Мы уже знаем, что в 1-м периоде значительная масса сельского населения попала в состояние прикрепленных путем личной экономической зависимости (“ролейные закупы”, “старые изорники”, “смерды”) и что другая его часть образовалась уже тогда из поселенных несвободных людей.
В XIV и XV вв. в Московском государстве продолжают развиваться частные формы зависимости; в XVI и XVII вв. устанавливается общее прикрепление сельских жителей.
Состояние крестьян в XIV, XV и XVI вв. В XIV в. вообще наименование всех тяглых людей (включавшее городских обывателей) было письменные или численные люди, т.е. люди, записанные и исчисленные для уплаты податей; в то же время по отношению к монголам – нехристианам – общее наименование всего населения – христиане (крестьяне) – специализируется (в XVI в.) для обозначения сельских обывателей (см. Суд. 1-й, ст. 57 “о христианском отказе”).
Вообще же права и фактическое положение сельских жителей в XIV и XV вв. равнялись правам и положению городских обывателей. Однако между городскими и сельскими поселениями была та разница, что первые (по общему правилу) не попадали в частное владение и оставались в непосредственном подчинении государству (даже у бывших удельных князей великие князья старались выкупать города).
Наоборот, в сельских поселениях развивалась власть частных лиц и церковных учреждений; наряду с черными волостями были владельческие села и вотчины; судьба населения тех и других была неодинакова, пока, наконец, судьба первых не подчинилась исторической участи вторых.
Население черных волостей. Волостью называется союз нескольких сел и деревень (с одним центральным поселением), имеющий одно (выборное) управление, владеющий сообща землей[1] и находящийся в круговой зависимости от уплаты податей и отправления повинностей. Имея в виду не права волостей, а права лиц, составляющих волость, находим, что они разделяются на людей тяглых или “вытных” и “безвытных”.
Тяглые, или вытные люди – это члены общин, владеющие податными участками (“вытями”). Только они являются полноправными членами общин (участвуют в выборе общинных властей, в распределении налогов, отвечают за исполнение податных обязанностей).
В имущественном отношении они – постоянные владельцы (но не собственники своих участков)[2]; обыкновенно крестьяне становились к волости в такие же отношения, как и к частным землевладельцам: условие заключается большей частью на один год, с подробным описанием получаемых построек, с обязательством починять их и полученного участка “в пусте не покинуть”.
Но условие на один год есть лишь форма; обычно в 1-й год давалась льгота, а затем поселенец входил в общую круговую поруку по уплате податей (Ак. Юр. № 187) и продолжал жить неопределенное время; он часто передавал свой участок по наследству.
Поселенцы могут даже отчуждать свои участки, но при условии, если покупщик заменит продавца и в тягловом отношении: “А кто будет докупить земли данные служни или черных людей, а те, кто возможет выкупити, – и не выкупят; в не возмогут выкупити, и не потянут к черным людя; а кто не восхочет тянути, и не ся земль съступят, а земли черным людем даром” (дог. Дмитр. Иванов. Донск. с Влад. Андр. в Собр. гос. гр. и дог. I, № 33).
Иногда участок (пустой, необработанный) земли сдается волостью новому поселенцу на условиях простой аренды, причем новый поселенец уплачивает только оброк, но не входит в общие права и обязанности волости: по одной правой грамоте времени вел. кн. Василия Ивановича волость предъявляет свой права собственности на такой участок против арендатора, который стремится освоить его, так:
“Вси (которые) пахали ту землю, у нас наимывали… у нашего старосты”, который брал наем и деньги клал всей братье на столец (Акты, изд. Федотовым-Чеховским, I, стр. 31).
Из освоения таких участков волостной земли и передачи ее по купчим возникает частное владение землей членов общины, именуемое “вотчиной”; так крестьянка закладывает “свою вотчину на Курострове деревню Онфимовскую Невейницыну, отца своего оставленье (наследство), двор со всеми хоромы, и дворище и огородец и земли орамые горные, а луговые, и пожни, и перелоги с займищи, и с перевесищи, и с рыбными ловищи, и с летними ухожеи” (так же, 91)[3]; между тем заложенная деревня входит в Куроостровскую волость, чего не отрицает и владелица.
Вообще равенства между членами волости быть не может; издревле существовал класс богатых (“лучших”) людей и классы средних и меньших (неимущих) людей. Среди волостей зарождалась своего рода частная собственность (на тяглом праве).
Черным волостным людям принадлежат полные права на движимые вещи. Личные права их ничем не были ограничены: однако обычно тяглым черным людям не разрешается переход из одного удела в другой (наравне со слугами невольными:
“А которые слуги потягли к дворьскому при наших отцех, а чорныи люди к сотьскому, а тем нам не примата, такоже и тобе” (Догов, в. к. Вас. Дмитр. с кн. Влад. Андр. 1389 г. в Собр. гос. грам. и догов. 1, № 35; см. также № 45, 71, 78, 84). Но иногда и такой переход был возможен: “И бояром, и детем боярским и слугам и христианом меж нас вольным воля” (там же, I, № 127).
Переход из одной черной волости в другую в одном и том же княжестве (а по уничтожении уделов – в целом государстве) не подлежит ограничениям (Суд. 1-й, ст. 57; “а Христианом отказыватися из волости…”; Суд. 2-й, ст. 88 поясняет: “из волости в волость”)[4], что, может быть, разумелось и в 1-м Судебнике.
Переход из черных волостей в частные вотчины ограничивался с ранних времен (партикулярными распоряжениями; например, давая жалованную грамоту Покровскому монастырю, углицкий князь Андрей Васильевич пишет:
“А тяглых моих людей письменных и вытных в ту слободку ни приимати” (ак. арх. эксп., I, № 102; см. там же, № 34 грам. Отрочу монастырю 1437-1461 гг. свод подобных указаний у М. Дьяконова: “К ист. крест, прикрепления”, стр. 21, прим.).
Безвытные люди – это лица, не входящие в общину, т.е. не занимающие тяглого участка, а обрабатывающие земли по частным условиям с отдельными членами общины; они именуются “полсуседями”, “половникам”, “козаками” (т.е. батраками), а также бобыли, занимающие дворы, но не пахотные участки.
Их личные права не ограничены ничем и, по-видимому, превосходят права вытных людей, именно они могут переходить на частновладельческие вотчины; но фактическое их положение, как лиц неимущих, ставило их в тесную зависимость от хозяина. В таком же положении находились и лица, зависимые по семейному праву (дети при отцах, племянники при дядях и пр.).
