Органическое воззрение есть продукт нового времени и явилось не ранее конца прошлого столетия. Мы можем, конечно, и раньше, даже в глубокой древности, встретить такие сближения, уподобления общества человеку или другому животному. Диалог Платона Политейя весь построен на уподоблении государства человеку.
Сам Гоббс, этот основатель учения об естественном состоянии, сравнивал государство с Левиафаном. Но эти сравнения очень далеки от органического воззрения. Дело в том, что раньше вовсе не существовало понятия организма с тем особым значением, какое ему придают теперь[1].
У Аристотеля opyavixos вовсе не означает противоположности и это аристотелевское словоупотребление сохранилось до конца XVIII в., так что organicus и instrumentalis были синонимами. Поэтому государство Левиафан Гоббса есть лишь громадная машина. Это не живой организм, а только автомат.
Гоббс, будучи решительным материалистом, естественно не мог признавать принципиального различия между машиной и животными. Но также смотрели на дело и картезианцы. Для Декарта и его последователей, так же как и для материалистов, животные представлялись не более как машинами, двигающимися автоматически.
Также представлялась и природа человеческого тела. Душа играет по отношению к нашему телу лишь роль безучастного свидетеля. Этот взгляд на соотношение тела и души точно также разделялся и Спинозой[2] и Лейбницем. Конечно, такое воззрение разделялось не всеми.
Но механическому пониманию животной жизни противопоставлялась теория анимизма, имевшая своих представителей уже в лице Пифагора[3], Платона, Аристотеля, Гиппократа[4] и в средние века в лице Парацельса[5], Ван-Гельмона, а также схоластиков[6]. Но полное свое выражение и развитие она нашла лишь в учении знаменитого медика прошедшого столетия Сталя.
Согласно этой теории анимизма, тело есть лишь инертное орудие некоей высшей и нематериальной силы, лишенное всякой самодеятельности. У Парацельса и Ван-Гельмона мы находим учение о существовании в нашем организме целого ряда таких нематериальных сил, археев, приводящих в действие различные органы нашего тела.
У Сталя все эти археи заменяются одной силой — душой, являющейся невидимым механиком, заправляющим ходом всех отправлений организма. Таким образом, представители механической и анимистической теорий расходились совершенно в объяснении причины явлений животной жизни, но само тело, и у тех и у других, одинаково понималось как подобие механизма.
И картезианец, и анимист в организме видели не более, как машину. Вся разница в том, что один считал эту машину действующей автоматически, другой — пассивным орудием души, лишенной всякой самодеятельности.
При исключительном господстве таких воззрений на явления жизни не могло, конечно, явиться определенного противоположения механического и органического воззрения. Такое противоположение могло явиться только с образованием теории витализма, основателем которой был Ксавье Биша[7].
Биша, живший в конце прошлого столетия, утверждал, что причину жизненных явлений должно искать не в каком-то высшем, нематериальном начале, но, напротив, в свойствах той материи, в которой совершаются жизненные явления.
По мнению Биша, явления жизни объясняются особыми жизненными свойствами (proprietes vitales), присущими живой материи, составляющей организм. Эти жизненные свойства не только отличны, но, можно сказать, противоположны общим физическим и химическим свойствам материи.
Физические свойства вечны и неотделимы от материи. Жизненные свойства, напротив, преходящи. Мертвая материя, входя в состав организма, проникается ими, но только на время, так как по существу своему эти жизненные свойства истрачиваются, потребляются с течением времени.
Представляя в начале возрастание, в зрелом возрасте они как бы неподвижны, но затем, с ходом жизни, все слабеют и потом, к ее концу, совсем исчерпываются. Этим и объясняется развитие и смертность живых существ.
Вся жизнь есть не что иное, как борьба жизненных свойств с физическими. Здоровье и болезнь суть не что иное, как различные перипетии этой борьбы. Выздоровление знаменует собою победу жизненных свойств. Победа физических свойств есть смерть.
