Pro captu lectoris habent sua fata libelli.
Наказ Императрицы Екатерины II представляет собой плод и образец французского влияния на русскую мысль во второй половине XVIII столетия. Новейший исследователь “французской культуры в России” не без основания относит Наказ к числу трофеев “французского завоевания”[1].
Приспособление политических и правовых идей французского “просвещения” к русской государственности – такова была та задача, из рамок которой не вышел венценосный автор Наказа.
При таком положении дела самый вопрос о судьбе Наказа во Франции может вызвать недоумение. Наказ сам по себе является одним из эпизодов судьбы французских политических идей в России. Какова же после этого могла быть судьба во Франции этого своеобразного отражения французской же мысли?
О каком-либо значении Наказа для политической жизни Франции, очевидно, не могло быть речи. Когда Наказ был получен и прочтен во Франции, там только и могли сделать, что принять его к сведению, как новое доказательство широчайшего распространения французского культурного влияния на чужие и отдаленные страны.
Могли еще прибавить от избытка врожденной галантности несколько истинно галльских комплиментов по адресу северной Семирамиды. Этим должна была исчерпываться официальная реакция общественного мнения Франции.
Само собой разумеется, что частные отзывы личных знакомых и корреспондентов императрицы Екатерины II при этом не идут в счет. Наказ явился для Франции предметом своеобразного обратного ввоза и потому не мог иметь никакого значения для французской общественной жизни. Таково предположение, которое первым приходит в голову по вопросу о судьбе Наказа во Франции.
Идя, однако, дальше по пути размышления, легко найти соображения в пользу противоположного предположения, – что проникновение Наказа во Францию оказалось не без значения для политической жизни этой страны.
Наказ воспроизводил политические идеи Монтескье, которые вообще были либеральными, а применительно к монархии, следовательно, и к Франции, предостерегали единоличную абсолютную власть от угрожающего ей вырождения в деспотизм и требовали строгого соблюдения принципа законности правления.
Воспроизводила эти идеи повелительница обширнейшей империи, которая издавна пользовалась известностью по прочности и неограниченности в ней государевой власти.
Естественно было ожидать, что если в первоисточнике, т.е. в учении Монтескье о закономерной монархии, были какие-нибудь более резкие черты, которые могли внушать опасение представителям и сторонникам монархического принципа, то все они должны были сгладиться и исчезнуть в обработке русской императрицы.
Наказ содержал в себе учение о закономерной монархии, собственноручно исправленное представительницей монархической власти и преподанное ею собственным подданным.
Рассеивались, таким образом, всякие опасения, и имелось достаточное основание видеть в этом учении только полезную для монархов программу упорядочения правления на началах законности.
Такое упорядочение, несомненно, составляло настоятельную нужду французской государственной жизни, которая в это время переживала тяжелый внутренний кризис. Наказом могли заинтересоваться во Франции и воспользоваться им, как программой, и правительство, и та часть оппозиции, которая оставалась монархической и традиционно лояльной.
От предположений обратимся к фактам. Общеизвестно, что Наказ императрицы Екатерины II был подвергнут во Франции цензурному запрету по распоряжению канцлера. Таким образом, отпадает предположение о практическом использовании Наказа со стороны французского правительства.
Остается, однако, открытым вопрос об отношении к Наказу монархически настроенной и традиционно лояльной оппозиции. Деятельными представителями последней являлись парламенты с Парижским во главе. Насколько знаем, до сих пор в русской исторической литературе ничего не известно об отношении французских парламентариев к Наказу императрицы Екатерины II.
При изучении парламентской догмы положительного государственного права во Франции при старом порядке мы натолкнулись на несомненные данные о том, что французские парламентарии не только живо заинтересовались Наказом императрицы Екатерины II, но и пользовались им для построения и подкрепления своих конструкций закономерной монархии[2].
Цель настоящей статьи заключается в том, чтобы познакомить читателей с судьбой Наказа императрицы Екатерины II в среде французских парламентариев. Но прежде чем войти in medias res фактической стороны дела, считаем необходимым остановиться на предварительном вопросе о том, как создалось то сродство политико-правовых идей Наказа и парламентской публично-правной догмы, которое дало возможность французским парламентариям использовать доктрину русской императрицы в качестве подходящего материала для своих построений.
Ближайшее сродство политической доктрины Наказа с публично-правной догмой французских парламентов обусловливалось не прямым заимствованием из Духа законов Монтескье, как этого можно было бы ожидать, а как раз наоборот, – тем принципиальным отступлением, которое сделала императрица от своего “молитвенника”.
В специальной статье, посвященной исследованию политической доктрины Наказа[3], мы показали, что принципиальное расхождение императрицы Екатерины II с ее первоисточником сказалось в учении о “посредствующих властях” (pouvoirs intermediaires).
Монтескье признавал “посредствующей властью” в монархии сословия, преимущественно дворянство, в политических привилегиях, т.е. в субъективных публичных правах которого он видел основной закон монархии и противовес единоличной власти государя. Таким образом, Монтескье понимал закономерную монархию как монархию сословную.
Императрица Екатерина II выработала свою концепцию закономерной монархии, отличную от Монтескье. Признание и развитие сословного строя казалось ей, правда, не только необходимым, но и желательным в “подзаконном” государстве.
