Эти определения вообще скудны и отражают на себе глубокое влияние статутной теории со всеми ее достоинствами и недостатками.
С одной стороны, все еще слабое сознание международной солидарности, а с другой – недоверие отдельных правительств друг к другу и страх космополитизма не только препятствуют общей всем культурным народам кодификации норм частного международного права – она остается до сих пор мечтой различных международных ассоциаций и институтов – но и останавливает эти правительства от издания сколько-нибудь обстоятельных и соответствующих современным потребностям норм этого права.
Когда первая комиссия по составлению немецкого гражданского уложения выработала проект частного международного права, который стоял на более или менее космополитической точке зрения и должен был войти в состав этого уложения, его встретила сильная оппозиция кн. Бисмарка, помешавшая даже напечатанию проекта.
Этим объясняются и сокращения, сделанные в окончательной редакции относящихся сюда норм, и преднамеренная неполнота и неопределенность этих норм[1]. Поэтому не удивительно, что как в историческом развитии норм частного международного права, так и в применении их к современным условиям жизни первенствующая роль остается поныне за юриспруденцией и судебной практикой.
Но во всех постановлениях европейских законодательств по настоящему вопросу можно отметить следующие черты сходства и различия.
Во-первых, значительное большинство этих законодательств, и в их числе австрийское, прусское, французское и англо-американское, придерживаются принципа “взаимности”, т. е. обусловливают применение в своих пределах чужого права тем, чтобы это последнее допускало и у себя применение этих законодательств.
Особенно далеко в таком чисто условном допущении действия чужого права идет Французский кодекс вопреки объявленным им же принципами свободы, равенства и братства всех народов. Art. 11 этого кодекса постановляет: “Иностранец пользуется во Франции теми же гражданскими правами, какие признаны за французами по договору с той страной, которой принадлежит иностранец”.
Отсюда можно было бы заключить к отказу иностранцам во всех гражданских правах, не выговоренных международными трактатами. Но французская юриспруденция не допускает такого понимания приведенного закона, который можно было бы сблизить при таком понимании с самыми суровыми постановлениями Закона XII таблиц.
“Гражданские права” толкуются французскими юристами то в смысле прав, предоставленных только французам, то в смысле противоположения так наз. “естественным правам”, пользование которыми, вместе с правами, не обусловленными французским гражданством, оставлено за иностранцами наравне с французами[2].
Решительное отступление от принципа “взаимности”, в смысле безусловного уравнения иностранцев с туземцами в пользовании всеми гражданскими правами, мы находим пока только в итальянском законодательстве, за которым новое немецкое уложение следует лишь до известной степени и со значительными оговорками.
В принципе, это последнее не ставит применения своих коллизионных норм в зависимость от образа действия других государств, но в отдельных случаях требует взаимности (§ 25 Einf. G.) и допускает, по соглашению имперского канцлера с Союзным Советом, обращение и к так наз. “реторсии”, т. е. мерам возмездия против иностранного государства, его подданных и юридических преемников этих последних (§ 31 Einf. G.)[3].
Во-вторых, следует отметить важное различие между современными законодательствами и в определении персонального статута. Одна группа этих законодательств, а именно – большинство немецких вместе с “общим правом” Германии и англо-американскими системами права – определяет этот статут на основании принципа местожительства (lex domicili), а другая – Французский кодекс и основанные на нем законодательства, вместе с Австрийским, Саксонским и многими другими кодексами – стоят за принцип национальности, или подданства (lex patriae).
Новое Немецкое уложение склоняется также к принципу национальности, но удерживает субсидиарное значение и за принципом местожительства – в случаях неизвестности или множественности подданства одного и того же лица, равно как и при столкновении разноместных законов в пределах одного и того же государства.
Вопросы правоспособности, дееспособности, семейного положения и прав личности разрешаются в огромном большинстве случаев как этим уложением, так и всеми законодательствами 2-й группы на основании принципа национального права, из которого допущено, однако, одно важное исключение.
Это – исключение в пользу норм, охраняющих свободу, равенство и другие блага высшего порядка, исключающие защиту рабства, крепостничества, гражданской смерти, вероисповедных различий в правоспособности и т. п. осужденных историей учреждений – даже в тех случаях, когда эти учреждения признаны еще национальным законом.
