Несомненно, современное конституционное представительное государство есть продукт новой истории: оно не имеет аналогии ни в древнем мире, ни в средние века. Ни афинское народное собрание, ни римские комиции ни в коем случае не могут считаться прототипами современных демократических парламентов; это были собрания всех полноправных граждан, непосредственно осуществлявших свои державные права.
Там, где в древнем мире появлялось представительство – как в ахейском и этолийском союзах, – это было представительство отдельных общин или государств, союз федеративного характера.
Точно так же не встречаем мы представительных органов в варварских государствах раннего средневековья, основанных на развалинах Римской империи. Народное собрание, в котором первоначально могли участвовать все взрослые вооруженные люди, постепенно принимает аристократический характер: король окружен членами служилой и родовой знати, и этот совет правит совместно с ним.
Когда постепенный процесс феодализации окончательно разлагает первоначальное равенство, когда образуется и дифференцируется особый городской класс, то появляется представительство так называемых штатов или сословий. Отношения их к королевской власти договорные, – но это договоры с отдельными сословиями, а не со всей нацией.
Примеры такого сословного представительства мы видим и в Арагонии, и во Франции, и в немецких государствах, и в Венгрии, – но по большей части это представительство было раздавлено растущей королевской властью, так как между отдельными сословиями не образовалось взаимной связи. Всего ярче видно это на примере Франции.
Генеральные штаты там были собраны впервые в 1302 г.; после тех тяжких ударов, которые потерпела королевская власть в несчастной Столетней войне с Англией, они могли стать распорядителями государственной жизни, – но все разбилось о противоположность интересов и неспособность к объединению аристократии и буржуазии. Окрепшая французская монархия не нуждалась уже в услугах штатов: после 1614 г. их не собирали до самой революции.
Прототипом современного представительного государства сделалась Англия; здесь еще в средневековый период ее истории мы находим в этом отношении весьма важные особенности. Даже в эпоху, предшествовавшую норманнскому завоеванию, там существовали местные собрания так называемых сотен и графств, – где было по четыре представителя от каждой сельской общины (township).
Норманнское завоевание укрепило государственный порядок и не дало возможности развиться феодальным центробежным силам, как это было на континенте; с другой стороны, в борьбе с тяжелым деспотизмом норманнских королей объединились различные классы средневекового английского общества.
Именно это объединение и сделало то, что Великая хартия вольностей 1215 г., вырванная у короля баронами, защищавшими собственные права и интересы, получила общенациональное значение, и когда Генрих III принужден был отказаться от системы единоличного правления, то в парламент, кроме светских и духовных вельмож, попали представители от городов и по два рыцаря от каждого графства.
Эти “рыцари графств” не были уполномоченными определенного сословия, а представляли все свободное население графств. Таким образом, создается идея территориального представительства, и она все закрепляется по мере того, как парламент превращается в постоянное учреждение и вельможи, сидящие в нем не по избранию, а по особому приглашению короля и по своему личному достоинству, отделяются от остальных членов и образуют верхнюю палату наследственных лордов.
Оставалось сделать только один шаг и от идеи территориального представительства перейти к национальному, признав, что всякий член парламента есть представитель не только своего округа, но и всей страны. Этот шаг был сделан уже в 16-м веке, когда английские юристы провозгласили, что всякий коммонер, “член палаты общин”, представляет всю Англию и что, с другой стороны, всякий англичанин представлен в палате.
Великий истолкователь английской конституции Блэкстон полагал, что это воззрение есть исконное в Англии. “Каждый член, хотя и избранный одним округом”, служит всему королевству.
Ибо цель, для которой он посылается туда, не частная, а общая; он посылается туда не в интересах одних своих доверителей, а в интересах всего народа, – чтобы быть советником его величества, как это видно из слов призывных грамот: “de communi consilio super negotiis quibusdam arduis et urgentibus, regem, statumet defensionem regni Angliae et Ecclesiae anglicanae concernentibus”.