Но желательность и необходимость сословного строя никогда не доходили в глазах Екатерины II до степени признания сословных привилегий основным законом, и дворянства – “посредствующей властью”. К такому воззрению не могли склонить императрицу ни идейный авторитет Монтескье, ни реальные условия русской государственности ближайшего к ней времени.
Под последними мы разумеем то начало дворяновластия[4], которое не только фактически установилось при Елизавете Петровне, но и проявило при следующем царствовании стремление к возведению сословных привилегий на степень основного закона монархии. Стремление это нашло себе весьма недвусмысленное выражение в манифесте 18 февраля 1762 г. о даровании вольности и свободы всему российскому дворянству.
“Но, как мы, – гласит последняя статья манифеста, – сие наше всемилостивейшее учреждение всему благородному дворянству, на вечные времена фундаментальным и непременным правилом узаконяем; то в заключение сего мы, нашим императорским словом, наиторжественнейшим образом утверждаем, навсегда сие свято и ненарушимо содержать в постановленной силе и преимуществах, и ниже последующие по нас законные наши наследники в отмену сего в чем-либо поступить могут, ибо сохранение сего нашего узаконения будет им непоколебимым утверждением Самодержавного Всероссийского Престола”.
В Наказе императрицы Екатерины II мы не находим подобного признания сословных привилегий дворянства основным законом монархии. Сословные различия рассматриваются в нем как следствие фактической дифференциации общественных и государственных функций населения (ст. 358-360, 250).
Различия эти отнюдь не составляют необходимой юридической предпосылки для закономерной монархии. Напротив того, нормировка их является предметом законодательного воздействия со стороны государя (ст. 361-362, 377, 252-254, 260-263), который, очевидно, руководится при этом не лежащими вне его власти началами сословного строя, а свойственным монархии стремлением “к получению самого большого ото всех добра” (ст. 13).
Сообразно этому и “преимущества дворянские” упоминаются в Наказе не в связи с “существом правления”, а в связи с “существом дворянского звания” (ст. 375; сравн. ст. 18). Существо же последнего полагается в “добродетели с заслугой”, которые возводят людей на степень дворянства (ст. 363).
Следует при этом заметить, что добродетель подразделяется автором Наказа на гражданскую и военную и явно отождествляется с государственной службой (ст. 368). В сфере государственной службы локализует императрица Екатерина II и “власти средние”, составляющие “существо правления”.
При этом значение “посредствующей власти” закрепляется не за дворянством, которое представляет собой подвижные кадры для пополнения личного состава служащих, а за постоянными учреждениями, которые слагаются в порядке государственной службы. “Законы, основание державы составляющие (les lois fondamentales d’lm Etat), “предполагают, – гласит ст. 20 Наказа, – малые протоки, сиречь правительства (des Tribunaux), чрез которые изливается власть Государева”.
Не подлежит ни малейшему сомнению, что в данном случае под общим именем “правительств” разумеются “Сенат, коллегии и нижние правительства”, которые “премудро учредил” Петр Великий (ст. 99 Наказа).
Таким образом, ясно, что в своей теории закономерной монархии императрица Екатерина II перешагнула через “дворяновластие” ближайшего к ней времени и возвратилась к строгому бюрократическому укладу эпохи Петра Великого.
Замена в Наказе сословной монархии бюрократической повлекла за собой существенное изменение и в институте охраны законов, столь важном для конституирования закономерной монархии. Монтескье относит к основным законам сословные привилегии дворянства, образующего, как известно, “посредствующую власть”.
Поэтому хранение законов он вверяет особым “политическим корпорациям” (corps politiques), подразумевая под ними французские парламенты, достаточно самостоятельные как по отношению к правительству, так и по отношению к сословиям.
Институты посредствующих властей и охраны законов выступают, таким образом, раздельно, – наряду друг с другом. “Недостаточно, – говорит Монтескье, – чтобы в монархии были посредствующие состояния (des rangs intermediaires); надобно еще хранилище законов” (Дух законов. Кн. II. Гл. IV. Абз. 10).
В Наказе императрицы Екатерины II существо основных законов сводится к упорядоченной организации подчиненного управления (ст. 20), и институт охраны законов сливается с институтом “средних властей” (ст. 20 и 21). Только во французском тексте Наказа (ст. 23) хранение законов локализуется в “политических корпорациях” (corps politiques); в русском же тексте “политические корпорации” превращаются в “государственные правительства”, под каковыми разумеются для России Сенат и “другие правительства” (ст. 26 и 27), т.е. те же “малые протоки”, или “власти средние”, согласно воззрениям императрицы.
На той же почве учения о “посредствующих властях” в закономерной монархии расходилась с Монтескье парламентская публично-правовая догма, или, вернее, – разошелся с последней Монтескье.
По происхождению, профессиональной выучке и служебной деятельности Монтескье принадлежал к парламентариям, и потому хорошо был знаком с традиционной догматической конструкцией закономерной монархии, созданной “юриспруденцией” французских парламентов.
Эта конструкция и легла в основу учения о “законах в их отношении к природе монархического правления” (Дух законов. Кн. II. Гл. 4), но подверглась при этом изменению под влиянием учения об исторических правах дворянства, которое Монтескье воспринял от Буленвилье и сочетал с парламентской догмой[5].