Доктрина витализма не могла, конечно, не произвесть полного переворота в воззрении на соотношение механических и органических явлений. Она установляла, во-первых, резкое противоположение мертвой и живой материи, механизма и организма, наук физических и биологических, и этим обусловливала возможность определенно формулированного противоположения механического и органического воззрений.
Во-вторых, витализм привел к развитию идеи внутренней взаимной зависимости всех частей организма, друг от друга и от целого, а не внешнего только их соотношения, и к признанию за организмом самостоятельной активности, самодеятельности, причину которой видели теперь в свойствах целого и его частей.
К концу XVIII столетия и в философских учениях впервые появляется определенное противоположение понятий организма и механизма, прежде всего у Канта[8] и затем, в особенности, у Шеллинга. Его философская система представляет собою глубоко задуманное и весьма последовательно проведенное органическое миросозерцание, объясняющее все явления мира, по аналогии с явлениями органической жизни.
Ко всему этому присоединилось еще сложившееся к тому времени историческое направление. Механическое миросозерцание представляло собою принципиальное отрицание идеи развития, преемственности. Механизм есть нечто само по себе неподвижное.
Он не знает развития, отдельные механизмы не связаны между собою преемственностью. Поэтому механическая теория общества по существу своему была антиисторической. Она объясняла общественную организацию не как результат долгого преемственного развития, а как произвольное установление людей, всегда могущее быть и измененным по их произволу, вне всякой зависимости от прошлого.
Пределом объяснения общественных явлений, выставлявшимся механической теорией, служила воля наличного поколения. Дальше этого механическая теория в своих объяснениях не шла. Между настоящим и прошедшим она не усматривала никакой необходимой, преемственной связи.
Историческое же понимание, напротив, прежде всего происходит из признания обусловленности настоящего прошлым. Подыскивая аналогии для построения своего учения, историческое направление естественно обратилось к органическому миру, где точно также прошедшее, чрез посредство влияния прежней жизни организма и наследственности, служило важным определяющим моментом.
Все эти условия привели к тому, что органическое понимание явлений общественной жизни делается, можно сказать, одной из самых популярных, самых распространенных идей настоящего столетия. Она нашла себе представителей среди мыслителей самого разнообразного направления.
Между прочим, и среди социологов позитивистов весьма распространено признание общества организмом. Такой характер представляет и социологическое учение самого Конта, и тут связь органического учения об обществе с теорией витализма сказывается с полною очевидностью.
Конт, в биологическом своем учении, отправляется от учения Биша[9] о жизненных свойствах. Он отвергает, правда, существование антагонизма между жизненными и физическими свойствами и даже признает гармонию организма и окружающей его среды существенным условием жизни.
Указывает также на заметные следы влияния на Биша метафизических учений и потому предлагает некоторые поправки в подробностях. Но влияние метафизики он считает посторонним придатком, значительно к тому же сглаженным в позднейшем произведении Биша.
Основная же идея теории витализма остается руководящим началом и для Конта, не допускающим и мысли о том, чтобы явления жизни могли быть сведены к явлениям физическим и химическим, чтобы они могли быть понятны и объяснены, как их модификация.
Разделяя, таким образом, установленное Биша противоположение явлений жизни всем другим, Конт естественно пришел к признанию общества организмом, так как нельзя отрицать значительного сходства явлений жизни и явлений общественности.
Органическое учение об обществе принимало довольно различные формы. У так называемой органической школы, основанной под непосредственным влиянием Шеллинга, Краузе, все дело сводилось к признанию того, что в общественной жизни, как и в жизни органической, все явления находятся во взаимной обусловленности[10].
Другие, как, напр., Блунчли[11], останавливались на уподоблении общественных учреждений внешним формам человеческого тела. Так, Блунчли уподоблял правительство голове, потому что оно возвышается надо всем в государстве.
Министерство внутренних дел сравнивал с ушами, иностранных дел — с носом; уголовный суд — с пупком. Даже различие государства и церкви он сводил к различию мужчины и женщины.