Те же обстоятельства, что и в посадах, привели и в волостях к таким же последствиям, а именно: имущественные силы волостей ослаблялись отторжением сел, деревень и пустошей в руки лиц обеленных (служилых людей и церковных учреждений) по захватам и по жалованным грамотам самих великих князей; черные земли хотя и отличались от частных владений князей (дворцовых), но находились в непосредственном распоряжении великих князей, как государей, которые и начали раздавать их служилым лицам в поместья и жаловать монастырям в вотчины.
Тягло с остальных частей волости соответственно с этим не уменьшалось, а возрастало с развитием государственных потребностей. Вследствие этого население черных волостей бежит к частным землевладельцам (в основном на земли церковных учреждений), где поселенцы надеялись найти, хотя бы временно, льготу от трудностей тяглой службы и где они получали ссуду (подмогу) на обзаведение; черная волость не имела денег для такой цели, ибо не вела частного хозяйства[5].
Но мы видели, что для тяглых людей переход в частные вотчины был затруднен уже с давних времен специальными предписаниями князей великих и удельных. Чтобы согласить право перехода с интересами государства и волости относительно исправного поступления податей (при круговой поруке), устанавливалось правило: тяглец может уйти, посадив на свое место другого.
Этим право переходов в принципе не отнято и самый переход в частные вотчины не устранен общим узаконением для всех. Затем оставалось еще право перехода из волости в волость (которое, однако, при изложенных условиях далеко не было заманчивым).
Все указанные обстоятельства вели только к тому, что черноволостные крестьяне в большинстве засиживались в волости долго, тем более что волостные крестьяне имели гораздо больше поводов к оседлости, чем частновладельческие: община рассматривает волостную землю как собственную; усадьбы, выстроенные членами общины, передаются по наследству.
Поэтому в волостях несравненно больше старожилов, чем новоприхожих. Но именно старожильство и повело их к прикреплению: в XVI в. переход воспрещается не для всех тяглецов, а именно тяглецов-старожилов.
Так, в Уставной Важской грамоте 1552 г. читаем: “Старых им тяглецов-крестьян из-за монастырей выводить назад бессрочно и беспошлинно” (см. в нашей Хрестом. по ист. рус. пр., вып. II, см. также Акты о тяглом населении, II, № 27).
Так создается институт давности практикой, помимо закона (подобно тому как постановление Литовского статута о 10-летней давности прикрепления крестьян задолго предупреждено обычным правом о крестьянской “заседлости”)[6].
Население частных вотчин. Когда князья оседают на месте (становятся в тесном смысле отчинниками), то это в высшей степени отражается на усилении частного землевладения. Сами они увеличивают свое недвижимое имущество примыслами (прикупкой) сел (см. Духовн. Калиты 1328 г. в Хрест., вып. II, сир. 6-7).
Существовавшие с древнейших времен “села боярские” увеличиваются в числе вместе с развитием и оседлостью (начинающимся прикреплением) служилого класса по жалованным грамотам князей; особенно же расширяются вотчины церковные (вследствие усилившегося религиозного чувства после ужасов татарского погрома и расширения права князей жаловать земли); не иcчезло еще право лучших городских людей (гостей) владеть вотчинами в уездах.
Все эти виды частного имущества развиваются главным образом на счет свободных волостных земель. “Села” (в отличие от волостей) населялись в древности главным образом несвободными и полусвободными людьми: так как изгои обычно доставались церкви).
Но такими людьми обрабатывались только незначительные по величине дворовые участки; остальная земля обрабатывалась свободным пришлым населением.
Судьба свободного населения (крестьян) была неодинакова, в зависимости от исчисленных родов частных вотчин. Великокняжеские (или подклетные, а потом дворцовые) вотчины, а также княжеские (бывшие удельных князей) и монастырские были столь обширны, что составляли уже целые волости; иногда они и по происхождению своему были не чем иным, как черными волостями, обращенными в частную собственность (сначала великий князь овладевает ими при присоединении новых княжеств, а потом от него часть их поступает или “в путь” дворцовым чиновникам, или посредством пожалования в вотчину церковным учреждениям).
В таких волостях-вотчинах условия быта поселенцев остаются почти такими же, как в черных волостях (лишь вместо дани уплачивается частный оброк); община продолжает функционировать при сдаче новым поселенцам.
Вообще же положение крестьян в больших вотчинах-волостях могло быть (и было) весьма различно; они могли получать от своих владельцев пожалованья целыми деревнями на служебных условиях: в 1527 г. митрополит Даниил пожаловал своего “исстаринного” крестьянина Дементия четырьмя деревнями с селищами и пустошами, с озерами, реками и пр., с тем чтобы он не “окняжил, ни обоярил” и вообще не отчуждал этих деревень (ак. арх. эк., 1, 74).
Типом “вотчин” в собственном смысле надо считать меньшие, отдельные вотчины частных светских владельцев (древние “села”), нередко вторгавшиеся в середину черных волостей и постепенно разрушавшие их. К этому типу потом приравняли и вотчины вообще, а равно и поместья.
Отношения перехожих поселенцев к землевладельцу определялись частными условиями между ними и отчасти (со времени Судебника 1-го) законом и уставными грамотами церковных волостей.
Условия в древности, конечно, были словесные, но с XVI в. начинают преобладать письменные (более в интересах землевладельцев); они называются “подрядными” или “рядными записями”.
Условие обыкновенно обеспечивается поручительством и неустойкой, поручителями являются прежние крестьяне той вотчины, в которую входит новый поселенец; этот вид частной круговой поруки обеспечивал владельца возможностью за неисправность нового пришельца усилить свои права на прежних.
Частное поручительство дополнялось (в уставных грамотах церковных учреждений) общей круговой порукой известной вотчины; “А который крестьянин выйдет из тех сел за волость, двор огноивши, – и тот двор ставить тех сел крестьяном, которые остаются в тех селах своими деньгами, потому, чтобы берегли друг друга, чтобы двор не огноен был” (Уст. грам. патр. Иова 1590 г. Новинскому монастырю).