Нас занимает специальный вопрос о том, каким образом общее расхождение с Монтескье послужило основанием к сближению между публично-правной догмой французских парламентов и политической доктриной Наказа императрицы Екатерины II.
Ввиду этого мы оставим в стороне общий вопрос об отношении Монтескье к парламентской публично-правовой догме и ограничимся рассмотрением лишь тех пунктов последней, в которых она отличается от соответственных построений Духа законов.
Центр тяжести парламентской конструкции закономерной монархии лежал в институте охраны законов. Хранение законов признавалось неотъемлемой функцией парламентов, которые смотрели на себя как на исторические корпорации магистратуры, облеченные не только профессиональным, но и политическим значением.
Право регистрации (droit d’enregistrement) и право представлений (droit de remonrrances), эти существенные атрибуты охраны законности, превращали парламенты в их собственных глазах в естественных и независимых посредников между королем и народом. В этом своем качестве парламенты противополагали себя правительству, как зависимому орудию королевской власти.
В политическом строе закономерной монархии парламенты отводили себе место юридически необходимого звена между королем и народом, приписывали себе значение правовой сдержки единоличной власти государя, почитали себя за представителей не только сословных привилегий, но и интересов нации в целом.
Сообразно этому в ряду основных законов монархии выдвигалось парламентами на первый план их собственное право свободного испытания и самостоятельной регистрации королевских ордонансов; сословные привилегии получали при этом значение конститутивных элементов второго порядка.
Когда Монтескье развил свою гениальную идею “посредствующих властей”, парламенты обрели в ней как раз то слово, которым должно было определяться их собственное положение в политическом строе закономерной монархии.
Они, само собой разумеется, отвергли мысль о признании дворянства “посредствующей властью”, как явное нарушение традиционной догмы, и признали самих себя теми “посредствующими каналами”, которые необходимо предполагаются в силу основных законов и по которым течет власть государева. Таким образом, “посредствующие власти” и “хранилище законов” сливаются в парламентской публично-правовой догме в один институт.
Мы нашли общую почву, на которой публично-правовая догма французских парламентов сходилась с политической доктриной императрицы Екатерины II. Сближало и объединяло их отрицание характера “посредствующей власти” за дворянством и признание этого качества за теми же учреждениями, на которые возлагалась функция охраны законов.
Строго говоря, это сближение и объединение не могло быть, по существу, полным и безусловным. Ведь “государственные правительства”, которые, по мысли императрицы Екатерины II, должны были служить в России и “средними властями”, и “хранилищем законов”, были далеко не теми и даже совсем не теми учреждениями, какими являлись французские парламенты.
“Сенат, коллегии и нижние правительства”, которые “премудро учредил” Петр Великий, представляли собой бюрократические учреждения правительственной организации, между тем как французские парламенты образовали исторически самостоятельные корпорации независимой магистратуры, которые имели основание противопоставлять себя бюрократическому правительству.
Разница была большая. Не могло подлежать ни малейшему сомнению, что екатерининские “правительства” не в силах были стать противовесом единоличной власти государя и не в состоянии были создать из охраны законов сколько-нибудь действительную преграду возможному произволу законодателя.
Но французские парламентарии всего этого не знали, потому что совершенно не были знакомы с действительными условиями русской политической жизни. К тому же они читали не русский, а французский текст Наказа.
В последнем “государственные правительства” именовались то “политическими корпорациями” (les corps politiques – ст. 23), то “трибуналами” (des tribunaux – ст. 20, 21, 27), т.е. как раз теми терминами, которые прилагались во Франции к парламентам.
Встречая привычные термины, французские парламентарии понимали их, само собой разумеется, в привычном для них смысле и, очевидно, были весьма довольны тем, что русская императрица исправила ошибку Бордоского президента и санкционировала своим авторитетом традиционную парламентскую догму.
Таковы были условия, вызвавшие среди французских парламентариев сочувственный интерес к Наказу императрицы Екатерины II. Политические обстоятельства французской жизни превратили этот первоначально доктринальный интерес в практическое стремление использовать авторитет русской государыни для целей политической пропаганды.
Французский текст Наказа был впервые издан в 1769 году. Год этот ознаменован в жизни французских парламентов взрывом ожесточенной борьбы с правительством. Борьба эта окончилась полным поражением: по представлению канцлера Мопу исторические парламенты были упразднены в 1771 году, и взамен их учреждены были новые парламенты, лишенные прежнего политического значения[6]. Старые парламентарии очутились в ссылке; их наследственные должности были у них конфискованы. Насилие не в состоянии было, однако, принудить магистратов к молчанию.
Бессильные воспротивиться “революции Мопу”, они выступили против нее со смелым и резким словом осуждения. Трудами их создалась целая литература, отстаивавшая исторические права парламента и обвинявшая канцлера в преступном нарушении основных законов страны.
Два произведения этой литературы воспользовались для аргументации выставленных парламентариями публично-правовых положений Наказом императрицы Екатерины II. Это – двухтомный трактат Maximes du droit public francois 1772 года, и относящаяся к тому же времени боевая брошюра под заглавием: Le Parlement justifie par rimperatrice de Russie; названная брошюра вошла в изданный в 1775 году сборник памфлетов, направленных против “революции Мопу”[7].