Из этого следует, что депутат вовсе не был связан какими-нибудь определенными инструкциями своих избирателей и не обязан был отдавать им отчет. Подобные инструкции и подобный отчет были вполне понятны у представителей сословий во французских Генеральных штатах, – где представители являлись лишь доверенными, обязанными передать желания своих избирателей; существовали они первоначально и в Англии, – король даже напоминал шерифам, чтобы депутаты приезжали с полными инструкциями, дабы дело не останавливалось за отсутствием этих последних, – но постепенно возобладал взгляд, признавший полную самостоятельность депутатов.
Так понимал дело и Блэкстон. “Депутаты не обязаны советоваться со своими избирателями или спрашивать их мнения по какому-нибудь частному вопросу, если только они сами не сочтут уместным и благоразумным сделать это”[1]. Он противопоставляет, таким образом, положение английского депутата и представителя в голландских генеральных штатах, который всецело связан данными ему инструкциями.
Французские штаты 1789 г. были собраны, как представительство сословий, их участники явились с подробными инструкциями, составленными на местах, но они сами превратили себя в “национальное собрание”, “выражающее национальную волю, работающее над общим делом национального возрождения”; естественно, что при этом падала юридическая сила мандата: депутат нации не может быть связан требованием своего околотка.
Королевская декларация 23 июня признала все эти обязательные мандаты не имеющими силы и запретила их на будущее время. Собрание вполне усвоило эту точку зрения, которую особенно защищал Сийэс, и в конституции 1791 г. мы находим совершенно ясно выраженную идею национального представительства и независимости депутатов.
“Представители, избранные в департаментах, – говорилось там, – будут представителями не отдельных департаментов, а всей нации, и им не может быть дано никакого мандата”[2]. То же правило подтверждено прямо и в конституции III г., и в конституции 1848 г., и в ныне действующем законе 30 ноября 1875 г. о выборе депутатов[3], – оно стало аксиомой, признанной всеми европейскими конституциями, которые не считают нужным даже упоминать о нем.
Это господство представительного правления имеет, однако, свое исключение. И в теории государственного права, и в представительной практике мы встречаемся с другой формой правления, которой, по-видимому, принадлежит великая роль в будущем. Мы имеем в виду здесь так называемую непосредственную демократию.
Известно, какого сурового критика встретила английская система представительства в лице Руссо. Для него державная власть народа вообще не может быть отчуждаема. “Конечно, суверен может сказать: в данный момент я желаю того же, чего желает и такой-то; но он не может сказать: чего такой-то будет желать завтра, того пожелаю и я, – нелепо думать, что воля может связать себя на будущее время.
Кто составляет законы, тот еще не имеет законодательной власти и не может иметь ее, и народ, если бы даже он хотел, не может лишить себя этого неотчуждаемого права. Депутаты являются лишь комиссарами народа: они не могут постановлять никаких окончательных решений.
Всякий закон, который не утвержден народом, не может иметь силы: он не есть закон. Английский народ считает себя свободным, – он обманывается; он свободен единственно во время выборов: лишь только выборы окончены, он становится рабом, – он ничто”[4]. Исходя из этого взгляда, Руссо относится весьма скептически к возможности осуществления чистой демократии в современных ему условиях.
Эта идея не осталась без влияния и на политическую работу Французской революции. По мере того как первоначальное сочувствие английским учреждениям уступало место более последовательному проведению народоправства, все более и более признавалось невозможным полное отчуждение народного суверенитета в пользу избранных представителей.
В проекте конституции, выработанном в 1793 г. Кондорсэ, первоначальным собраниям избирателей, кроме выбора депутатов, предоставлялось обсуждение и принятие или утверждение всякого изменения конституции, а также всяких законов, которые передает им законодательный корпус; наконец, им предоставлялось в известной мере и право законодательной инициативы.