Неустойка (“зарад”), обеспечивающая условие, обыкновенно была довольно высока (10 рублей в ряда. 1586 – Ак. Юр. № 186; пять руб. в поручен. 1585 – там же № 290, I, что на наши деньги составляет 140-70 руб.) Существенные части “рядной записи” касаются:
а) срока. Переходы крестьян совершаются в различные сроки (сохранились условия, по которым крестьянин подряжался с Пасхи и т.д.). Но более общим сроком в обычном праве был Юрьев день осенний (26 ноября); Судебник 1497 г. узаконил этот срок, как общий, но несколько расширил пределы самого термина (за неделю до Юрьева дня и неделю спустя после этого дня).
Такое постановление закона можно считать состоявшимся в интересах обеих сторон (как крестьян, так землевладельцев), для устранения беспорядков при расчете.
Хотя те же сроки подтверждены и Судебником цар., но на практике и после сего допускались и другие, особенно при переходе из одной вотчины в другую того же владельца (на Николин день вешний в рядн. 1590 г. Ак. Юр. № 186; 25 марта в рядн. 1585, там же № 299, 1).
В рядных 2-й половины XVI в. означается только срок начала действия обязательства и вовсе не обозначается срок окончания его, – как бы предполагается, что поселенец поряжается жить на вечные времена.
И действительно, хотя порядные записи возобновляются, но не вследствие истечения срока первых, а вследствие занятия крестьянином другого участка или изменения других условий.
б) Другая часть рядной касается пожилого, т.е. платы при выходе, за здания (двор), занимаемые поселенцем; в частных рядных условия, относящиеся сюда, были разнообразны: крестьяне обязывались частью выстраивать новые здания (“во дворе нам поставите изба новая полутретьи сажени”; (рядн. 1582 г. в Ак. Юр. № 182) и исправить старые.
Но, вероятно, эта часть условий возбуждала наибольшие недоразумения, и потому закон поспешил прежде всего дать свое определение на этот счет: Суд. 1-й (ст. 57) установил общую оценку крестьянского двора в степной полосе в рубль (Судебн. цар. прибавил еще два алтына), а в лесной – в полтину; закон предполагает, что пользование этим имуществом в продолжение четырех лет равняется полному истреблению двора (зданий); а потому, если крестьянин, просидевший 4 года, уходил, то платил по полной оценке двора; проживший меньшее количество времени платил по расчету (за 1 год 1/4 цены, за два – 1/2 цены, за три года – 3/4).
Из приведенной выше Уставной гр. видно, что такие определения закона казались недостаточными: землевладельцы прибегали и к другим средствам охранения зданий; но во всяком случае могли предъявить к крестьянину иск за “пожилое”, будет ли цело здание или нет. Далее, на практике землевладельцы не исполняли таксы, предписанной законом, и взыскивали за пожилое по 5 и даже по 10 руб.
в) Третья часть условий касается уплаты государ. податей: “А живучи нам на той деревни, тягло государьское всякое тянуть с волостью вместе, как соху наставим” (рядн. 1576 в Ак. Юр. № 178).
При переходе крестьянина являлся вопрос, кому платить подать с оставленного засеянного участка: Суд. ц. (ст. 88) решает: что, если останется у крестьянина (озимый) хлеб в земле, то он может (на другое лето) сжать его, уплатив в пользу владельца боран и два алтына; но пока рожь его была в земле, он должен платить царскую подать с этого своего прежнего участка, хотя за это время все отношения его “к боярину” (землевладельцу) прекращаются.
г) Дальнейшие условия касаются обработки земли: в этом отношении возможны двоякие условия; или крестьянин садится на льготу на необработанном участке, или на готовом участке; в первом случае он обязывался построить вновь здания (в числе и размерах, точно обозначаемых в условии), а затем “пашню распахать, поля расчистить, городьбу около полей городить и луга расчистить” (рядн. 1590 г. Ак. Юр. № 186); за это поселенец пользовался в течение известного количества лет (2, 4 и более) свободой как от уплаты оброка на землю и издельных повинностей, так и от государственных податей.
При занятии обработанного участка крестьянин обязывался “пашню пахать и земли не запереложить” (т.е. не запустить, не оставить необработанной). Участки, занимаемые крестьянином, были весьма неодинаковыми (полвыти, 1/4 выти, 1/5 выти, полплуг, обжа, 1/2 обжи, 1/6 обжи и т.д.).
Выть не есть постоянная мера: пространство ее изменялось, смотря по качеству земли (от 2 до 10 десят.). Обжа-10 “четвертям” (т.е. 5 десят. земли). Обыкновенный участок земли, на который садился крестьянин, простирался от 31/2 до 5 десят.” (Хлебников: “О влиянии общ. на орг. госуд.”, стр. 50). К каждому участку пахотной земли прибавлялось соответственное количество сенокосов (на 5, 10, 20, 40 копен сена).
д) За занятый участок крестьянин ежегодно вносит арендную плату – оброк, который обыкновенно уплачивался натурой (хлебный оброк), или в виде части урожая, или в определенном – установленном количестве хлеба с выти, но иногда переводился на деньги (денежный оброк).
Закон не входил в определение величины оброка, и рядные записи предполагают ее известной, так как большей частью она определялась не для каждого отдельного крестьянина в особенности, но устанавливалась надолго для целой вотчины или села.
Можно думать, что для целых больших частей государства и для значительных периодов времени высота оброка была одинаковой; лишь изредка крестьянин в рядной прямо обязывается к определенной уплате в деньгах.
При определении величины оброка для конца XV в. могут служить Новгор. писцовые книги, по которым в имениях детей боярских крестьянин уплачивает 5-ю или 4-ю часть урожая, а если эта часть переводилась на деньги, то от 2 1/2 до 5 гривен (до 70 денег) с обжи (Новг. писц. кн. I, стр. 415).
Четвертая часть уплачивалась и по Псковской судной грам. изорниками. Для половины XVI в. примерным показателем может служить Устав крес. Соловецкого мон. 1561 г.; в ней с выти назначается по 4 четверти ржи, 4 четверти овса, по сыру сухому на Успеньев день (или за сыр деньгами – 2 деньги), по 50 яиц, по хлебу и по калачу – на Покров (ак. арх. эксп. I, № 258).
По этому примеру трудно вычислить тот процент урожая, который следовал в пользу землевладельца, ибо дело идет о местности северной – весьма неплодородной.