В-третьих, достаточно общим в современных законодательствах признанием пользуется и подчинение всех вещных прав на имущества как недвижимые, так и движимые, действию реального статута, т. е. законов, действующих на месте нахождения этих имуществ. Относительно недвижимых имуществ этот принцип проводится, можно сказать, повсеместно и не возбуждает никаких сомнений.
Но в отношении к движимостям некоторые законодательства, как, напр., австрийское (§ 300), придерживаются как будто старого учения, имеющего свой корень в ничтожном значении этих имуществ в прежнее время, – учения, в силу которого движимости следуют за своим владельцем (mobilia personam sequuntur) и стоят под действием того же закона, что и личность этого последнего.
Французский кодекс, высказываясь совершенно определенно о недвижимых имуществах (art 3: les immeubles, meme ceux possedes par des etrangers, sont regis par la loi francaise), оставляет движимости без всякого упоминания, и хотя многое заставляет думать, что авторы кодекса стояли на почве старого учения, французская доктрина и судебная практика подчиняют теперь и права в этих имуществах территориальному закону[4].
К тому же решению, оправдываемому огромной ролью движимостей в современном гражданском обороте, склоняется, несмотря на прямо противоречащее ему законодательное определение, и австрийская судебная практика наравне с теорией и практикой большинства не только европейских, но и американских государств[5].
В-четвертых, общей чертой всего современного законодательства по частному международному праву надо признать исключение чужого права во всех тех случаях, когда это последнее противоречит “общественному порядку”, по романским законодательствам (“lois de police et de surete” ст. 3 Французского кодекса), или “добрым нравам” и цели закона, по новому немецкому уложению (§ 30 Einf. G.).
Редакция этого последнего требует пояснения в том смысле, что цель закона понимается ею не в национальном, а интернациональном смысле, т. е., с одной стороны, в его общих нравственных, политических и социальных тенденциях, и с другой – в направлении его не только на своих граждан, но и на иностранцев.
Что касается до толкования некоторыми немецкими юристами этой редакции в смысле учения Савиньи, отвергающего применение чужого права во всех случаях противоречия его строго повелительным, или принудительным, нормам своего права, то это толкование неправильно уже потому, что принудительные нормы могут касаться и одних граждан данного государства, и сделок, заключаемых не только в пределах этого государства, но и в других государствах[6].
Во всяком случае, приведенная норма немецкого уложения не содержит в себе ничего исключительного и повторяет лишь другими словами встречающуюся почти во всех законодательствах оговорку в пользу территориального закона на те случаи, когда дело идет о государственной безопасности или защите общих всему человечеству благ.
Обращаясь теперь к определениям нашего законодательства по частному международному праву, мы видим, что, несмотря на свою разрозненность и несогласованность, они сходятся, в общем, с европейскими нормами.
Не говоря о нашем остзейском и польском праве, из которых первое следует доктрине Савиньи (ст. XХVII-XXXVI Свода законов гражданских губерний Остзейских), а второе повторяет в дословном переводе ст. 3 Французского кодекса (ст. 3 Гражданского уложения Царства Польского), мы можем признать главным достоинством коллизионных норм нашего общего законодательства их малочисленность, предоставляющую большой простор теоретической и практической разработке вопросов частного международного права.
Но этим простором у нас, к сожалению, не пользуются, и мы остаемся при скудном составе положительного закона. К числу его счастливых умолчаний принадлежит, напр., неупоминание о принципе “взаимности”, и мы не имеем поэтому никакой надобности навязывать ему этот принцип.
Для персонального статута у нас есть точка опоры в ст. 1279 т. Х ч. I, которая говорит: “Гражданские права и обязанности уроженцев губерний, состоящих на общих, без местных изъятий, правах, когда сии уроженцы временно пребывают в губерниях и областях, на особых правах состоящих, определяются общими законами Империи”.
Если этот закон указывает на права и обязанности уроженцев губерний общего права, подчиняемых, в случае своего временного пребывания в губерниях местного права, не этому последнему, а праву своего постоянного местожительства, то в число указываемых здесь прав и обязанностей нельзя не отнести также вопросов правоспособности и дееспособности, подлежащих, на основании этого закона, действию не реального, а персонального статута.
И этот вывод должен быть распространен от отношения общего права к местному, и обратно – местного права к общему[7] – и на отношение того и другого к иностранным законодательствам, где принцип местожительства заменяется принципом национального права[8].
Правда, в составе нашего законодательства имеется и ст. 822 т. IX Зак. о сост. (изд. 1899 г.), гласящего так: “Иностранцы, находясь в России, как лично, так и по имуществу их подлежат действию российских законов и пользуются общей оных защитой и покровительством”.