Чтобы дать фактический ответ на вопрос о судьбе Наказа императрицы Екатерины II во Франции, мы познакомим читателей с соответственными местами названных произведений, причем начнем со второго из них, как более раннего по времени (помеченного числом 15 июля 1771 года) и специально занятого Наказом.
Как видно из самого заглавия брошюры: Le Parlement justifie par l’Imperatrice de Russie, автор ее весьма дорожит тем обстоятельством, что оказалось возможным привести в пользу парламентских притязаний авторитет русской государыни.
Для автора имеет значение в данном случае не внешнее обаяние царственного имени неожиданного союзника, а несомненное по занимаемому положению беспристрастие последнего в деле признания необходимости ограничения монархической власти началом законности.
“Мудрость магистратов, – говорит автор, – всегда избегала рассуждения о правах государя и нации в их взаимоотношении. Она желала предупредить недоверие и брожение и потому запрещала касаться дерзкой рукой священных пределов, которые отделяют монархию от деспотизма, и снимать религиозное покрывало, которое их окутывает.
Что за легкомыслие, в самом деле, заставлять простой народ закидывать любопытный взгляд на эту демаркационную линию, столь трудную, во всяком случае, для проведения!” (Maupeouana. I. 85). Грань, отделяющая монархию от деспотии, установилась во Франции в силу безмолвной коллективной традиции государственной жизни страны.
Когда об этой грани начинают рассуждать частные лица, то всегда возникает опасение, что они могут выйти из надлежащих пределов: одни станут угодничать перед государями и распространять их власть не в меру; другие примутся льстить прирожденной всем людям любви к независимости. Кто же будет беспристрастным судьей, способным разрешить данный вопрос, – спрашивает автор и немедленно отвечает:
“Если есть судья, который заслуживал бы общественного доверия в подобном деле, то это, наверное – августейшая Государыня, которая, унаследовав власть деспотическую, возвращает своим подданным свободу, некогда у них похищенную, и намечает план мудрого правления, помощью которого желает их сделать счастливыми” (I. 86).
Уверение в том, что истинные принципы закономерной монархии даны в произведении русской императрицы, могло вызвать в читателях недоумение и сомнение. Ввиду этого автор предусмотрительно напоминает читателям, что г. канцлер заметил, насколько принципы Наказа противоречат его политике, и потому запретил ввоз его во Францию (I. 86). Враждебное отношение со стороны ненавистного Мопу само по себе уже являлось лучшей рекомендацией Наказа в глазах парламентариев и сочувствовавших им кругов французского общества.
После предварительных замечаний автор обращается к анализу соответственных мест Наказа по Амстердамскому изданию его французского текста (I. 87), вышедшему в свет в начале 1771 года и совпадающему с французским текстом четырехъязычного издания 1770 года.
При этом автор сначала приводит извлечение из весьма сочувственной статьи по поводу Амстердамского издания Наказа, помещенной в мартовской книжке Journal Encyclopedique за 1771 год (I. 87-95), а затем переходит к собственным рассуждениям.
Последние ведутся то в виде возражений против политики канцлера и написанных в оправдание ее памфлетов, то в виде догматического изложения положительных юридических основ французской монархии.
В том и в другом случае одинаково Наказ остается в центре рассуждений автора: возражения против Мопу извлекаются из публично-правовых посылок Наказа, и французский государственный строй подводится под принципы закономерной монархии, установленные в Наказе.
Нам нет никакой надобности подробно следить за ходом изложения автора. Для нашей цели вполне достаточно ограничиться выяснением понимания и толкования французским автором основных политико-правовых принципов Наказа.
В Наказе императрицы Екатерины II автор находит конститутивные принципы (les principes constitutifs) монархии (I. III), отличающие ее от деспотии. Как и следовало ожидать, принципы эти усматриваются автором в положениях III и IV глав Наказа “о безопасности постановлений государственных” (de la surete de la Constitution de l’Etat).
Приведя дословно статьи 18-21, 22-23 и 28-30, автор переходит к рассуждению о необходимости длиннот и формальностей юридического производства (des longueurs et des formalites de la Jurisprudence) для обеспечения в свободном государстве имущества и личности граждан.
“Господин Монтескье высказал это, и Екатерина II убедилась в очевидности этой истины”, – говорит автор (I. 91) и вслед за тем цитирует in extenso статьи114-115, 125 и 141 Наказа из главы “О производстве суда вообще”.
На первый взгляд кажется совершенно непонятным, какая может быть связь между “властями средними” и “хранилищем” законов, с одной стороны, и “юридическим формализмом судебного производства”, – с другой.
Но ближайшее знакомство с французской практикой “хранения законов” покажет нам, что такая связь действительно существовала, и автор имел полное основание вести свое рассуждение в порядке этой связи. “Охрана законов” конкретно проявлялась в парламентской регистрации всех новых законодательных актов короля.
Регистрация совершалась в обычных формах судебного производства: королевский указ свободно обсуждался в коллегии, и затем ставился на голосование вопрос о закономерности нового законодательного акта; только в случае благоприятного исхода этого голосования постановлялся приговор о занесении нового закона в парламентские регистры; с момента постановленной таким образом регистрации новый закон вступал в силу и подлежал исполнению.
Противники свободной парламентской регистрации восставали против указанных форм производства и требовали, чтобы парламент регистрировал законы немедленно, безмолвно и беспрекословно.