Для конца XVI в. могут быть приведены следующие примеры: в 1586 г. крестьянин садится на 1/6 обжи и обязывается уплачивать оброку по 1 руб. в год (ак. юрид. № 178). В 1590 г. – с обжи 5-й сноп (№ 186; то же № 189, 1599 г.).
В Славетинском погосте при 111 жилых обжах с 444 крестьян получалось оброка 471 руб. 11 алтын (по 4 руб. 21 алт. на обжу, или 1 руб. 4 алт. на участок приблизительно в четверть обжи. См. также уставн. грам. всем селам Кирилло-Белозер. монастыря 1593 г. в ак. арх. эксп. 1, № 357).
Хлебный или денежный оброк (как видно из предыдущего) дополняется поборами в виде хозяйственных продуктов (сыр, яйца, мясо, хлеб печеный, пиво, лен, куры и проч.); впрочем, увеличение количества этих поборов понижало нормальный оброк, и обратно.
е) Важнейшая часть отношений крестьян к землевладельцам состоит в издельных (барщинных) повинностях. Когда и на каких основаниях возникла барщина? Явление это, несомненно, весьма древнее; ролейный закуп Русской Правды исполнял разные службы на господина.
Потом мы видели, что по Псковской судной грамоте барщинными услугами были обязаны “старые” изорники[7]. Некоторые исследователи думают, что барщиной обязывались только серебреники, т.е. крестьяне, получившие ссуду; следовательно, барщина есть последствие договора займа (Беляев “Крест, на Руси”, стр. 43). Но личная работа могла также явиться в виде дополнения или замены оброка.
Во всяком случае уже в древнейших письменных свидетельствах Московского государства находим, что все крестьяне обязаны были и барщиной: по грамоте митрополита Киприана Константиновскому монастырю 1391 г., крестьяне “церковь наряжали, двор тынили, хоромы ставили, пашню пахали на монастырь изгоном, убирали хлеб и сено (на монастырских запашках), прудили пруды, сады оплетали, на невод ходили, хлебы пекли, пиво варили, лен пряли”.
Если так было в конце XVI в., то нельзя видеть большого преувеличения в словах Герберштейна о начале XIV в., а именно, что поселяне работают на своего господина 6 дней в неделю; седьмой же день предоставлен им на собственную работу (Зап. в пер. Аноним., стр. 85).
Царский Судебник говорит о барщине как явлении общем и законном, позволяя “не делать боярского дела” такому крестьянину, который уже перешел и лишь хлеб его оставался в земле.
По уставной грамоте 1561 г. барщина на землях Соловецкого монастыря состояла в следующем: крестьяне обязаны обрабатывать дворовую землю, причем с каждой выти надела они обязаны были засеять по четверти ржи и по 2 четверти овса; они обязаны молоть рожь и солод для приказчика, слуги и доводчика; возить с выти по 3 воза дров; вести повоз к Вологде с выти по лошади (или за подводу по 4 гривны); поправлять монастырский двор и гумна и ставить новые хоромы взамен обветшавших; барщинная работа начинается от восхода солнца, как десятский весть подаст; за неявку на работу платится заповеди 2 деньги (ак. арх. эксп., I, № 258).
В рядовых записях конца XVI в. уже обыкновенно пишется: “Всякий оброк хлебной платили сполна, и изделие нам монастырское делати, как и прочие крестьяне”. Монастыри в этом отношении должны были опередить светских владельцев, которые долго не жили в своих вотчинах и не могли иметь больших собственных хозяйств. С XVI в. барщина распространяется повсюду.
ж) Самое значительное влияние на судьбу крестьян проявилось в условиях о подмоге или ссуде[8]: крестьянин, кроме всего изложенного, обыкновенно берет у землевладельца при поступлении ссуды деньгами или вещами, без которых не может начать обработки (например, скот, орудия).
Величина ссуды могла быть различной: 2 руб., 5 руб. и выше; крестьянин обязан был возвратить ее при выходе. Такая ссуда называлась “серебро”, а крестьяне, получившие ее, “серебряниками”. Для такого крестьянина выход становится невозможным фактически, ибо при изложенных условиях аренды капитализация излишка для уплаты ссуды невозможна.
Выход мог быть осуществлен только тогда, когда новый владелец, к которому переходит крестьянин, уплачивает за него прежнему; именно в таком виде акты уже с XV в. и упоминают о переходе крестьян; не крестьяне “отказываются”, а их “отказывают” новые их владельцы:
“И вы б, – пишет белозерский князь Михаил Андреевич в 1450 г., – серебряников, и половников, и свободных людей (Кирилло-Белозерского монастыря) не о Юрьеве дни не отказывали, а отказывали серебряника и половника о Юрьеве дни, да и серебро заплатить” (ак. арх. эксп., I, № 48).
Крестьянин, фактически не могущий воспользоваться правом перехода долгое время, становился “исстаринным” и терял это право навсегда. К XVII в. такой разряд крестьян, фактически прикрепленных, стал самым многочисленным; к нему приравнялось положение и всех прочих крестьян.
Что в XVI, XV вв. и предположительно гораздо ранее (см. выше) было немало прикрепленных крестьян, в этом уже не может быть никакого сомнения. Приведем один пример: в писцовой книге Тверских земель 1580 г. значится 2217 человек населения; случаев перехода крестьян указано 305; но из этих 305 случаев “только в 53 крестьяне вышли законно, в 188 – вывезены законно и незаконно, в 22 – выбежали, в 16 – сбегли безвестно, в 11 – сошли безвестно” (Дьяконов. “Оч. из ист. сельск. населения”, стр. 26).
Если взять отношение числа 53 не к 2217, а только к 305, то и тогда оказывается, что правом перехода в 80-х гг. XVI в. пользуется лишь 1/6 часть крестьянского населения. Существует немало актов, свидетельствующих о праве иска о возвращении беглых крестьян (см., например, акты 1577, 1587 и 1592 гг., приводимые проф. Дьяконовым на стр. 25-27).
Далеко не так просто разрешается вопрос об основаниях прикрепления. Одни (проф. Ключевской, отчасти проф. Дьяконов и др.) видят эти основания непосредственно в крестьянской задолженности, т.е. в том, что крестьянин обыкновенно (почти всегда) при занятии участка берет ссуду, а сверх того, весьма часто и потом вступает в долговое обязательство к своему помещику.