Но наибольшее распространение получила та форма органической теории, которая, примыкая к позитивизму, признает общество организмом в смысле тождества законов жизни с законами общественности.
Эта форма органической теории общества находит себе представителей во всех современных литературах. В наиболее полном и законченном виде она выразилась в трудах Спенсера[12], Шеффле[13], Лилиенфельда[14]. Я остановлюсь, главным образом, на учении Спенсера, как самом крупном представителе этого направления.
Обращаясь прежде всего к общему характеру органической теории общества, нельзя не заметить, во-первых, что отождествление законов жизни и законов общественности представляется лишенным достаточного общего обоснования.
Сходство, замечаемое в явлениях общественной и органической жизни, не дает еще права, сближая общественные и жизненные явления, противополагать их вместе явлениям неорганическим.
Для обоснования такой классификации необходимо, кроме того, доказать, что сходство общественных и органических явлений значительно ближе сходства явлений органических и неорганических и что, с другой стороны — это особенно важно — различие явлений общественности и явлений жизни представляется менее существенным, нежели различие явлений органического и неорганического мира.
Если при сходстве явлений общественности с явлениями жизни окажется, что сходство это не превышает сходства органического и неорганического мира, что различие между ними, по крайней мере, столь же значительно, как и различие жизненных и нежизненных явлений, то нет никакого основания, соединяя воедино жизнь и общественность, противополагать их неорганическому, а наоборот, следует принять тройную классификацию-, явления неорганические, органические и общественные.
На это сторонники органического воззрения на общество обыкновенно не обращают внимания и сосредоточивают всю свою аргументацию на доказательстве существования сходства между обществом и организмом, возможности сближения совершающихся в них процессов. Таковы, например, аргументации Лилиенфельда и Спенсера.
Они намечают соответствие в явлениях жизни и общественности, указывают, что общество, подобно организму, растет, дифференцируется в строении, специализируется в функциях, выделяет из себя части, способные к самостоятельному существованию, и отсюда заключают, что общество есть не что иное, как организм.
Между тем, уже общий характер параллели, проводимой между явлениями общественности и жизни, способен подорвать доверие к ее убедительности. Рядом с бесспорно поразительным соответствием тех и других явлений в подробностях, в общем параллель эта может быть установлена лишь при соблюдении одного условия, существенно подрывающего значение всего этого сближения.
Аналогия общества и организма необходимо требует сравнения явлений самой развитой общественности одновременно и с развитыми формами органической жизни, и с самыми низшими ее проявлениями: иначе невозможно найти органических аналогий всем явлениям общественности.
Таким образом, при несомненно существующем соответствии в подробностях, нет соответствия в целом. Нельзя сказать, чтобы высшие формы общественности соответствовали высшим формам органической жизни, низшие — низшим.
Наоборот, во многом высшие формы общественной жизни гораздо ближе подходят именно к низшим формам органической, нежели к высшим. При таком отсутствии общего соответствия естественно возникает сомнение: полно, точно ли общество организм, не есть ли оно особый порядок явлений, только частью сходных с явлениями органической жизни?
Другой общий недостаток этой аналогии общества и организма заключается в крайней неопределенности, а потому произвольности. Стоит только сравнить между собой изложение Спенсера и Лилиенфельда, чтобы убедиться в этом. Спенсер полагает, что лица, составляющие общества, могут, смотря по различию их общественного положения, соответствовать различным клеточкам организма.
Рабочие классы соответствуют пищеварительным органам, правительственные классы — нервным и т.п. Нанротив, Лилиенфельд полагает, что люди всегда соответствуют только нервным клеточкам, так что нервная система общества слагается не из одних только правительственных органов, как думает Спенсер, а из всех лиц, составляющих общество.
Нервная система общественной группы — это все население. Другие же системы слагаются не из людей: например, система распределительная — это пути сообщения. Различие, полагаю, весьма существенное. И тем не менее Спенсер и Лилиенфельд, каждый на свой лад, но с одинаковым успехом, проводят полнейшую, до мельчайших подробностей, аналогию между обществом и организмом.