В другом проекте конституции 1793 г., который был принят конвентом и прошел через всенародное голосование, нации давалось “право протеста” против законов, принятых ее представителями: если в течение 14 дней после объявления закона против него протестовали не менее чем в половине департаментов и не менее чем в десятой части первичных избирательных собраний этих департаментов, он подвергался голосованию всех граждан, которые могли его принять или отвергнуть. Но эта конституция, как известно, никогда не получала практического значения.
В последующих же конституциях мы уже замечаем известную реакцию против крайних выводов из идеи народоправства, и референдум исчезает. Вместо него всплывает идея плебисцита, всенародного утверждения нового государственного устройства и новой государственной власти; такой плебисцит дал демократическую санкцию власти Наполеона I и Наполеона III, и эти примеры много способствовали сохранению глубокого недоверия к непосредственной демократии.
Во Франции предложение обратиться к плебисциту, которое особенно часто исходило из рядов партии националистов, а также скрытых или явных империалистов, всегда рассматривалось как подготовка диктатуры.
Из всех европейских стран непосредственная демократия получила практическое применение лишь в Швейцарии; политическая история этой страны и дает главные аргументы и защитникам, и противникам референдума и народной инициативы.
В Швейцарии идея непосредственной демократии могла укорениться тем легче, что многие ее кантоны лишь весьма недавно перешли к представительному правлению, а раньше законодательная власть в них принадлежала всей совокупности взрослых граждан, которые собирались в известные сроки под открытым небом и решали дела.
Эти швейцарские народные собрания могли переносить воображение наблюдавших их к первым временам политического бытия племен арийской расы[5]. В настоящее время такая чистая непосредственная демократия осталась лишь в Ури, Унтер- и Обервальдене, Гларусе и обоих Аппенцеллях; но еще в 19-м веке она существовала в Швице и в Цуге.
Переход этот был неизбежен с увеличением населения и с осложнением дел, но идея представительства все-таки не получила признания: передача всей власти казалась чем-то слишком бюрократическим, а малые размеры кантонов позволяли дать гражданам более активное участие в политической жизни, чем простой выбор представителей.
Может быть, действовали и воспоминания о городских олигархических советах 18-го в., которые лишали всю массу населения политических прав и вызывали частые революционные попытки, вроде бернского заговора Генци.
Первой новой формой непосредственного участия всех граждан было народное вето (veto). Оно введено было в Сен-Галленском кантоне в 1831 г.: защитники непосредственной демократии хотели гораздо большего участия населения в законодательстве, но в виде компромисса согласились на следующее: если после издания известного закона большинство граждан в течение определенного времени выскажется против него, то закон не вступает в силу.
Противники этого института указывали, что участие народа здесь лишь факультативно, что требуется напряженная агитация, дабы собрать необходимое большинство против закона; наконец, что народная воля здесь проявляется лишь с отрицательной стороны.
“По-моему, верховная державная воля, – говорил Диог, – состоит не только в запрещении, но и в приказании того, что ей угодно. Народ должен не только рассматривать законы: пусть последние прямо вытекают из его воли”.
Следующий шаг в смысле расширения непосредственного народоправства представляет так называемый факультативный референдум. Самое слово “референдум” было знакомо швейцарцам по их политическому прошлому: так назывались решения, которые в отдельных кантонах – Граубюндене, Валлисе – принимались на собрании представителей и затем передавались ad referendum в части кантонов, являвшиеся основными политическими единицами; от них уже зависело окончательное принятие или отвержение решения.
Такой же порядок соблюдался и в союзе, который представлял собой лишь конгресс самостоятельных кантонов; аналогия с новым референдумом здесь заключалась в том, что в общих случаях представительство не имело окончательной решающей власти.
Сущность факультативного референдума сводится к тому, что если после издания закона известное число полноправных граждан потребует этого, закон передается на суд населения кантона, которое может его принять или отвергнуть. Число требуемых заявлений колеблется в различных кантонах от 500 (Цуг) до 6000 (С.-Галлен, Ваадт); очевидно, чем меньше это число, тем легче применить факультативный референдум и тем более он приближается к обязательному.
При последнем все законодательные постановления кантонального представительства, или известные категории их, передаются на утверждение народа, независимо от заявленных желаний.
