Московское право не дает общей схемы наказаний (как и классификации преступлений). Однако, в более древних памятниках этого периода, близких к эпохе Русской Правды, можно уловить разделение наказаний на пеню и казнь, т. е. наказания имущественные и личные. (Губн. запись, ст. 6; Суд. ц. 25).
В дальнейшем движении уголовного законодательства, имущественные наказания постепенно уступают место личным, а уцелевшие теряют самостоятельность (становятся добавочными к личным).
Имущественные наказания были следующих видов: продажа, пеня и конфискация.
Продажа, остаток времен Русской Правды, в начале московского периода имеет большое применение, именно заменяет все наказания, кроме смертной казни; в начале эпохи судебников продажа заменяется или дополняется телесными наказаниями;
со времен губных учреждений она соединяется постоянно уже с телесными наказаниями и изгнанием: «…как наместники… на тате продажу свою учинят, и вы б, старосты губные, тех татей велели, бив кнутьем, да выбити их из земли вон». (Губ. Кирилл. гр.).
В царском Судебнике продажа исчезает (ст. 55), заменяясь тюремным заключением или порукою. Пеня прежде, т. е. в начале московского периода, означавшая то же, что и древняя продажа, делается самостоятельным видом наказания по уничтожении продажи и применяется главным образом к преступлениям против порядка государственного управления (Суд. ц. 2–4, 8–11, 69; Уложение X, 5 и др.).
Одинаковое значение с пенею имеет заповедь, т. е. денежный штраф за проступки против полицейских распоряжений правительства (Уложение XXI, 19–20; XXV, 1–2); заповедью этот штраф называется потому, что деяние, наказываемое им, само по себе безразличное, «заповедуется», запрещается из видов полицейских или финансовых.
Другой вид заповеди – это добавочное денежное наказание за общие преступления, если преступник раньше совершения преступления угрожал им и тем вызвал против себя угрозу со стороны власти в виде заповеди[1].
Что касается конфискации («взять на государя»), то она, как древнее «разграбление», сопровождает собой смертную казнь: «…которых разбойников казните, и тех бы разбойников подворья, животы и статки… отдавали тем людем, которых те разбойники разбивали… А что будет у исцовых исков останется разбойничьих животов, вы б то все переписали на список, да клали, где будет пригоже, да о том бы естя отписывали в Москву». (Губн. Белозер. гр.).
«Которых разбойничьих животов, за исцовою вытью, останется, и те достальные животы оценя продать на государя». (Уст. кн. разб. прик., ст. 54; Уложение XXI, 26). Но при смертной казни за измену (и вообще по политическим преступлениям) конфискация наступает лишь в том случае, если законные наследники преступника окажутся виновными в знании и недонесении на изменника. (Уложение II, 7, 9 и 10).
Часто конфискация соединяется со ссылкой (Указ 1678 г., П. С. З., № 724) и др. наказаниями (Уложение XXV, 3, 11). Самостоятельное применение конфискации ничтожно.
Личные наказания всех разрядов (направленные против свободы, жизни, здоровья и чести лица) были известны в московскую эпоху. Нормальное развитие их шло следующим путем.
Одна из форм древнего потока – изгнание – в начале московского периода имеет точно такое же значение, как и в земскую эпоху, т. е. означает изгнание из той земли, где жил преступник (а не из целого государства; см. Губн. Белозер. гр.); но это не годилось уже при новом понятии о государстве: одна провинция его изгоняла бы своих преступных граждан в другую.
Поэтому уже в XVI в. взамен изгнания является ссылка. В первый раз мы находим ее в указе 1582 г. против ябедников, которых велено ссылать в Курск и Севск. Ссылка в этих случаях соединяется с телесным наказанием (кнутом), членовредительными наказаниями и тюремным заключением (см. Уложение XXI, 10 и др.).
В Уложении этот вид наказания не получил надлежащего развития: в Уложении оно применено лишь несколько раз за кражу и разбой (XXI, 9–10), за самовольный переход из городского состояния в крестьяне или в холопы (XIX, 13), за корчемство и употребление табака (XXV, 3, 17), за невнесение судного дела в книги из корыстной цели (X, 129) и за участие в наезде (X, 198).