Та же самая неопределенность сказывается и в выводах органической теории. Большинство делает из нее выводы в пользу необходимости расширения государственной деятельности, ограничения индивидуальной свободы, подчинения личности обществу.
Так Шеффле на почве своего органического учения приходит к категорическим взглядам. И рядом с этим Спенсер, также опираясь на признание государства организмом, является решительным сторонником индивидуализма, свободной конкуренции, крайнего ограничения государственного вмешательства.
Наконец, третий общий недостаток всего этого органического воззрения на общество, обусловленный двумя уже указанными, это тот, что оно не может удовлетворить той цели, ради которой вообще установляются научные гипотезы. Научная гипотеза служит ускорению применения дедуктивного метода к известной отрасли знания.
Но раз нет общего соответствия в соотношении форм органической жизни и форм общественности, раз самые уподобления общества и организма допускают широкий простор произвола, органическая теория не может служить сколько-нибудь прочной основой научных дедукций.
И действительно, до сих пор все органическое учение не дало никаких новых выводов, новых приобретений. Оно дало только новую форму уже имевшемуся налицо материалу, новую систему положения, новые рубрики, новую терминологию. Но решительно ничего нового по содержанию. Таким образом уподобление общества и организма по меньшей мере бесплодно.
Но можно с большим основанием утверждать, что оно даже и прямо вредно. Эти сопоставления явлений общественности и органической жизни, предоставляя широкий простор изощрению остроумия и игре воображения, весьма заманчивы, и потому легко могут отвлечь ум от другой, менее легкой и заманчивой, но более плодотворной работы: собирания нового материала для выяснения особенностей явлений общественности.
Таковы общие недостатки органической теории. Каковы же подробности?
Спенсер начинает свою аргументацию с доказательства невозможности признать общество механическим агрегатом. Доказательство этому он усматривает в том, что общество состоит из живых частей, а по его мнению, составленное из живых частей не может не быть и само живым целым.
Затем, обращаясь к вопросу, есть ли основание видеть в обществе агрегат особого рода, отличающийся одинаково и от механических и от органических агрегатов, он отвечает на него отрицательно, так как находит, что во всех своих существенных свойствах органические и общественные агрегаты представляют полнейшее сходство.
Характерными особенностями живого целого служат рост, дифференциация строения и специализация функций, размножение и смертность. Спенсер утверждает, что и общественная жизнь выражается в тех же характерных явлениях. Развитие общества всегда сопровождается увеличением его объема, следовательно, ростом.
И притом явления общественного роста совершаются в тех же самых двух формах, как и явления органического роста: путем внутреннего размножения клеточек (в обществе людей), уже составляющих данный агрегат, и путем присоединения извне новых клеточек (в обществе — путем завоеваний и вообще присоединения новых территорий).
Развитие общества выражается, однако, не в одном только увеличении объема, а также в переходе от однородного состава и строения к все более и более разнородному: в образовании сословий, различных общественных классов, в установлении все более и более разнородных общественных учреждений, во все возрастающей специализации занятий.
И тут также Спенсер находит сходство не только в общем, но и в самых формах дифференциации и специализации. Так, например, ход постепенной дифференциации правительственных учреждений совершенно соответствует ходу дифференциации нервной системы.
У низших животных одна система, у высших — две-, головноспинная, заведующая внешними отношениями организма, и симпатическая, управляющая внутренними его отправлениями. Точно так же и в государстве первоначально военное управление сливается с гражданским, а с большим развитием они отделяются друг от друга.
Явления размножения, в формах, свойственных низшим организмам, сегментации и почкования Спенсер усматривает в фактах распадения одного государства на несколько самостоятельных государств и фактах отделения колоний. Смертность общества может возбудить, по признанию самого Спенсера, некоторые сомнения, но неосновательные.