Это, несомненно, более демократическая форма, так как ни один законопроект не может здесь стать законом помимо воли населения; с другой стороны, и среди швейцарских консервативных партий он пользуется большими симпатиями, чем референдум факультативный, так как при обязательном, естественно, не подымается особенной агитации, без которой не может состояться факультативный.
В настоящее время обязательный референдум существует в Цюрихе, Берне, Базельской Земле, Шаффгаузене, Граубюндене, Золотурне и т.д.; в других кантонах введен факультативный, а совсем нет референдума только во Фрейбурге.
Общее движение в кантонах, несомненно, идет от факультативного референдума к обязательному. Распространяется он не только на законы в строгом смысле этого слова, но также и на законы и постановления бюджетного характера – расходы, превышающие установленные размеры, займы и т.п.
В Невшателе, например, в настоящее время существует факультативный референдум относительно законов и обязательный – относительно расходов выше известной нормы.
Еще дальше по пути непосредственной демократии идет народная инициатива: здесь уже всем гражданам предоставляется вполне положительное участие в законодательстве и весьма сокращается самое расстояние, разделяющее представителя и избирателя. Известное число граждан может потребовать издания известного закона, и если даже представительное собрание с этим требованием не согласно, – вопрос все-таки поступает на решение народа.
Очевидно, здесь дается гораздо большая возможность влиять на законодательство, чем в праве граждан подавать петиции, которое отнюдь не обязывает законодательное собрание удовлетворять или даже рассматривать эти петиции. В качестве примерной процедуры при законодательной инициативе можно указать порядок, установленный в Цюрихском кантоне: 5000 избирателей здесь имеют право внести законопроект, что, впрочем, может сделать даже одно лицо с согласия хотя бы 1/3 кантонального совета.
И здесь, очевидно, чем меньше требуется голосов для возбуждения инициативы, тем полнее осуществляется демократический принцип. В общем, число подписей, требуемых для инициативы, колеблется от 800 до 12 000; всюду оно выше, чем для референдума, что и понятно. Впервые инициатива была введена в Ваадте в 1845 г.; теперь она существует почти во всех кантонах.
Заметим, что и референдум, и инициатива в еще большей мере применяются к пересмотру конституции. Если народу дается прямое участие в текущем законодательстве, то тем более необходимо подвергнуть его контролю изменение основных законов. Во всех кантонах пересмотр конституции требует народного утверждения, и во всех кантонах, кроме Женевы, существует народная инициатива для изменения конституции.
Наконец, к перечисленным видам осуществления непосредственной демократии можно прибавить еще один – так называемое право отозвания (Abberufungsrecht), согласно которому законодательный орган кантона должен быть распущен до срока, если этого потребует определенное число избирателей, причем назначаются новые выборы. Эта форма привилась, впрочем, в немногих кантонах (Шаффгаузен, Люцерн, Золотурн, Ааргау, Тургау); число требуемых заявлений колеблется от 1000 до 6000.
Все изложенное нами выше относится к отдельным кантонам, но особенно интересны опыты применения начал непосредственной демократии в политической жизни союза. Интересны они потому, что вообще в Швейцарии мы замечаем несомненное стремление к централизации: компетенция союза все увеличивается на счет компетенции кантонов.
Кроме того, противники непосредственной демократии всегда указывали, что применение ее возможно лишь в очень небольших областях и чрезвычайно затрудняется с увеличением площади и населения государства.
Принцип, что конституция имеет силу лишь в том случае, если она получила народное утверждение, не оспаривался в новейшей истории союза. Через такое утверждение прошли конституции 1802 г., 1848 г., 1874 г.; спор шел только об его организации: должно ли при референдуме приниматься в расчет лишь все население Швейцарии или также и отдельные кантоны?
Опасались, что отстранение в этом случае кантонов, политическая равноправность которых была признана равенством их представительства в так называемом совете кантонов, быстро приведет к полной централизации, подавлению большими кантонами малых.