В свободном обсуждении закона, голосовании и постановлении особого приговора они видели только никому не нужную, пустую формальность и совершенно излишнюю волокиту. Имея в виду этого рода нападки на парламентскую регистрацию, автор излагаемой нами статьи и заговорил об общем значении “длиннот и формальностей юридического производства”.
Вполне очевидно, что автор выразил этим следующую мысль: как в процессе юридические формы производства служат гарантией для свободы и имущества подсудимого, точно так же и при регистрации те же формы служат гарантией закономерности нового законодательного акта, т.е., в конечном итоге, являются обеспечением свободы и имущества гражданина, этих устоев закономерной монархии.
Приведя указанные статьи Наказа в подлиннике, автор затем вторично передает их в установленном им самим контексте и с собственными пояснительными вставками. Это новое изложение статей Наказа приводится им в качестве учения о природе монархического правления (I. 92). Важно отметить то обстоятельство, что при вторичной передаче принципов Наказа автор вполне определенно выдвигает мысль о тождестве “посредствующих властей” и “хранилища законов”.
Он говорит: “Надобно, чтобы в монархическом государстве были посредствующие власти, зависящие от верховной. Через эти посредствующие власти, как по каналам, должна изливаться власть государева.
Следствием этого основного закона является то, что должно быть дозволено посредствующим властям делать представления, что такой-то указ противен уложению, что он вреден, темен, неприложим в исполнении” (I. 92).
Такое отождествление “посредствующих властей” с “хранилищем законов” было признано в парламентской публично-правовой догме. В полном согласии с последней находится и заключительный вывод автора об основном законе монархии первостепенной важности. Этот основной закон состоит в том, “чтобы хранители законов имели власть отказывать в регистрации закона, который противоречит законам, установленным в государстве” (I. 92-93).
Принципиальное значение отказа в регистрации получает затем более подробное разъяснение. “Так как законы сами по себе безмолвны, то необходимо существование корпорации (un Corps), уполномоченной к тому, чтобы заставлять их говорить путем представлений государю о противоречии его нового указа первоначальным законам (Lois primitives)[8] государства.
Если регистрация является установленным в государстве законным средством для оповещения граждан об издании нового закона, то священная функция хранителей закона (l’auguste fonction de depositaries des Lois) объемлет собой и власть отказывать в регистрации всякого волеизъявления, противного законам.
Иначе, если бы хранители законов после первого представления предоставили такому волеизъявлению законное бытие (l’existence legale), они сделали бы законным то, что является юридически ничтожным (nul de plein droit). Императрица Российская была права, когда сказала, что учреждение политической корпорации, хранящей законы, предоставляет ей право отказывать в регистрации того, что противится установленному в государстве строю” (I. 94).
Здесь автор ссылается на ст. 30 Наказа, в которой он встретил столь привычный и столь красноречивый для французского парламентария термин, – le refus d’enregistrer. Заметим кстати, что термин этот передан в русском тексте следующим образом: “отрицание то, чтобы вместити противные государственному благочинию законы в число прочих уже принятых”.
Любопытно было бы знать, какой смысл придавали приведенной неуклюжей тираде не знавшие французского языка члены комиссии и различных присутственных мест, в которых читался Наказ.
Находя в Наказе обычную для парламентария терминологию, автор излагаемой нами статьи воспринимал политико-правовую доктрину Наказа в полном согласии с парламентской публично-правовой догмой.
Поэтому и власть отказывать в регистрации он простирал вплоть до пассивного сопротивления неправомерным актам королевской власти, т.е. до забастовки. При этом он вполне bona fide был уверен, что остается на почве публично-правовых принципов Наказа.
“Замечу, – говорит автор, – что парламенты, в особенности Руанский, очень хорошо доказали, что прекращение служебных занятий (cessation de service) всегда практиковалось в силу упрочившегося обычая, как в парламентах, так и в Большом Совете, и в университетах, когда дело шло об интересе этих учреждений. Учреждения нелегко отделываются от обычая, который они нашли установившимся.
Если даже предположить, что этот обычай был злоупотреблением, то все же его можно и должно было уничтожить не путем насилия и не мерами величайшей строгости, потому что, как говорит императрица Российская, надлежит законами то исправлять, что учреждено законами, и то переменять обычаями, что обычаями введено” (I. 125).
Мысль о необходимости бережного отношения к обычаям имела большое значение в публично-правовой догме парламентов. Дело в том, что вся так называемая конституция французской монархии покоилась не на писаных нормах закона, а на неписаной вековой традиции, т.е. на обычае. Публично-правовая традиция почиталась юридически неприкосновенной.
Вследствие этого парламентская догма не только отрицала прямую отмену традиции законодательным путем, но и вообще относилась крайне скептически ко всякого рода законам по вопросам государственного права. Законодательное вмешательство в определении политического строя французской монархии рассматривалось как нарушение исторического духа ее конституции.
Вот почему автор излагаемой нами статьи привел в связи с учением о природе монархического правления и 57-60 статьи Наказа, в которых говорится о необходимости приспособлять законодательство к “народному умствованию” (l’esprit de la Nation), подготовлять умы к законодательным переменам и бережно относиться к обычаям, допуская их изменение только путем обычаев же (I. 115-116).