Сомнения в существовании естественной смерти обществ возникают лишь потому, что необеспеченность международного порядка делает преобладающими случаи насильственной смерти государства. С установлением же вполне мирных международных отношений естественная смертность обществ станет для всех очевидна.
Итак, по мнению Спенсера, общество совершенно так же, как и организм растет, дифференцируется, специализируется, размножается, умирает. Но наряду со всем этим сходством, нет ли между ними и существенных различий? Спенсер утверждает, что нет.
Чаще всего указывают, как на резкую отличительную способность общества, на его дискретность, т. е. на отсутствие в нем материальной сплоченности, материальной связанности его частей. Но это различие только кажущееся.
Как в состав животного входят части с различной степенью жизненности, так и в состав общества входят не только люди, но и территория, а чрез посредство территории все члены общества оказываются в материальном соприкосновении друг с другом.
Единственное различие между обществом и организмом, признаваемое Спенсером, есть то, будто бы в организме целое — цель, а части — средство; в обществе же их соотношение обратное. Здесь отдельные люди – цель, а общество только средство для людских целей.
Такова вкратце аргументация Спенсера: можно ли признать, что ею доказана органическая природа общества?
Обращаясь к рассмотрению проводимой Спенсером параллели, мы тут, наряду с несомненным сходством, замечаем и существенные различия. Две формы роста, наблюдаемые в жизни естественных организмов, повторяются, говорит Спенсер, и в развитии общественных союзов.
И общество растет или в силу присоединения извне общественных групп, или в силу размножения собственных членов. Но рост путем присоединения извне представляет в общественной жизни модификации, решительно немыслимые в жизни организма.
Рост путем присоединения извне встречается лишь в организмах, не представляющих сколько-нибудь дифференцированного строения. В отношении организмов, обладающих развитой сложной организацией, он не встречается. Напротив, в общественной жизни эта форма роста встречается даже при самой сложной, самой дифференцировавшейся общественной организации.
Поэтому история обществ человеческих зауряд представляет нам примеры того, как от одного общества к другому присоединяется какой-либо орган, имеющий специальную функцию и сохраняющий ее после своего присоединения к новому общественному агрегату.
В истории современных государств мы найдем множество примеров присоединения резко обособленных земледельческих округов, промышленных центров, торговых рынков, крепостей, портов, — а все это, с точки зрения Спенсера, особые, дифференцировавшиеся органы общественного тела.
Такой же характер имеют переселения или переход из одной страны в другую отдельных личностей, когда они сохраняют свою профессию, когда член иностранной династии делается правителем государства, когда переселяются ремесленники, техники, капиталисты, профессора и т. п.
Спенсер, правда, утверждает, будто бы эмиграция играет в истории народов такую ничтожную роль, что ее можно вовсе не принимать в соображение. Но стоит вспомнить хотя бы только переселение негров в Америку в старое время, или теперь переселение в нее китайцев, наконец, и всю историю Америки вообще, чтобы принять совершенную голословность и произвольность такого утверждения Спенсера.
Точно также и процесс специализации функций, существуя и в общественной жизни, представляет однако в ней и существенные особенности. Выделение, обособление функций, несомненно, и в обществе есть признак известной степени развития.
Так войско, первоначально состоявшее из всего населения, со временем обособляется, и постоянные армии, наемные или набираемые принудительно, представляют уже вполне обособленный элемент общественной организации.
Но между тем, как в организмах прогрессивное развитие на всех своих стадиях представляет неизменный процесс специализации и дифференциации, в общественной жизни мы видим не то. В обществе специализация небезгранична; когда процесс этот достигает известной предельной стадии, начинается развитие в обратном направлении.
Так, введенная теперь почти во всех государствах общая воинская повинность, без сомнения, ослабляет обособленность армии и представляет как бы возврат к тому времени, когда войском была не часть народа, а весь народ в целом. Это соображение приводит нас к другому различию, также весьма существенному.