Держась буквального смысла этой статьи, можно было бы думать, что иностранцы подлежат у нас во всех случаях действию нашего, а не своего права, и это заключение из приведенного закона сделано одним из наших юристов как раз в отношении к вопросам о правоспособности и дееспособности иностранцев[9], где оно менее всего может быть допущено.
Противоречие между этим заключением и целым рядом случаев, в которых наш же закон указывает на применение иностранного права, слишком очевидно – для того, чтобы на нем стоило останавливаться, и мы видим в приведенной статье не коллизионную норму, а простое признание правоспособности иностранцев и предоставление им защиты русского закона[10].
О применении реального статута к правам на недвижимые имущества мы можем судить по заключительной части приведенной выше ст. 1279 т. Х ч. I и по не оставляющему никаких сомнений указанию ст. 915 того же т. Х. В заключении ст. 1279 сказано:
“На основании сего во всех распоряжениях не только о недвижимом и движимом имуществе и капиталах, находящихся в губерниях, состоящих на общих правах, но и о движимом, при них находящемся, как при жизни, так и на случай смерти, означенные лица обязаны руководствоваться общими законами Империи”,
а в ст. 915 мы читаем:
“Всякий акт, вне пределов России о недвижимом имении в оной находящемся, на основании вышеизложенных правил совершенный (ст. 911-914), для получения силы крепостного акта должен быть представлен, по возвращении давшего оный или присылке самого акта в Россию, в полугодичный срок в подлежащий нотариальный архив” и т. д.
Но в отношении к движимостям, на основании той же ст. 1279, – в связи со ст. 1289 и 1294 т. Х ч. I, предписывающими к распоряжениям этим имуществом применять закон местожительства их владельцев во всех случаях, когда эти последние, будучи уроженцами Империи, временно пребывают в Финляндии или в Царстве Польском, – можно придти к выводу, что права на эти имущества стоят у нас под действием не реального, а персонального статута.
И только неудобства применения этого статута к приобретению и прекращению прав на движимости и существование у нас ст. 1003 т. IX зак. о сост., по силе которой иностранцы, правоспособные к приобретению всякого имущества как движимого, так и недвижимого, подчинены в отношении к этим приобретениям правилам русских гражданских законов, – побуждают нас присоединиться к господствующему как в западной, так и в нашей юридической литературе мнению о целесообразности распространения на движимости, наравне с недвижимостями, законов, имеющих силу на месте их нахождения.
В обязательственном праве мы имеем руководящее начало в ст. 707 Уст. гражд. судопр., которая постановляет: “Договоры и акты, совершенные за границей, обсуждаются на основании законов того государства, в пределах коего они совершены, и признаются действительными, если только заключающаяся в них сделка не противна общественному порядку и не воспрещается законами Империи”.
Это – начало обсуждения договоров по месту их совершения (locus regit actum), дополненное в последнее время нашей кассационной практикой и соображением о месте исполнения договора (locus solutionis), игравшем в нашем прежнем законодательстве решающую роль (ст. 833 т. IX Свод. зак).[11]
В приведенной сейчас ст. 707 Уст. гр. суд. надо отметить сделанную, хотя и в казуистической форме, но имеющую общее значение, оговорку об исключении чужого права в случаях его противоречия “общественному порядку”.
О коллизионных нормах нашего законодательства по семейному и наследственному праву мы не будем говорить, так как они носят более специальный характер и могут найти себе место при специальном изложении этих отделов права.
[1] Dernburg. Das burgerliche Recht. I. С. 91-92.
[2] Jitta. Указ. соч. С. 270 и след.
[3] Dernburg. Ibid. С. 94; Crome. Указ. соч. С. 134.
[4] Planiol. Указ. соч. С. 78-79.
[5] Нольде. Указ. соч. С. 55.
[6] Crome. Ibid. С. 134; Dernburg. Ibid. С. 94.
[7] Анненков. Система русского гражданского права. I. С. 68-69; Малышев. Курс общего гражданского права России. I. С. 148-155.
[8] Нольде. Ibid. C. 41.
[9] Мышь. Закон и кассационная практика по вопросам частного международного права // Журнал гражданского и уголовного права. 1885. Кн. I. С. 8.
[10] Нольде. Ibid. С. 42.
[11] Нольде. Ibid. С. 76.