В конце концов, установлено считать при голосовании как все население Швейцарии, так и кантоны; этому голосованию подлежат и обыкновенные законы, входящие в компетенцию союза, если его потребует 30 000 граждан или 8 кантонов. Первоначально предполагались цифры 50 000 граждан или 5 кантонов; очевидно, принятые нормы увеличивают роль всего населения Швейцарии в деле референдума и уменьшают роль кантонов.
Что касается инициативы, то по проекту конституции 1872 г. она распространялась и на конституционные, и на обыкновенные законы; проект этот, однако, при референдуме был отвергнут, и конституция 1874 г. оставила в силе постановление предшествующей конституции 1848 г., согласно которому 50 000 граждан могли возбудить вопрос лишь о ее пересмотре, а не об издании или отмене обыкновенных законов.
В более определенной форме этот пересмотр был организован законом 1891 г., который разрешил народную инициативу относительно пересмотра частей конституции: предлагающие могут представлять даже подробно выработанный законопроект; требуется опять-таки заявление 50 000 граждан.
Так как инициатива распространяется лишь на изменения конституции, а не на обыкновенные законы, то в последнее время такие законы предлагались под видом поправок к федеральной конституции, что, конечно, отнюдь не может быть признано нормальным явлением.
Мы говорили долго о Швейцарии, потому что она представляет единственный в своем роде пример непосредственной демократии. Применение начал этой демократии здесь, несомненно, доказывает одно, – что демократизация учреждений может вовсе не сопровождаться соответствующей демократизацией законодательства. Поэтому мы не можем обойти здесь общего направления, в котором действовали в Швейцарии формы непосредственного участия населения в законодательстве.
Референдум и инициатива, в общем, обнаружили довольно консервативное настроение швейцарских граждан; в них часто сказывалось скорее недоверие к крупным социальным новшествам и в особенности нерасположение к крупным затратам.
Всенародное голосование отвергло право на труд, в силу которого человек, оставшийся без заработка, получал бы работу от государства; оно отвергло организацию даровой медицинской помощи, расходы по которой покрывались бы предполагавшейся табачной монополией, отвергло параграф союзной конституции относительно школ, который представлял как бы начало централизации школьного дела.
С другой стороны, референдум одобрил, хотя и слабым большинством, предложенную в 1879 г. союзным собранием отмену запрещения смертной казни, введенного в швейцарскую конституцию; он одобрил также проведенное под видом изменения конституции запрещение убивать скот по еврейскому способу – случай, где странным образом действовали параллельно агитация общества покровительства животным и пропаганда антисемитов.
Было бы, однако, далеко не справедливым на основании этих примеров делать тот вывод, на котором так охотно настаивали противники демократии, указывавшие на ее антипрогрессивный характер. “При помощи агитации и воззваний, – пишет Мэн, – можно вызвать в уме среднего гражданина смутное сознание, что желательна известная перемена.
Но когда агитация прекратится и возбуждение уляжется, когда вопрос разобран подробно и закон является перед нами со всеми своими деталями, средний гражданин, наверное, найдет в нем многое, идущее против его привычек, идей, предрассудков и интересов, и, таким образом, он, в конце концов, отвечает “нет” на всякое предложение”.
Такой вывод нуждается в очень больших оговорках. Можно указать из политического опыта Швейцарии на референдум 1875 г., по которому был введен гражданский брак, несмотря на крайне напряженную агитацию клерикалов против этого закона; на фабричный закон 1877 г., введший 11-часовой рабочий день; на провал предложения, сделанного в 1894 г., отчислять из таможенных доходов союза известную часть кантонам – по 2 франка на жителя; наконец, на принятие в 1898 г. государственного выкупа железных дорог.
Трудно, конечно, здесь подвести итог, в котором далеко не сходятся сами швейцарские исследователи; однако, в общем, эти институты непосредственной демократии признаны ими, и такие компетентные критики, как Дроз, не скрывающие их недостатков, все же считают их благом.