В приведенных предписаниях Наказа автор видел столь дорогое для него уважение к публично-правовой традиции и, основываясь на них, резко осуждал канцлера Мопу за то, что он круто и резко порвал с многовековой традицией (I. 116).
Не могла служить оправданием политики канцлера ссылка на злоупотребления, царившие в деле отправления правосудия, и на намерение правительства преобразовать судоустройство и судопроизводство путем издания нового уложения. Ведь для составления уложения потребовалось бы содействие старых парламентов, а не упразднение их (I. 127-128).
“Сравните, – говорит автор, – поведение канцлера с поведением царицы. Эта августейшая Государыня собрала депутатов от всех городов своей обширной империи и сказала им: дети мои, взвесьте со мной интересы нации, сочинимте вместе уложение, которое прочно установило бы общественное благоденствие” (I. 129).
Созыв комиссии о сочинении проекта нового уложения рассматривается, таким образом, как осуществление требования приспособлять законодательство к “народному умствованию”.
Как видим, автор изложенной нами статьи использовал Наказ для осуждения “революции Мопу” и включил его принципы в число вспомогательных орудий парламентской публично-правовой догмы. В появившемся спустя год трактате Maximes du droit public framois Наказ приводится уже как нечто вполне знакомое парламентариям и хорошо ими усвоенное.
В Maximes du droit public francois (цитируем двухтомное издание 1772 г.) Наказ императрицы Екатерины II приводится дважды: среди общих рассуждений о нерациональности и вреде деспотизма и в специальном учении о “хранении законов”.
В первом случае дается обстоятельное изложение основных положений Наказа о закономерной монархии, и подробно выясняется принципиальное отношение к ним авторов коллективного труда французских парламентариев. Во втором случае делается лишь краткая ссылка на Наказ, как на источник публично-правовой доктрины, воспринятый парламентской догмой вполне, без оговорок.
Пользуются авторы французским текстом Наказа по петербургскому изданию Академии Наук 1769 года. Этот текст несколько разнится от признаваемого наиболее исправным французского текста в четырехъязычном издании 1770 года, воспроизведенного в современных нам изданиях Л.Ф. Пантелеева и Академии Наук.
Различие это заключается, впрочем, в отдельных словах и выражениях, не имеющих технического в юридическом смысле значения. Столь важные для нас публично-правовые термины и в издании 1769 года те же, что и в позднейшем исправленном.
Рассуждая о нерациональности и вреде деспотизма, авторы Maximes du droit public francois имеют в виду преимущественно восточный деспотизм и изображают гибельные последствия деспотического правления на исторических примерах азиатских государств.
В этом отношении они следуют Монтескье, который видел “природу” и “основной закон” деспотического государства в специфически восточном институте визириата. Однако они не остаются в безусловной зависимости от авторитета Духа законов: обобщают установленное в нем понятие деспотии и находят этот образ правления и в пределах Европы.
“Азиатские владыки, – говорят они, – не единственные государи, власть которых не имеет границ. Российская империя в Европе вплоть до наших дней была рабски подчинена всей строгости произвольного правления” (I. 121). Характеристика последнего дается со слов немецкого государствоведа Бемера (Boehmer) и знаменитого Гоббса (I. 121-123). Устройство и законы Московитской деспотии не занимают авторов ближайшим образом. Интерес их направлен на превращение этой деспотии в монархию.
“Всякий знает, что творческий гений царя Петра даровал русской нации новое бытие, рассеяв мрак невежества и варварства светом наук и искусств. После того так царь завел в своей империи благочиние (apres avoir police), ему, кажется, предстояло только преобразовать порочные принципы правления, поставив на место деспотизма, пагубного для государства и часто гибельного для государя, монархию, упорядоченную и умеренную прочными законами.
Государыня, ныне царствующая в этой обширной империи, восчувствовала, наконец, ту засвидетельствованную Тацитом истину, что безопасность государя уменьшается, когда его власть переходит за всякие границы… Эта Государыня готовит для своих народов счастливую революцию перемены правления (l’heureuse revolution d’un changement de gouvernement).
Она учредила комиссию для составления уложения постоянных законов (Code de loix permanentes); в солидном Наказе, данном ею министрам, на которых возложено это важное дело, она возвещает, что желает царствовать только по законам, мудрость и устойчивость которых обеспечивали бы счастье народов и преуспеяние Московитской империи” (I. 123-125).
После такого вступления авторы переходят к изложению публично-правовых принципов Наказа.
В трех первых статьях Наказа авторы отмечают христианский источник содержащегося в нем политико-правового учения и совмещение в последнем интересов государственного блага с законной охраной личности граждан. Такое воззрение на задачи правления не мирится с деспотизмом, но не препятствует, по мнению авторов, тому, чтобы власть монарха была самодержавной согласно статье 9 Наказа (I. 125-126).
“Государственная власть может сосредоточиваться в лице монарха и быть даже абсолютной в его руках, без того, чтобы осуществление этой власти унижало подданных и отнимало у них существенные права естественной свободы” (I. 126). В подтверждение такой возможности авторы цитируют статьи 13-15 Наказа о “предлоге”, “намерении” и “конце” самодержавного правления.
Изложение конституционных основ закономерной монархии авторы находят в III и IV главах Наказа и сводят их к двум основным пунктам, каковы: 1) наличность прочных и основных законов; 2) учреждение посредствующих властей (I. 127).
