. В Думе с князем он был нужен последнему не столько как приказчик, заведующий известной частью дворцового хозяйства или как приезжий вольный наемник, которого надобно было связать словом в пользу известного предприятия: здесь он был важен для князя больше как хранитель местной политической пошлины, как старый и верный отцовский слуга, радевший княжескому дому и его отчине, связанный с ними одинаковыми постоянными интересами.
Отсюда большое политическое влияние, с каким является московское боярство при своем князе в событиях XIV и XV вв. Князь того времени едва ли мог еще сказать своим боярам, что говорил потом отец Грозного своим: “Мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре”. Но московский князь XIV в. говорил им: “Вы звались у меня не боярами, а князьями земли моей”.
Современник-биограф, вложивший эти слова в уста умиравшего великого князя Димитрия Донского, заставляет его сказать своим детям: “Бояр своих любите, без воли их ничего не делайте”; а дядя Донского великий князь Семен в своей духовной дает завет братьям: “Слушали бы есте отца нашего владыки Олексея, такоже старых бояр, кто хотел отцу нашему добра и нам”. Согласно с заветом отца, сын Донского давал своим боярам такое широкое и деятельное участие в управлении, что московская политика при великом князе Василии Димитриевиче представлялась обществу прямо делом его бояр.
Так, когда московская Боярская дума начала выступать из тесной сферы дворцового хозяйственного управления, и московский боярин из дворцового приказчика князя стал превращаться в государственного советника, приближавшегося по своему значению к тому, что потом разумели при московском дворе под этим словом. Вместе с тем стал изменяться и характер всего управления, а за ним и характер самой правительственной среды. Удельный князь правил собственно посредством лиц случайных, слабо связанных и с ним, и между собою; московский князь еще прежде, чем стал во главе объединенной Северо-Восточной Руси, правил уже посредством довольно плотного класса.
Это был факт новый, может быть, первый, которым обозначился выход Верхневолжской Руси из состояния удельного дробления. Потому он раньше и заметнее чем где-либо обнаружился в княжестве, которое положило конец этому состоянию. Он сообщил московской Думе характер, отличавший ее от боярского совета как в старой Киевской Руси, так и в северных удельных княжествах. Бояре были вольные слуги, служившие тому или другому князю по вольному уговору. Князь должен был обдумывать дела сообща с ними, чтобы заручиться их содействием в задуманном предприятии.
Так было в удельное время; так же было и в старой Киевской Руси в период очередного княжеского владения. Но при сходстве политических побуждений, вызывавших такие советы в то и другое время, была разница в характере их деятельности и в отношении советников к обществу. Подвижные князья прежнего времени со своими дружинами были связующим элементом для общества среди городовых волостей, на которые распадалась Киевская Русь: не привязываясь прочно к почве, князья скользили по поверхности этих земских миров, противодействуя их местному обособлению, вытягивая из них своих слуг и сотрудников.
Теперь в Верхневолжской Руси, напротив, князья со своими дворами были силой, разъединявшей общество: они крепко ухватились каждый за свою вотчину, и мимо них шло народное движение, увлекавшее все классы, которые не хотели знать политических перегородок, какие ставил удельный порядок княжеского владения. Вся внутренняя политика князей теперь состояла в том, чтобы остановить это народное движение, задержать текучие силы в своем княжестве административными и хозяйственными плотинами, усадить на месте.
Служилые люди были также захвачены этим потоком, и правительственное искусство князя состояло теперь в том, чтобы поймать и удержать при себе служилого человека, как прежде оно состояло в уменье вырвать его из местного общества и увлечь за собой. Лучшим средством удержать при себе вольных слуг было для князя развитие служилого боярского землевладения: через него не только сам слуга привязывался к княжеству, но и становился орудием привязи для низшего населения.
Потому князь щедро наделял своего боярина поземельными льготами с тем, чтоб он привлекал на свою землю и удерживал на ней вольных поселенцев. Этим общим экономическим интересом обеих сторон сменился прежний политический. Совет с боярином оставался и теперь необходим для князя, но он надобился теперь чаще по другим делам. Борьба за столы, за старшинство или очередь сменилась борьбой за земли, за рабочие тяглые руки.
Поэтому не было случайностью и свойство исторических памятников удельного времени, по которым мы узнаем деятельность Боярской думы не с той стороны, с какой изображает ее древняя летопись. Думу XI – XII вв. мы встречаем преимущественно в летописном рассказе о важных, торжественных минутах, когда для князя решался вопрос власти, чести, даже иногда жизни, а деятельность удельной Думы открывается преимущественно из мелких ежедневных случаев управления, по актам поземельным, жалованным, купчим, межевым и т.п.