Интересно, что с течением времени и в кантонах, и в союзе голосования становятся, несомненно, более прогрессивными; у противников и скептиков чувство недоверия к новым формам жизни слабеет.
Конечно, при референдуме темп законодательства может сильно замедляться, многие полезные мероприятия оказываются не в силах побороть народные предубеждения; но зато раз приобретенное становится прочным достоянием. Нельзя оспаривать воспитательного политического влияния референдума, – конечно, по необходимости медленного и часто оплачиваемого качеством законодательной работы.
Один из самых выдающихся борцов за непосредственную демократию, Диог, говорил, что как ни важен для него принцип народного блага, но еще важнее принцип народного права: только этот последний и может служить руководящей нитью.
Найти равновесие этих двух начал, несомненно, величайшая задача демократии, и нельзя оспаривать в высшей степени ценного вклада, который сделали для ее решения опыты швейцарского референдума и инициативы. Все заставляет предполагать, что институты непосредственной демократии будут охватывать в Швейцарии все большую и большую область ее политической жизни.
Других примеров применения непосредственной демократии нам приходится искать уже за пределами Европы. В отельных штатах Северной Америки повсюду установлен референдум, когда дело идет о пересмотре конституции: насколько известно, лишь штат Делавар допускает частичный пересмотр ее без обращения к народу.
Надо сказать, что такой референдум развился в штатах не ранее 20-х годов 19-го века; из 13 штатов, вошедших первоначально в союз, конституция подверглась референдуму лишь в Массачусетсе и Нью-Гемпшире. Движение в пользу референдума, несомненно, находит благоприятную почву в растущем недоверии к представительным собраниям штатов.
Референдуму в штатах Америки также часто подлежат займы и налоги выше известного предела, законы, касающиеся устройства банков и выпуска кредитных билетов, и вообще законопроекты и предложения финансового характера.
И здесь, по свидетельству таких знатоков американской жизни, как Гольст и Брайс, референдум действовал скорее сдерживающим образом, замедляя темп законодательных преобразований и вводя большую осмотрительность в финансовую политику штатов[6].
В отличие от Швейцарии, в Соединенных Штатах не существует федерального референдума. В Латинской Америке формы непосредственной демократии не получили развития; в австралийских же штатах и в Австралийской федерации референдум, напротив, обязателен при всяком изменении конституционных законов.
Из изложенного ясно, что типичным современным конституционным государством является все же государство представительное; однако мысль о референдуме находит себе сочувствие и в странах, где наиболее укоренились традиции представительства.
За него высказывались английские тори; его же предлагали в Бельгии при пересмотре конституции в 1892 г. в такой форме, чтобы король получил право обращаться к народному референдуму, представляя ему законы, прошедшие через палаты, но не заслуживающие, по его мнению, утверждения.
Эти симпатии в пользу референдума были бы, вероятно, еще живее, но дело в том, что всякое распущение палат и новые выборы являются в этих странах своего рода референдумом, так как обыкновенно на этих выборах выступает главный вопрос, по отношению к которому и происходит группировка избирателей.
Английские выборы 1895 г., на которых потерпели поражение Гладстон и либералы, были своего рода референдумом по вопросу о гомруле для Ирландии, выборы 1900 г. – по вопросу о южно-африканской войне и империалистическом направлении внешней политики; последние выборы 1905 – 1906 гг. – по вопросу о протекционизме и свободе торговли.
Французские выборы 1902 г. являлись в значительной степени референдумом по вопросу об отношениях государства и католической церкви. Конечно, это не есть полная замена: на выборах вопрос не ставится так отчетливо и изолированно, как это бывает при швейцарском и американском референдумах.
Что касается инициативы, то она отчасти заменяется той напряженной агитацией, тем давлением, которое производится на законодательные органы путем прессы, собраний, союзов, – хотя, конечно, такое давление не имеет юридической силы и не обеспечивает в равной мере за гражданами активного воздействия на законодательную жизнь страны.