Таким образом, крестьянство ничем не отличается от кабального холопства. Другие (отрицая вообще фактическое прикрепление до предполагаемого указа об общем прикреплении), а именно проф. Сергеевич, а за ним Н.Н. Дебольский, утверждают, что крестьянская подмога, или ссуда, не есть долг и нисколько не препятствует (юридически) крестьянину уйти; для владельца открывается только право иска о взыскании ссуды.
Полагаем, что первое мнение не имеет никаких оснований: приняв его, мы должны (с точки зрения тех, кто и для XVI в. допускает обращение несостоятельного в холопство) допустить неизбежно, что прикрепленных крестьян вовсе не было, а были только холопы; в так как к концу XVI в. крестьян, потерявших право перехода, несомненно было громадное большинство, то почти все сельское население должно было быть признано холопским.
Ничего подобного источники того времени нам не говорят и, наоборот, точно различают крестьян от холопов не только в XVI, но и в XVII в.
Далее, смешение состояния крестьян с кабальным холопством недопустимо потому, что уже со времени судебников несостоятельность по договору займа не вела к холопству (см. ст. 90 Суд. Ц.); по Судебнику царскому (ст. 82), служба за проценты во дворе кредитора воспрещается; служилая кабала становится сделкой sui generis (см. Суд. ц., ст. 78), – именно сделкой о пожизненной личной службе, и лишь внешняя форма ее долго сохраняется а прежнем виде (долговая; см. о холопстве ниже в истории гражданского права).
Наконец, крестьянин, задолжавший своему помещику по ссуде, мог бы (на основании Судебника, ст. 90) быть выдан ему для отработки долга на срок[9] только тогда, когда бы к нему был предъявлен иск, т.е. при своевольном выходе, а отнюдь не потерял бы права перехода ео ipso.
Пока же крестьянин жил у одного владельца, по выданной ему ссуде он не состоял должником, ибо бессрочная ссуда и дается для того, чтобы он обрабатывал землю. Итак, непосредственно из задолженности никакой кабалы для крестьянина не возникает.
Не кабала, а прикрепление возникает лишь в силу давности, или “старожильства”, крестьян на землях известного владельца. Старожильство же образуется из разных причин. Во-первых, крестьянин не может возвратить помещику ссуды и долга (если он есть).
Пока он живет, ни того, ни другого с него не взимается. Юридически он может уйти, но знает и последствия: тогда ссуда превращается в долг; при несостоятельности суд выдает его головой до искупа тому же владельцу.
Отработав долг, он должен опять взять ссуду и т.д. Он может при переходе к другому владельцу лишь сменить одного кредитора на другого (на случай оставления им этого последнего).
Некоторое время (в XV и XVI вв.) это и делалось весьма часто; но зато для крестьянина, взамен такого права перехода, возникало двойное обязательство: по уплате долга новому владельцу и по ссуде, которую опять он неминуемо должен взять у него.
Огромное большинство крестьян не прибегало к этому отчаянному средству; говорим “огромное большинство” на том основании, что в судебных, особенно межевых актах постоянно встречаем упоминания о массах крестьян, которые живут на землях одного владельца 15, 20, 50, даже 100 лет – это так называемые старожильцы.
Мысль о бродячем характере сельского населения в Древней Руси есть крупное заблуждение. Если сам крестьянин живет и помнит за 100 лет, его семья (со всеми предками) могли жить и 200 и более лет.
Не было никакой возможности при выходе такого крестьянина произвести действительный расчет – сколько он задолжал помещику. Отсюда обычное право и вырабатывает институт давности (давность имеет своим основанием, между прочим, невозможность правильного разрешения сделки после слишком большого промежутка времени).
Обычным правом руководствуются администрация и суды; они предписывают возвращать не задолжавших крестьян, а “сторожильцев” (см. выше). Во-вторых, остается вопрос: были ли побуждения у крестьян в более раннюю эпоху особенно дорожить правом перехода?
В большинстве, конечно, нет. Никакие иные права, кроме этого, не терялись у старожильца, он был такой же свободный гражданин, как и всякий другой. Кроме того, он дорожит насиженным отеческим гнездом и вековой связью с родом владельца и землей.
Владельцы иногда жаловали заслуженным крестьянам целые деревни. На обширных вотчинах сильных владельцев крестьяне составляли такие же самоуправляющиеся общины, как и в черных волостях, распоряжаясь сами раздачей земель; кроме того, от тяжести государственных податей они ограждались защитой сильных бояр и монастырей.
Дело существенно изменилось в XVI в., когда с наделением дворян землей главным типом землевладения стала не боярская, а мелкая дворянская вотчина и поместье. К тому же времени относится огромная масса новооснованных мелких монастырей. Итак, невозможность выхода (задолженность) не была единственной причиной старожильства, или, что то же, единственным основанием давности.
Высказанные соображения составляют лишь приблизительное обозначение условий возникновения давности; вообще же этот институт (во всех своих применениях) образуется в скрытой для нас среде зарождения обычного права; законодательство является со своей санкцией тогда, когда этот институт уже образовался, и притом закон определяет лишь формальную сторону дела (сроки).
В других случаях могут быть совершенно иные условия: “старожильство” как источник прикрепления существует не только на владельческих землях, но и на черных волостных; здесь уже нельзя считать основанием давности задолженность, ибо на общинных волостных землях новоприхожий крестьянин не получал ссуды (см. выше).
Так образуется и путем давности устанавливается прикрепление при отсутствии общего закона о прикреплении и даже при существовании закона о праве перехода (судебников). Это явление нельзя назвать только фактическим; как вошедшее в обычай, оно получает юридическую силу (в отмену закона)[10].
Срок давности (старожильства), как всегда в обычном праве, не был установлен: но для определения ее указывались официальные документы (писцовая книга и др. акты).
Но прикрепленное состояние не есть состояние холопства. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что прикрепление развивалось и в черных волостях; так, мы видели, что оно утверждено законом (уставной грамотой) в Важской земле (Вага вся состояла из тяглецов, среди которых более видное положение занимали, конечно, не пришельцы, а коренные жители – старожильцы); но этим прикрепленным важанам тот же закон (уставная грамота) дает широкие права самоуправления: им вручается вся административная и судебная власть до права смертной казни; на этих же прикрепленных важан закон возлагает и обязанность возвращать своих собратий-беглецов из частных вотчин (если они уйдут); в их лице сливаются, таким образом, и субъект и объект прикрепления.
Никто не решится сказать, что это – холопское население.