По-видимому, в удельное время положение боярина, как и его значение, осталось прежнее. Прежде он вместе с князем бродил по земле среди населения, разбивавшегося на замкнутые политически областные миры; теперь он бродил вместе с населением среди князей, стремившихся замкнуться в удельные гнезда. Прежде значение боярина выражалось в словах к князю: “Ты это без нас задумал, так не идем с тобой”.
Теперь бояре могли сказать князю: “Ты без нас думаешь, так не хотим сидеть с тобой в твоем уделе”. Но характер политической деятельности Думы значительно изменился. Прежде она устрояла преимущественно внешние дела князя, его отношения к другим князьям, к волостным городам, к внешним врагам или союзникам. Теперь она преимущественно устрояла домашние хозяйственные дела князя, управление вотчиной, отношение к обывателям.
Среди этой перехожей деятельности при неподвижных князьях выгоды службы потянули боярство к одному из них, и под рукой этого князя оно стало могущественным орудием политического объединения Русской земли. С превращением Московского удела в государство Русской земли и удельная работа Думы превратилась в земское строение. Но теперь изменилось и положение боярина.
Эту перемену он мог обозначить словами: “Теперь уйти стало некуда, так надобно подумать, как нам сидеть со своим государем”. Благодаря такой перемене московская Боярская дума вынесла из удельного времени две задачи, важные для дальнейшей судьбы представляемого ею класса: она должна была строить объединявшуюся землю вместе с государем и устроить отношения своего класса к этому государю.
[1] См. род Бедовых в Родословной Иванова.
[2] Акт. Ист. I, 106.
[3] Никон IV, 240. Ср. рассказ о том, как Шемяка, “обдумав с бояры своими”, освободили взятую им в плен мать Василия Темного Софью. Свою тетку. Там же. V, 214. Иногда удельный князь советовался не только с своими боярами, но и со всей дружиной, как это бывало и в Киевской Руси. Там же, III, 81.
[4] Акт Зап. Росс. I, №№ 118, 189. 191 и другие указанные в предыдущей главе; ср. № 192, стр. 267. Разряди, книга в Моск. Архиве мин. иностр. дел № 99/131, л. 468 и ел. Родословная роспись рода Кикиных в Синбирск. Сборн. Валуева, стр. 3. Поли. Собр. Лет. VIII, 161.
[5] Поли. Собр. Р. Лет. IV, 199. Русско-Лив. Акты. Стр. 175: в немецком тексте договора 1420 г. кн. Федор Патрикеевич назван мундшенком великого князя. Акт Ист. I, №№ 110. Никон. V, 21.
[6] Русск. Ист. Библ. III, 264: новое здание летопись называет “полатой Посольской”. Акт. Арх. Экс. I, стр. 336: Посольская палата в 1567 г. Русск. Ист. Сборн. под редакцией Погодина, II, 80: Посольская изба в 1572 г. Памяти. Дипломат, снош. 1, 505: Посольский приказ в 1576 г. Ср. Неволина, Поли. собр. сочинений VI, 172.
Опись царского архива упоминает о какой-то походной палате, куда в 1564 г., до постройки здания Посольского приказа, взяты были некоторые дипломатические бумаги из этого архива, если только не вследствие опечатки эта палата названа “походной” вместо “посольной”. Акт. Арх. Эксп. I, стр. 346. Т. Лихачева, Дипломатика. Стр. 101 и ел.
[7] Др. Росс. Вивлиоф. XX, 364. Дело о печатнике и казначее Олферьеве в указанной выше Разрядной под 1572 г.
[8] Это боярство представляло собою Русскую землю не только в тогдашнем этнографическом, но и в нынешнем географическом значении этого слова. В половине XV в. в Москве обособились или только начинали отделяться от родословных своих стволов фамилии, которые по месту происхождения родоначальников можно распределить на такие местные группы: с Волыни шли Волынские, из Киева – Квашнины, Разладины, из Чернигова и княжеств черниговской линии – Плещеевы, Фомины, Игнатьевы, князья Звенигородские и Оболенские, из Смоленска – Фоминские, Всеволожские, из Мурома – Овцыны, из Твери – Нащокины с позднейшими ветями Олферьевыми и Безниными, из Стародубского удела на Клязьме – князья Ряполовские и Палецкие, из Орды – Сабуровы с Годуновыми, Старковы, Сорокоумовы и Белеутовы, из Крыма – Ховрины-Головины, из Литвы – князья Патрикеевы с позднейшими отраслями Голицыными и Куракиными, из Пруссии – Кошкины с отраслями своими Захарьиными, Беззубцевыми и с родичами Колычовыми, Беклемишевы и др. Фамилии различного происхождения, первые поколения которых некоторое время кружились по Северной Руси, пока не уселись в Москве к половине XV в.: Вельяминовы с Воронцовыми, Морозовы с обозначавшимися при Иване III ветвями Скрябиными, Поплевиными, Шейными и Тучковыми, Бутурлины, Челялнины и мн. др.