Сочувствие к формам непосредственной демократии характерно, быть может, не столько само по себе, сколько как симптом известной неудовлетворенности современным представительным режимом. Эта неудовлетворенность происходит от весьма разнообразных причин, и мы замечаем ее в лагерях людей, совершенно противоположных друг другу по своим политическим и социальным симпатиям.
Для одних современное представительство, особенно с его движением в сторону всеобщего избирательного права, превращается в режим безответственной, притязательной и игнорирующей все права демагогии. Для других путем его создается новая политическая олигархия мнимых избранников народа, присутствие которых у власти ничего не дает массам.
Последнее чувство ярко проявляется в той популярности, которую во французских левых партиях приобретает идея обязательного мандата. Согласно этой идее представительство не должно быть основано на простом доверии к лицу, и юридическая связь с избирателем не исчерпывается моментом выборов.
В 1894 г. депутаты Шовьер, Бодэн, Вальян и Вальтер внесли законопроект, по которому избиратели и их представитель ставились в положение как бы договаривающихся сторон. Депутат обязан поддерживать известную программу, которую он подписывает, и если он своим голосованием в палате нарушает принятое обязательство, избиратели могут судебным порядком заставить его сложить полномочия[7].
Этот проект, понятно, не имел особенного успеха, так как он стоит в полном противоречии с самими принципами представительства и с тем, что всякий депутат представляет не свой округ, а всю страну; но настроение, вызвавшее его, постоянно всплывало, особенно во французской социалистической партии, парламентские представители которой часто голосовали против своей же программы, что находилось в связи с соединением социалистов и других левых республиканских партий в один общий блок[8].
Можем ли мы во всем этом найти признаки, указывающие, что в таких странах, как Англия, Франция, Бельгия, представительный режим начинает клониться к упадку? Было бы странно верить в вечность этого режима в его современных формах, но нельзя не заметить, что критика этих форм часто ставит им в вину нечто такое, что вытекает из более глубоких причин – из социальных отношений, сложившихся в современном государстве, и из переживаемых в нем духовных состояний.
Нельзя предъявлять к политической свободе требований, которым она сама по себе удовлетворить не может. Никогда, быть может, мы не чувствуем с более беспощадной ясностью пределов воздействия государственной организации на судьбу общества и на судьбу человеческой личности как при изучении именно наиболее передовых форм конституционной демократии; и психологически понятно, почему при изучении именно этих форм зарождаются сомнения не только в наиболее прочно обоснованных теоремах конституционного права, но и в самом признании целесообразности и необходимости государственной организации вообще.
Но этих анархических сомнений, очевидно, не устранит ни народная инициатива, ни референдум, ни обязательный мандат. Ни Льва Толстого, ни Бруно Вилле, ни Элизэ Реклю эти учреждения не примирят с государством.
[1] Commentaries. 1. I. Ch. 2. 2.
[2] Titre III. Ch. 1. Sect. III. § 7.
[3] § 13. Tout mandat imperatif est nul et de nul effet.
[4] Contrat social. I. 2. Ch. 1. 13. Ch. 15.
[5] Напр., у Freeman. The Growth of the English Constitution. Ch. 1. Обстоятельная и довольно беспристрастная монография о непосредственном законодательстве в Швейцарии: Курти. История народного законодательства в Швейцарии; Deploige. he referendum. – Заслуживает также внимания брошюра Дюнана. Народное законодательство в Швейцарии.
[6] См. специальную монографию Oberholzer. The Referendum in America.
[7] Journal officiel. 1894. Documents parlementaires. P. 2009 etc.
[8] Среди старых социалистов особенно резко подчеркивал недостатки парламентаризма вместе с высокой оценкой непосредственной демократии Риттингаузен. См. его Socialdemokratische Abhandlungen. Ill Heft (1869 г.).
Весьма сильную критику целесообразности непосредственной демократии с точки зрения социализма дал еще Луи-Блан в своем сочинении “Plus de Girondins”. Из новой литературы наиболее полное освещение дано у Каутского в книге “Парламентаризм и народное законодательство”.