После Уложения применение ссылки в законе постепенно расширяется: за непредумышленное убийство (1657 г.), за ябедничество (1660), за укрывательство татей и разбойников (Новоуказн. ст. 1669 г., ст. 8, 17), за разбой при отсутствии собственного сознания (Там же, ст. 24) и пр. (Там же, ст. 47, 61, 103).
Таким образом, лишь во 2-й половине XVII в. ссылка становится одним из самых употребительных видов наказания; в особенности было важно применение ссылки к раскольникам (в статьях 1685 г.), что привело к колонизации Сибири преимущественно раскольниками. Всякая ссылка была вечной (или лучше – предполагалась такой).
Ссылаемые лишь в особых случаях заключались на месте ссылки в тюрьму; по общему же правилу определяемы были на месте или в службу (в дворяне или низшие роды службы), или в посады, или на пашню (в крестьяне; последним на месте выдавалась ссуда деньгами и вещами). Место ссылки в законе, обыкновенно, не определялось, но каждый раз назначаемо было правительством.
Кроме Сибири, и Северной украйны, такими местами были северные страны Европейской России и поволжские и приазовские города, – словом места, куда государство распространяло свои границы путем укреплений. Несамостоятельность этого вида наказаний и недостатки организации его заставляли обращаться к другим видам наказаний.
Следствием этого было чрезмерное применение тюремного заключения насчет ссылки. В более старых памятниках московского законодательства тюремное заключение не имело значения собственно карательного:
оно употребляется в виде предупредительной меры взамен поручительства (когда его нет), а потому и не разнообразится по степеням (преступник заключается в тюрьму, пока не найдется порука, в противном случае – на всю жизнь; см. Суд. ц., ст. 55).
Карательное значение тюрьмы начинается с царского Судебника (ст. 41) и окончательно утверждается в Уложении (заключение татей в тюрьму на два года, XXI, 9).
Но и этот вид наказания не мог получить надлежащего развития в Московском государстве, потому что устройство и содержание тюрем были крайне несовершенны: то и другое возлагалось в провинциях на посадские и уездные общины; целовальников и сторожей к тюрьмам выбирали те же общины, исполняя это с большой небрежностью.
Поэтому тюрьмы были немногочисленны и тесны[2]; заключенные постоянно уходили целыми толпами («вырезывались») из тюрем; питались они или на свой счет или подаянием, ходя артелями по городу и выпрашивая милостыню.
Это заставляло правительство предпочитать другие личные уголовные кары, как более простые и дешевые, а именно: наказания болезненные, развившиеся, несомненно, под влиянием татарщины (хотя в Европе они появились и без всякого влияния со стороны Востока и у нас начались еще до татар).
Виды их: батоги, наказание прутьями толщиною в палец и кнут, наказание которым различалось, как простое и как торговая казнь, т. е. наказание, повторяемое несколько раз на торгу во время сборищ народа. (Уложение X, 186–188; XI, 27).
Болезненные наказания явились первоначально, как альтернатива продажи (в случае несостоятельности), и уже потом получили вполне самостоятельное значение. Они применяются ко всем преступлениям, не влекущим за собой смертной казни, в соединении с другими (тюрьмой, ссылкой, изгнанием).
Наказания членовредительные имеют двоякое значение; полицейское – для того, чтобы сообщить преступнику навсегда отметку («улику») его злодеяния, и чисто карательное.
К первой категории относятся: урезание уха (за татьбу и мошенничество в 1-й и во 2-й раз, за разбой в 1-й раз: Уложение XXI, 9, 10, 15, 16, 90; за непредумышленное убийство: ук. 1657 г.); клеймение (пятнание), известное уже с XIV в. (Двин. Уст. гр.), но в XVII в. малоупотребительное (при существовании других более тяжких «отметок»).
Наказания увечащие второй категории являются, так сказать, уменьшенною формой смертной казни, будучи применяемы к тем же преступлениям, какие повели бы к смертной казни при обстоятельствах, увеличивающих вину.
Фактически они появляются уже в земском периоде; в московском праве особенно развились под влиянием Прохирона и Литовского статута. (Уложение III, 5; X, 12; ср. XXII, 10, взятую прямо из Литовского статута).
Смертная казнь, развитию которой противились лучшие князья земского периода, в московскую эпоху получила громадное применение. Впрочем, до судебников и в судебниках она назначалась только за самые высшие уголовные дела: измену, убийство господина рабом, крамолу, подмет, святотатство.