В организме каждая клеточка причастна лишь одной какой-либо строго определенной функции. Одна и та же клетка не может быть поочередно то нервной клеткой, то клеткой поджелудочной железы. Но в обществе мы находим именно такое чередование функций.
Один и тот же человек поочередно может пахать землю, быть церковным старостой, присяжным заседателем, членом общинного или провинциального управления, членом законодательного собрания, а пожалуй, и президентом республики. И это смешение разнообразнейших функций не уменьшается, а, напротив, растет с развитием общества.
В отношении к размножению замечается почти то же, что и в отношении к росту. Общество не только на всех стадиях своего развития удерживает низшие формы размножения, деления и почкования, но и вообще не знает других, мало того, и самое распадение или отделение частей государства представляет в действительности лишь самое поверхностное, внешнее сходство с размножением организмов, ограничивающееся тем, что в том или другом отделяется нечто, продолжающее самостоятельное бытие.
Но размножение организмов поддерживает родовую жизнь, отделившиеся особи представляют тот же тип, принадлежат вместе с своими предками к одному виду. Размножение есть прежде всего произведение себе подобных. В общественной истории отделение частей дает совершенно другие результаты.
Если части государства отделяются, то это обусловливается всегда значительной, так или иначе сложившейся, особенностью отделяющейся провинции. Обыкновенно в таких случаях существует даже антагонизм, национальный, религиозный, политический и т. п.
При таких условиях отделившаяся часть, конечно, не может не представить в своей самостоятельной организации существенных, резких отличий, сравнительно с организацией государства, от которого она отделилась.
Пример Северо-Американских Штатов или славянских княжеств как нельзя лучше это подтверждает. Каждое отдельное государство имеет резко определенную индивидуальность, и к государствам, поэтому, решительно неприменимо понятие родовой жизни.
В ближайшей связи с размножением стоит вопрос о смертности обществ. Действительно смертность, ограничивая существование особи, в отношении к жизни целого вида является основным условием прогресса. Вместе с тем, смертность особей находит себе противовес в неограниченном никаким предельным сроком существовании целого вида.
И вид может исчезнуть с лица земли. Но нельзя сказать, чтобы он был смертен в том же смысле, как и отдельная особь, погибающая неизбежно не только при неблагоприятных условиях, но и при самых благоприятных — естественною смертью от старости.
Поэтому, где нет видовой жизни, где мы находим только жизнь индивидуальную, там естественно ожидать отсутствия естественной смертности. Беспримерность естественной смерти обществ, не знающих ни размножения, в смысле продолжения рода, ни родовой жизни, находит себе, таким образом, вполне простое объяснение.
А соображения Спенсера, будто беспримерность случаев естественной смерти обществ есть явление лишь временное, вызванное недостаточным еще развитием международных отношений, есть весьма грубый софизм.
Если дикарь склонен всякую смерть приписывать чьему-либо насилию или колдовству, то это находит себе объяснение в особенности его миросозерцания, его суевериях, словом, имеет чисто субъективную причину. Дикие звери стоят гораздо ниже и первобытного человека, но случаи естественной смерти меж ними не беспримерны и никто не сомневается в их смертности.
Значит, объяснение, даваемое Спенсером неизвестности случаев естественной смерти, недостаточно, и невозможно с ним согласиться, чтобы эта особенность общественной жизни не имела значения. Если принять в соображение указанную связь между смертностью и родовой жизнью, то эта черта получает, напротив, весьма глубокий смысл.
Точно так же, едва ли можно признать удавшимися старания Спенсера умалить значение двух других упоминаемых им существенных различий между обществом и организмом: дискретность общества, в смысле отсутствия материальной связи между его членами, и особенность соотношения в обществе между целым и частями.
Дискретность общества он старается представить только кажущейся и для этого приравнивает территорию, имущество, домашних животных к омертвелым, менее жизненным частям организма, каковы кости, волосы, верхний покров кожи.
Но эти составные части организма суть вместе с тем и продукт совершающихся в нем процессов и этим существенно отличаются от могущих иногда попасть в организм, так называемых, инородных тел.