Вообще нельзя смешивать развитие состояния прикрепления с развитием холопства (полного или кабального): холопство есть личная зависимость, крестьянство – поземельная.
Кабала кончается или с жизнью кабального, или с жизнью господина; прикрепление – вечно; кабала есть личная служба “во дворе”, крестьянство – земледельческая работа, соединенная с отправлением государственного тягла; и прежде крестьяне не были и не именовались кабальными, хотя зависимость их от земледельцев была уже частой; но после общего прикрепления государством были приняты особые меры, чтобы эти состояния не смешивались.
Прикрепление разрушает холопство: ни служилые люди, ни посадские, ни (впоследствии) крестьяне не могут поступать в холопство, у которого таким образом отняты все источники, кроме рождения. Факт ограничения свободы крестьян, развиваемый частными мерами в пользу частных лиц, государство обращает в пользу государственной службы.
Отношение закона к прикреплению. Уже с давних времен (с середины XV в.) являются партикулярные меры законодательства (в частных законах – жалованных грамотах в пользу того или другого владельца) о прикреплении крестьян: в 1540 г. такая грамота дана белозерским князем Михаилом Андреевичем Кириллову монастырю; в 1455-1463 и около 1478 г. даны такие грамоты Троицкому Сергиеву монастырю по разным его вотчинам:
“также есим игумена с братью пожаловал: которого их крестьянина из того села и из деревень кто к себе откажет, а их старожильца, и яз, князь вел., тех крестьян из Присек, и из деревень не велел выпущати никому” (ак. ист., I № 59).
“А которые люди живут в их селах и нынече; и яз, князь вел., не велел тех людей пущати прочь”.
При обширных правах землевладельца на перехожего крестьянина самое прикрепление для большей части землевладельцев вовсе не было, особенно сначала, т.е. до XVI в., мерой желательной.
Тогда все население было скучено в тесных пределах верхнего бассейна Волги: предложение рабочих рук превышало их спрос; землевладельцу не было расчета держать крестьянина, когда он всегда мог найти лучшего хозяина.
По свидетельству Вассиана Косого, монастыри в начале XVI в., отняв имущество крестьянина за недоимки, выгоняли из своих сел его с женой и с детьми и провожали побоями.
Поэтому общие законы (судебники) XV и середины XVI в. не дают никаких постановлений ни за, ни против прикрепления, ограничиваясь определением лишь срока перехода, уплаты пожилого и внесения государственных податей преходящими крестьянами.
С расширением в XVI в. территории государства на восток (и вообще с устранением опасности от татар), русская колонизация усиленно двинулась по Волге, Дону и к Уральскому хребту; колонизаторами были крестьяне, которые в степях смыкались в казацкие общины, свободные и от государственного тягла и от частного оброка.
Тогда для многих землевладельцев и крестьян вопрос о прикреплении становится более жизненным. Первые стараются усилить частные меры зависимости крестьян всеми способами: в 1555 г. черные общины жаловались царю, что дети боярские псковские “крестьян из-за себя не выпущают, а поймав де их мучат и грабят, и в железа куют, и пожилое с них емлют не по судебнику, рублей по 5 и по 10” (доп. к акт. ист. I, № 56).
К концу XVI в. усилением частных обязательств прикрепление установлено повсюду; тогда появляется и закон со своими мерами, не только санкционирующими факт, но направляющими его к другой цели.
Частные законы прикрепили владельческих (некоторых) крестьян; в середине XVI в. появляются законы местные, прикрепляющие черных крестьян. Такова (цитированная выше) важская уставная грамота; такова же грамота крестьянам Моревской слободы 1530 г.
Меры Бориса Годунова. К концу XVI в. при общем фактическом прикреплении не было надобности издавать законы о прикреплении: перехода не было; был лишь вывоз крестьян. Нужно было не отнимать свободу у крестьян, а ограничивать произвол землевладельцев.
Накопилась масса исков о возвращении крестьян, которые уже именуются “беглыми”; тогда правительство должно было: 1) точнее обозначить прежние неопределенные сроки давности владения крестьянами и 2) вновь установить срок исковой давности о беглых крестьянах.
Первое было достигнуто простым распоряжением о том, что крестьяне, записанные в заведенные тогда (в 1592 г.) писцовые книги, считаются старожильцами (чем обобщалась лишь старая практика). Это не есть закон об общем прикреплении, ибо речь идет о крестьянах, уже раньше потерявших право перехода.
Для второй цели в 1597 г. (см. в нашей Хрест., вып. III, стр. 94) в царствование Федора Иоанновича (при управлении Бориса Годунова) издан общий закон о давности исков о крестьянах; давность установлена 5-летняя[11].
О том, что общего и окончательного закона о прикреплении не было, свидетельствуют следующие факты.
Если главная масса была уже и без того прикреплена, то для остальных переход не был еще ничем воспрещен: 1597 г. в царской грамоте Введенскому монастырю на Ояти позволяется: “крестьян и бобылей на ту вотчину называти” (Доп. к ак. ист. I, 141); в 1615 г. в царской грамоте воеводам в пользу Иосифова Волоколамского монастыря пишется, что если монастырь “сведает где” своих бежавших крестьян, то воеводы обязаны “обыскивати всяким людьми накрепко, старинные ли те Иосифовы вотчины крестьяне”, – и в таком только случае возвращать их монастырю.
В писцовой книге Белевского уезда 1632 г. показано несколько крестьян “ушедших” (но не бежавших) и записанных тут же писцовой книгой за новыми владельцами (Белев, вивл., I, 417 и 488).
Существует много рядных записей в крестьянство за время до середины XVII в. (см. юрид., № 187, 191, 193, 194, 196 – три акта, 290). Потеряли право перехода только старинные тяглые крестьяне, записанные в писцовые книги, но не дети, племянники и бобыли.
Общий действительный закон о прикреплении есть XI глава Уложения царя Алексея Михайловича, где говорится (ст. 3): то нынешний государев указ государевы заповеди не было, что никому за себя крестьян не примати. А будет кто с сего государева уложения учиет беглых крестьян и бобылей, и их детей и братью и племянников принимать”, тот не только должен возвратить их “со всеми их животы, и с хлебом стоячим и молоченым и с земленым, без урочных лет”, но и уплатить 10 руб. за год.