Прочие преступления вели к ней лишь при предположении о неисправимости преступника, т. е. при лихованном обыске или рецидиве.
В Уложении сфера ее применения гораздо обширнее: она полагается за богохуление и совращение, за все политические преступления и участие в них, за составление фальшивых актов, делание фальшивой монеты, за умышленное убийство, за неумышленное убийство в некоторых случаях (на государевом дворе, в походе, в присутствии суда), за изнасилование женщины, за поджог.
Вместе с тем усложнились и ее формы, из которых не все определены законом, а многие практикуются, не будучи установлены в законе. В законе определяется простая смертная казнь (повешение и обезглавление) и квалифицированные формы ее (сожжение, зарытие живым в землю, залитие горла металлом).
В практике употребляемы были и другие формы как простой (расстреляние, отравление и утопление), так и квалифицированной смертной казни (колесование, рассечение на части, перетирание тонкими веревками, посажение на кол, распятие на кресте).
Бесспорно, жестокость московского уголовного права чрезмерна, но для правильной оценки его нужно иметь в виду сравнение с современными нашему Уложению кодексами Западной Европы, например, Каролиной, а сверх того, нельзя упускать из виду, что, по свидетельству исторических памятников, большая часть смертных приговоров не приводилась в исполнение в силу древнего обычая печалования, одного из драгоценнейших прав православного духовенства, которым оно и пользовалось постоянно.
Освобожденный от смерти по таковому ходатайству обыкновенно пожизненно заключаем был в монастырь[3].
Следует иметь в виду, что после Уложения и до Петра I жестокость уголовного закона постепенно смягчается; это смягчение начинается уже в новоуказных статьях.
«В период от новоуказных статей до воинских артикулов смертная казнь за татьбу почти совсем была изгнана, и весь период представляет историю постепенного смягчения наказаний за общие преступления, т. е. за татьбу, грабеж и разбой» (Л. С. Бел.-Котляревский: «О воровстве краж», ст. 114).
[1] См. выше с. 399; ср. Н. Д. Сергеевского «Наказание в русском праве XVII в.», с. 270 и 271 и нашу заметку на означенное сочинение в Университетских известиях 1888 г. Проф. Сергеевский, отвергая наше понятие о заповеди, сам дает определение ей, совершенно согласное с нашим.
[2] Для одиночного заключения служили каменные «мешки» (ниши, закладываемые камнем) и ямы в земле. В общих тюрьмах преступники и подследственные размещались по родам преступлений отдельно в тюрьмах губных и опальных.
[3] Проф. Сергеевский так объясняет (относительную) жестокость уголовного права XVII в.: «Обходиться гуманными мерами не было никакой возможности, потому что все государственное управление неизбежно построено было на постоянной борьбе с массою элементов антигосударственных».
И затем автор приводит пример из актов города Шуи 1639 г., когда все шуяне учинились «сильны и супротивны» против сыщика Тарбеева, присланного «для табачного и корчемного сыску» («Наказание». С. 70). Приведенный пример показывает противодействие населения ошибочным мерам государства (каковы несомненно были меры, относящиеся к табакокурению и корчемству).
Что же касается до здравых начал государственности, то у того же автора мы находим следующий правильный взгляд на дело: «XVII век русской истории не только не был веком разложения, но наоборот – веком созидания и наибольшего напряжения народных сил, хотя напряжения одностороннего… это могучая, конструктивная сила служения началу государственности».
Затем автор ссылается на движение 1612 г., т. е. воссоздание государства силами самого населения (с. 62 и 65). Трудно примирить это с идеей о «богатырских» подвигах антигосударственных элементов, будто бы вызвавших героические уголовные средства (см. 66 и сл.).
Жестокость карательной деятельности увеличивается по мере увеличения ошибочных мер государственного управления; яркий пример представляет вмешательство государства XVII в. в дело религиозной совести при возникновении раскола, а также ошибочные финансовые меры 1654 и сл. годов, в особенности же наиболее роковая ошибка – прикрепление крестьян в той форме, как это сделано Уложением ц. Ал. Мих., т. е. с слабою, недостаточной гарантией прав прикрепленных крестьян – главный источник всех смут XVII в. (Стеньки Разина) и большей части обыкновенных преступлений.