Да и с такими даже натяжками не устранишь дискретности общества, если не игнорировать совершенно произвольно общественных союзов, не имеющих определенной территории. Такова, напр., церковь. Ее дискретность не может быть ничем замаскирована, так как она состоит из разрозненных, иногда очень мелких и удаленных друг от друга частей различных государств.
Наконец, и территориальные общения могут принимать такие формы, при которых дискретность нельзя замаскировать никакими натяжками. Таковы случаи чресполосности государственной территории, а также государств, имеющих заморские колонии.
По вопросу об отношении частей к целому в обществе и в организме Спенсер останавливается только на вопросе, что является в том и другом целью и что средством. Нам кажется, что вопрос этот совершенно праздный. Всякое самосознающее существо полагает себя целью, а все другое средством.
Человек считает одинаково средством для своих целей и те клеточки, из коих сам состоит, и то общество, в состав которого входит, как составной элемент. Это понятие цели совершенно субъективное и если б клеточки обладали самосознанием, они, конечно, считали бы себя целью, а организм, ими составляемый, средством. На такой субъективной почве невозможно получить никакого определенного научного вывода.
Отставляя в стороне телеологию, мы можем найти другую, более объективную, постановку этого вопроса о соотношении частей и целого. Будем ли мы считать человека целью, а общество — средством или наоборот, мы во всяком случае не можем не заметить существенного различия между отношениями человека к обществу и клетки к организму, мы не можем отказать в признании за человеком большей самостоятельности сравнительно с клеткой.
Клетка всегда составляет исключительную принадлежность одного организма, она не может быть одновременно причастна жизни нескольких организмов. Она не может оставить временно свой организм для другого. В организме не могут находиться временно клеточки-иностранцы.
Между тем как в общественной жизни иностранцы заурядное явление. Поэтому воздействию на себя одного организма клетка не может найти противовеса в воздействии другого организма, также включающего ее в себе.
Для человека такое положение относительно общества не только возможно, но с ходом цивилизации делается все более и более общим фактом. Человек может быть одновременно членом нескольких разнородных общественных союзов, не совпадающих в своих границах.
Так, напр., наш подданный может быть германской национальности и членом католической церкви. При таких условиях влиянию каждого данного общества противостоит уже не изолированная, бессильная личность, а напротив личность, опирающаяся на поддержку других общественных союзов.
Но, что еще важнее, при таких условиях каждая отдельная личность не является продуктом исключительно данного общественного союза, а продуктом совместного воздействия нескольких разнородных союзов и, так как разные личности принадлежат различным союзам, то этим обусловливается большое разнообразие индивидуальных особенностей в населении современных государств, и иногда даже прямой разлад, антагонизм личности с окружающей ее общественной средой.
[1] Claude Bernard. La science experimentale. 1878. P. 149-212. «Definition de la theories anciennes et la science moderne».
[2]83 Спиноза (Spinoza, d’Espinosa) Барух (Бенедикт) (1632-1677) — нидерландский философ. Основные сочинения — «Этика» (1677), а также «Богословско-политический трактат» (1670), где он с позиций пантеизма и рационализма («интеллектуальной любви к Богу») пересматривает философию естественного права и конструирует модель общественного договора и рационального политического устройства, отстаивает свободу мысли.
Этическое учение Спинозы близко воззрениям Гоббса, однако его политические выводы не столь жестки: общественный договор (как и всякий другой) имеет силу лишь до тех пор, пока устраивает обе стороны, т. е. народ и власть, причем последняя должна быть основана не на подавлении, а на взаимном согласии с подданными.
Поэтому лучшей формой правления является не абсолютизм, а смешанная форма правления в виде представительной монархии. См.: Коркунов Н. М. История философии права. СПб., 1915.