Уложение не только констатирует совершившийся факт, но и расширяет его: а) укрепление простирается не только на старинных крестьян, но и на всех; б) оно распространяется не только на тяглых, записанных по писцовым книгам, но и на бобылей, подчиненных членов семьи; в) давностные сроки исков о беглых уничтожаются[12].
Зато государственный характер прикрепления выступает уже со всей ясностью.
Крестьянин не может дать на себя служилую кабалу стороннему человеку (Улож. XX, 6). Землевладелец не имеет права (под угрозой наказания) обратить своего крестьянина в кабального холопа:
“А что тот их боярин взял на них (крестьянах) служилые кабалы, и ему за то, что государь укажет, для того, что по государеву указу никому на крестьян своих и на крестьянских детей кабал имать велено” (Улож. ц. А. М., X, 113).
Помещик не имеет права освободить крестьянина с поместной землей, и даже приобретатели вотчин считали себя вправе искать на прежних владельцах за освобождение крестьян (Улож., XV, 3). Котошихин говорит, что у помещиков, которые разоряли своих крестьян, имение отбиралось (Гл. XI, ст. 3).
Значение прикрепления и положение крестьян после прикрепления. Выше была указана сущность разницы между крепостным состоянием (Horigkeit) и холопством (Leibeigenschaft). Крестьяне были прикреплены по писцовым книгам и затем по общему закону, а не по кабалам.
Государство заменило частные меры зависимости прикреплением, общей государственной мерой ради целей государства, ради службы ему; оно руководствовалось не частной пользой землевладельцев, а своими интересами. Прикрепление крестьян имеет совершенно тот же смысл, что и прикрепление служилых и посадских людей.
“Крестьянин не был прикреплен ни к земле, ни к лицу, он был, если можно так выразиться, прикреплен к государству; он был сделан государственным работником при посредстве помещика (Хлебников. “О влиянии общ. на орг. госуд.”, стр. 273).
По идее государственного прикрепления, крестьяне не только могли, но и должны были сохранить все общегражданские права (личные и имущественные). И действительно, в XVII в. крестьяне еще заключают договоры со своими землевладельцами, сохраняют права вещные (на движимость) и все личные (кроме права избрания местожительства); в государственном праве они граждане полноправные (пользуются избирательным правом в судебных и административных учреждениях и на земских соборах)[13].
Однако фактически из прикрепления уже в XVII в. возникло (в частных вотчинах) право помещика наказывать крестьян, усилилось старое право судебной власти первого над последними; начались отдельные случаи (сначала как злоупотребления) продажи крестьян (отдельно от вотчины).
Но полный переход крепостного состояния в новый вид холопства (основанный на сословном признаке) относится ко временам империи. Тогда же в Московском государстве все население призвано было служить государству; всякие интересы лиц, классов и обществ бесконечно ниже интересов государства: человек жил гораздо менее для себя, семьи и ближайшего общества, чем для государства.
Только при этом крайнем направлении всех сил населения к одной цели это государство смогло сохраниться при своей громадной территории и при малочисленности и бедности населения. Это же обстоятельство предрешило формы и характер государственной власти.
[1] Администрация волостей рассматривается в главе об управлении, а имущественные отношения – в истории гражданского права.
[2] Проф. Сергеевич неизвестно почему причисляет нас “категории писателей, признающих черные земли казенными (рус. юрид., 1,254); в истории частного права (где излагается история собственности, см. ниже) мы очень ясно выражались всегда, что собственником был не вел. князь, а волость, т.е. совокупность ее населения (крестьян), но не крестьяне в отдельности.
[3] Факт относится к позднему времени (1610), но явление – древнее.
[4] Между тем проф. Дьяконов (стр. 16) говорит, что “ограничение перехода волостных тяглых людей не нашло никакого отражения в Судебнике”. Конечно, неопределенное выражение судебников не означает воспрещения перехода для всех волостных крестьян на частные земли (см. ниже).
[5] Лишь в редких случаях сельский тягловый человек мог достигать такой имущественной состоятельности, что не нуждался в занятии ни общинного участка, ни участка на земле частновладельческой, а владел как собственник землей на частном (тягловом, а не служилом) праве. Это так называемые своеземцы, жившие в прежних владениях В. Новгорода (на севере России).
Обычно такие земли возникали в результате первоначальной расчистки и владельцы их были колонизаторами диких и пустынных мест, не входивших ни в какую волость и ни в чью вотчину; в 1524 г. трое двинян нашли за Двиной ключи в черном лесу; “а дворы и пашни на тех местах не бывали от века; а от волости те места за 20 верст со всех сторон; угодья к тем местам не пришли ни от которых волостей”; вел. князь пожаловал нашедших этой землей с правом созывать новых поселенцев (Ах. арх. эксп., I, № 385).
Этот вид тяглой собственности, уцелевший только на севере, в остальных местах исчез бесследно: своеземец, подавленный тяжестью налогов, продавал свой участок служилому владельцу или бросал его в пользу общины. Сохранилось только оброчное владение частными лицами из крестьян (см. Ак. юрид., № 172).
[6] Проф. Дьяконов (“Очерки”, стр. 19-23) говорит: “Нельзя не отметить одной общей черты… старожильства: это известная давность поселения… (факты) дают некоторое основание к предположению, что право перехода стало ограничиваться для старожильцев раньше, чем для других разрядов крестьян”.
А между тем он же отрицает действие давности, без содействия “обстоятельств побочных” (стр. 22). “Побочные обстоятельства” суть условия для возникновения давности, а раз она возникла, то уже ею одной определяются юридические последствия. В Литовско-Русском государстве раньше были прикреплены “отчичи”, т.е. наследственные владельцы тяглых участков (см. ниже о владельческих крестьянах).
[7] Дебольский (“К вопросу о прикреплении крестьян”, стр. 7) находит наше толкование ст. 75 Пск. Судн. гр. “тенденциозным”; но мы не даем никакого толкования, а принимаем буквальный текст: “старый шорник должен возы возить на хозяина”.
Кстати, о Псковской Судной грамоте: на стр. 23 автор упоминает постановление витебских земян 1531 г. держать вольных (похожих) людей “по Полоцкому”, т.е. так, как установлено в Полоцкой земле, и заключает отсюда: “тут, очевидно, к Витебску применялось правило Псковской судной грамоты (по Полоцкому)”.
Здесь какое-то большое недоразумение: Псков не Полоцк. Полоцк и Витебск находились в Литовском государстве, а Псков с начала XVI в. в Московском.