Статьи 18 и 20-30 Наказа приводятся in extenso (I. 127-128, 129-130). Авторы принимают смысл указанных статей в строгом духе парламентской традиции, как это видно из их пояснительных замечаний о регистрации законов.
“Произвол исчезает, – говорят авторы, – раз есть прочные законы, раз они заключены в хранилище, и этим хранилищем является политическая корпорация, уполномоченная быть их стражем. Такое учреждение регистрирует законы только после предварительного ознакомления с ними: регистрации предшествует испытание и обсуждение закона” (I. 128).
Ясно, что встречающееся в 24-й статье Наказа слово examiner было понято в техническом смысле термина парламентского производства. Отказ в регистрации конструируется авторами как право на неповиновение власти в случае нарушения ею основных законов.
“Если надобно, – говорят авторы, – чтобы законы определяли, каким указам должно повиноваться[9], то бывают, значит, обстоятельства, в которых закон сам допускает отказ в повиновении. Какие же это могли бы быть обстоятельства, если не те, когда предложенные для регистрации законы противны уложению о законах основных[10], вредны и неприложимы на практике?” (I. 128).
Вполне в духе парламентской догмы требуют наши авторы выдержки и настойчивости при отказе в регистрации. “Не должен ли быть этот отказ только преходящим, временным, ограниченным известным сроком или определенным числом заявлений, – одним, двумя или тремя? или не должен ли он продолжаться лишь до тех пор, пока государь не объявит своего последнего решения, своей абсолютной воли? Наказ Императрицы Екатерины прямо признает отказ в регистрации и не ставит ему ни одного из перечисленных ограничений” (I. 130).
Смысл приведенного места уясняется лишь в связи с теми стеснениями, которые в разное время налагали французские короли на парламентское право регистрации, а также в связи с обычной практикой послушных указов (lettres de jussion) и так назыв. lits de justice.
Молчание Наказа обо всех этих стеснениях и ограничениях истолковано было авторами в смысле полной солидарности императрицы Екатерины II с парламентской догмой, которая в XVIII столетии дошла до решительного отрицания права короля на полновластное воздействие в деле регистрации законов[11].
Русская государыня, по мнению авторов, не только не признает никаких ограничений права регистрации, но, “напротив того, предполагает, что отказ в регистрации окажется упорным и должен будет быть таковым, покуда новые законы будут посягать на установленный в государстве древний порядок” (I. 130-131)[12].
Авторы не только навязывают императрице Екатерине II солидарность с парламентским учением о праве пассивного сопротивления произволу монарха, но и приписывают ей те же мысли по отношению к Сенату, который, согласно статье 26 Наказа, является в России хранилищем законов.
“Могла ли в самом деле Императрица думать, что Сенат должен из преклонения перед государем изменять своей должности, закрывать глаза на достоинство законов и из ложной угодливости содействовать отвержению уложения, ниспровержению монархии, уничтожению свободы и законных прав граждан?
Из низости дать свое согласие на законы, которые низвергли бы престол или, по меньшей мере, клонились бы к уничижению Московитской империи, к отнятию у нее ее благоденствия через ослабление устоев ее монархической конституции, – разве все это не было бы изменой самому государю?
Каким образом хранилище законов могло бы защитить народ от прихоти и произвола власти[13], если бы функции его были сведены к одним лишь представлениям о новых законах, вредных для граждан, и если бы Сенат из уважения к авторитету монарха должен был присоединять такие законы к уложению, после того как государь, прочтя и взвесив мотивы представлений, повелел бы регистрировать закон?
Нельзя себе представить, чтобы должность Сената, который является стражем законов и корпорацией, служащей хранилищем посредствующих властей, ограничивалась несколькими представлениями и чтобы ему было запрещено отказать в регистрации и упорствовать в этом отказе, когда законы пагубны и неприложимы, когда они посягают на установленный в государстве строй, на национальные права, на законную свободу граждан.
Если бы это было так, то положение о том, что народ получает защиту от прихоти и произвола власти, перестало бы быть истинным; мудрое учреждение, которое подвергает законы просвещенному испытанию и ставит в зависимость от последнего их обнародование и включение их после зрелого обсуждения в уложение, не могло бы более обеспечивать народ от власти произвольной” (I. 131-132).
Установив, таким образом, полное согласие учения императрицы Екатерины II о посредствующих властях и хранении законов с парламентской догмой, авторы завершают изложение теории закономерной монархии по Наказу приведением 33, 34, 37, 63, 66, 101, 113 и 114-й статей последнего, в которых идет речь об обеспечении личной свободы и неприкосновенности имущества граждан. Помещение указанных статей в таком контексте (I. 132-133) не случайно. Оно с неизбежностью вытекает из парламентской конструкции закономерной монархии.
“Два основных признака, – говорят авторы, – характеризуют государство чисто монархическое: 1) то, что государственная власть осуществляется в нем по нормам справедливости, а не по произволу; 2) то, что подданные свободны, а не рабы.
Первый признак требует, чтобы в монархическом государстве имелись прочные законы и, следовательно, хранилище законов. … Второй признак не менее постоянен и не менее существен.