[3] Пифагор Самосский (VI в. до н. э.) — древнегреческий мыслитель, религиозный и политический деятель, основатель пифагореизма — учения, исходившего из представления о числе как основе всего сущего. Являлся крупнейшим математиком, которому приписывают изучение свойств целых чисел и пропорций, доказательство теоремы Пифагора.
[4] Гиппократ (ок. 460 — ок. 370 до н. э.) — древнегреческий врач, реформатор античной медицины, автор трудов по медицине, где представлена целостная концепция человеческого организма и лечения болезней, отстаивал высокие моральные ценности врачебного искусства и призвания врача («клятва Гиппократа»).
[5] Парацельс (Paracelsus) (настоящее имя Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм) (1493-1541) – врач и естествоиспытатель, подверг критическому переосмыслению идеи древней медицины, способствовал внедрению химических препаратов в медицину и пользовался репутацией алхимика. Писал труды на немецком языке (а не на латыни, как было принято в его время).
[6] Схоластика (от лат. Schola) — школьная философия Средних веков. Основной характер схоластического философствования заключался в том, что придается чрезмерное значение некоторым общим понятиям, а за ними и означающим эти понятия словам. В результате пустая игра понятиями и словами уступает место действительному исследованию природы и фактов.
Схоластика представляла религиозную философию в смысле применения философских понятий к христианско-церковному вероучению. Зародившись в IX в, своего полного развития схоластика достигла после того, как схоластики через посредство евреев и арабов, а затем и греков, познакомились с Аристотелем.
Господствовала до XV в, подразделяясь на два основных направления — номинализм и реализм. Основные представители — Эригена, Абеляр, Фома Аквинский, Дуне Скот, Ансельм Кентерберийский, Бонавентура, Альберт Великий, Оккам и др.
[7] Биша (Bichat) Мари Франсуа Ксавье (1771-1802) – французский физиолог, врач. Основатель учения о тканях (гистологии). Автор труда «Физиологические исследования о жизни и смерти», трудов по анатомии и медицине. Его «Anatomie generale» явилась в 1801 году. Он умер в 1802 г.
[8] Werke. В. V. S. 188.
[9] Comte. Cours de Philosophic positive. 4 edition. Т. III. 1877. 14 le9on. P. 187. (писано в январе 1836 года).
[10] Bedingheit – Краузе отличал его от Bedingtheit, обозначающей состояние того, что обусловлено, состояние пассивное: Bedingheit, напротив, обозначает обоюдное отношение, включая и обусловливающее и обусловливаемое. Bedingheit ist das Verhaltniss, dass das Sein oder Nichtsein des Einen untrennbar vereint ist mit dem Sein oder Nichts in des Andern. System der Rechtsphilosophie. S. 48-50.
[11] Bluntschli. Psychologische Studien iiber Staat und Kirche. 1841
[12] Спенсер (Spencer) Герберт (1820-1903) — английский философ и социолог, основоположник органической теории общества, стремился применять к изучению общества методы социального дарвинизма, подчеркивая влияние внешней среды на социальную дифференциацию, изменение структур и функций институтов общества.
В России второй половины XIX — начала XX в. пользовались известностью такие его труды, как «Основания социологии», «Основания этики», «Социальная статика» и др., которые были переведены на русский язык
[13] Шеффле (Schaffle) Альберт (1831-1903) – немецкий экономист и политический деятель, представитель органической теории общества и государства, автор трудов по проблемам соотношения хозяйства и общества, а также работ, посвященных критике социалистических доктрин. Об органической школе в социологии и ее представителях: Ковалевский М.М. Современные социологи. СПб, 1997. Т. 1-2.
[14] Лилиенфельд (Lilienfeld) Павел Федорович (1829-1903) – социолог. Был курляндским губернатором. Автор трудов, развивающих воззрения органической школы в социологии. Она исходила из возможности сопоставления социальных явлений с биологическими и использовала терминологию естественных наук для описания социальных явлений. Главный труд — «Мысли о социальной науке будущего» (вышел под инициалами П. Л. в 1879 г. на русском и немецком яз.).