[8] Была высказана мысль о различии “подмоги” и “ссуды”; первая якобы давалась за особые труда по разделанию необработанного участка, вторая – на обычный инвентарь крестьянского хозяйства. Источники не дают права делать такое различие. При занятии невозделанного участка давалась не подмога, а льгота.
[9] Проф. Дьяконов (и проф, Сергеевич) предполагает, что выражение 1-го Судебника “на продажу” значит – в вечное холопство. Но что это тождественное выражение с тем. которое употреблено во 2-м Судебнике “до искупа”, об этом см. ниже о холопстве.
[10] Проф. Дьяконов видит здесь противоречие с тем, что ниже сказано: “при общем фактическом применении не было надобности издавать законы о прикреплении”. Трудно догадаться, в чем здесь противоречие: известно, что обычное право выражается в фактах, но раз оно образовалось, то не есть только факт. Мы это и говорим.
Прикрепление есть явление фактическое, но не только фактическое Собственность в древнее время есть факт (никакого закона о ней не было), но не только факт. И таковы все нормы обычного права. В книге проф. Дьяконова (о сельском населении) проводится подробно та же мысль о прикреплении (см. дополн. Л ).
[11] Отсюда прежде выводили, что за пять лет до 1597 г., т.е.в 1592 г., должен был появиться общий закон о прикреплении, недошедший до нас. Но уже Погодин обратил внимание на то, что по закону 1597 г. запрещается искать о крестьянах, “выбежавших лет за 6,7 и за 10 и болши”; значит, крестьяне, ушедшие и в 1587 г. и даже в царствование Грозного, считались уже беглыми.
С другой стороны, и в последующее время (1606 г.) устанавливается такая же 5-летняя давность. Таким образом, Погодин заключил, что Борис Годунов и Федор Иоаннович не издавали никаких законов о прикреплении (кроме указа 1597 г. о давности).
Н.И. Костомаров возвратился в старому мнению (см. его “Историч. мон.”, I, стр. 393), говоря, что именно в 1592 г. последовало общее прикрепление. Этого мнения придерживаются и И.Д. Беляев (“Кр. на Руси”, стр. 105) и В.И. Сергеевич (“Лекции и исслед.”, стр. 637), относящий предполагаемый указ к самому началу царствования Федора Иоанновича.
Но уже давно проф. Энгельман (“О давности”) старался доказать, что мнимый исковый указ и есть указ 1597 г. о давности; в своей книге “Die Liebeigenschafl” он утверждает ту же мысль с большей доказательностью, говоря, что не мог пропасть бесследно закон такой важности и столь интересный для тех самых бояр и дьяков, которые записывали и хранили узаконения в приказах.
Считаем нелишним напомнить, что в Польше и Литве не издавались общие законы о прикреплении (кроме постановлений статута о давности), однако крестьяне были прикреплены.
Не предполагая мнимо утраченного общего закона о прикреплении раньше 1597 г., видим, что самый указ 1597 г. означает, что отношения между крестьянами и землевладельцами государство берет под свою регламентацию и обращает их к своим целям. Самое назначение давности исков исключает для крестьян состояние холопства, ибо для исков о холопах никогда не полагалось никакой давности.
На какую-то общую меру, принятую Годуновым при царе Федоре, указывает свидетельство современника, иностранца Шиля, который уверяет, что во времена Бориса землевладельцы уже привыкли смотреть на своих крестьян как на крепостных и что Борис будто бы намеривался ввести нечто вроде инвентарных постановлений, определив, сколько крестьяне о бязаны уплатить и работать в пользу землевладельца.
Это дальнейшим образом уясняет для нас тот новый путь, по которому хочет направит государство экономический факт прикрепления крестьян.
В одном из последних указов, 9 марта 1607 г. (который многим признается подложным и известен только по изданию Татищева: “Судебник”, 1786 г., стр. 240-246), говорится, что “царь Феодор Иоаннович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьян заказал, и у кого колико тогда крестьян было, книги учинил, и после оттого началися многие вражды, кромолы и тяжи”: затем содержится постановление, что и впредь прикрепление должно простираться на тех крестьян, которые “в книгах 101 ( 1592 или 1593 г.) положены”, чем указывается и на дату (1592) общих мер Бориса.
Но под этими “книгами” можно разуметь лишь писцовые книги; Борис запретил вывоз тех крестьян, которых застала опись государства, предпринятая нм; мера эта не соответствовала желанию бояр и их интересам.
Указ 1607 г., вопреки мнению Костомарова, остается сомнительным: в нем есть явные противоречия между вступительной частью (мотивом) и определительной; в нем смешиваются холопы с крестьянами, чего не делает ни один закон ни прежде, ни после; устанавливается 15-летняя давность по искам о беглых крестьянах, между тем как установленная в 1597 г. 5-летняя давность продолжена действовать и при царе Михаиле Феодоровиче; дворянам стоило больших усилий выхлопотать ее удвоение до 10-летней, что давалось сначала некоторым владельцам в качестве привилегии и наконец было утверждено общим законом в 1642 г. (см. Ук. книгу земск. прик. в Хрестом. вып. III, стр. XXXI, п. I).
Но указ 1607 г., не будучи законом, тем не менее остается историческим памятником.
Кроме сомнительного указа 1607 г. есть несомненные узаконения 1601 и 1602 гг., указывающие на характер начинающегося государственного прикрепления, по этим указам царь Борис временно (на 1 год) разрешил переход крестьян в Юрьев день и неделю спустя после Юрьева дня, кроме черных земель, вотчин дворцовых, церковных и вотчин высших служилых людей и за исключением всего Московского уезда; каждому из вотчинников позволяется вывозить только по 1 или 2 крестьянина, но не более.
Указы этого рода, очевидно, даны не для облегчения участи крестьян (ибо касались только части их), а в интересах службы мелких собственников.
Очевидно, что меры Бориса Годунова состояли в регулировании уже установившихся отношений между крестьянами и землевладельцами к пользе государственной службы; эти меры распространялись только на тех крестьян, которые уже и без того потеряли право перехода, и наконец, осуществлялись не посредством общих узаконений о прикреплении, а через сообщение новой силы писцовым книгам.
[12] См. дополн. К.
[13] Почти всеми этими правами пользуются не только черноволостные крестьяне, но и частновладельческие; см. проф. Куплеваского: “Состояние сельской общины в XVII в.”