Раб не господин своего имущества и своей личности, потому что для него нет никакого другого правила, никакого другого закона, кроме произвольного желания деспотического монарха. … Под владычеством монарха, который не является деспотом, свобода личности и неприкосновенность собственности составляют существенные и непогашаемые давностью атрибуты подданных” (I. 149-151).
Авторы подчеркивают, что российская императрица одинаково признает и тот, и другой характерный признак, т.е. оба конститутивных принципа закономерной монархии (см. I. 149-150, 132).
Выше мы указали, что в Maximes du droit public francois Наказ императрицы Екатерины II приводится дважды: среди общих рассуждений о нерациональности и вреде деспотизма и в специальном учении о “хранении законов”. В первом случае, с которым мы только что ознакомились, дается полное изложение и исчерпывающее толкование учения Наказа о закономерной монархии.
Во втором случае, к которому мы теперь переходим, делается лишь общая бланкетная ссылка на Наказ, которая, несмотря на всю свою краткость, весьма знаменательна, как это мы сейчас увидим.
Пятая глава Maximes du droit public francois, посвященная учению о хранении законов в верховных судах (Cours souveraines), открывается следующим рассуждением. “Так как монархия не может существовать без законов, то надобно, чтобы законы были известны, чтобы можно было в нужде прибегать к ним и чтобы они были помещены в верном хранилище, где легко было бы справляться в них.
Такое хранилище (мы узнали об этом от российской императрицы) может быть только в политических корпорациях, являющихся посредствующими каналами, по которым изливается власть государева.
Когда государь издает новый закон, существенно необходимо, чтобы эти корпорации его испытали (examinent) и чтобы, в случае противности нового закона уложению, его вреда, темноты и неприложимости в исполнении, они имели право делать соответственные представления и даже отказывать в регистрации, особенно если новый закон противен установленному в государстве строю” (II. 1-2).
Таким образом, учение Наказа о “властях средних”, или “малых протоках”, долженствующих служить “хранилищем законов”, принимается за исходное положение для юридической конструкции законоохранительных функций французских парламентов. Авторы ссылаются в данном отношении на произведение российской императрицы, как на первоисточник.
Такого рода ссылка странно звучит в устах авторов, которые в другом месте прямо заявили, что принцип прочности и хранения законов в монархии выставлен был автором Духа законов раньше, чем императрицей Екатериной II[14].
Противоречие, замечаемое при сопоставлении двух указанных мест, объясняется не недосмотром со стороны авторов, а своеобразным приемом их в пользовании литературными источниками для собственных целей.
Как мы уже знаем, Монтескье различал “посредствующие власти” и “хранилище законов”, как два самостоятельных института, между тем как парламентская догма отождествляла их друг с другом и сливала в один институт.
Ввиду этого парламентарии могли ссылаться на главу Духа законов “о законах в их отношении к природе монархического правления” в подтверждение своих конструкций не иначе, как только делая в ней урезки и пропуски по существу.
Так наши авторы и поступали. Указав на первенство автора Духа законов перед российской императрицей в деле установления принципа прочности и хранения законов в монархии, они цитировали Монтескье следующим образом.
“Власти посредствующие (les pouvoirs intermediaires), подчиненные и зависимые, образуют природу правления монархического, т.е. такого, где правит одно лицо посредством основных законов… Недостаточно, чтобы в монархии были посредствующие состояния (des rangs intermediaires); надобно еще хранилище законов. Хранилище это может быть только в политических корпорациях, которые возвещают о законах, когда они изданы, и напоминают о них, когда их забывают” (I. 150).
Промежуточное многоточие в приведенной цитате скрывает от глаз читателя не какие-либо второстепенные фразы подлинника, обычно выпускаемые в видах сокращения текста, а самую сущность содержания, не подходящую для целей цитирующего.
В самом деле, авторы Maximes du droit public francois выкинули ни более, ни менее как все учение Монтескье о посредствующей функции дворянства и церкви, т.е. все учение о посредствующих властях. Цель подобной урезки очевидна. Она заключалась в том, чтобы внушить читателю мысль, будто Монтескье признавал посредствующими властями политические корпорации, призванные служить хранилищем законов.
Достижение этой цели облегчалось тем, что посредствующие власти, которым Монтескье противопоставлял хранилище законов, названы во второй части цитаты посредствующими состояниями. При чтении полного текста подлинника не может оставаться ни малейшего сомнения в том, что здесь переменено только название, но что, по существу, речь идет о тех же посредствующих властях.
При пропуске же существенных мест подлинника, сделанном парламентариями, читателю легко сделать вывод, будто Монтескье различает посредствующие власти и посредствующие состояния, отождествляет хранилище законов с первыми и противопоставляет его только вторым[15].
Парламентариям приходилось, как видим, специально, так сказать, препарировать учение Монтескье о закономерной монархии для того, чтобы иметь возможность использовать его в качестве прямого подтверждения парламентской догмы. Само собой разумеется, что авторы вполне отдавали себе отчет в том, что они делали.
Понятно также, что, хотя они один раз и допустили подобное приспособление соответственного места Духа законов для своих целей, все же не захотели это сделать во второй раз.
Вот почему в специальном учении о законоохранительных функциях парламентов они отправлялись не от Духа законов, а от Наказа императрицы Екатерины II, над которым не было надобности производить никакой литературно-хирургической операции.
В своем месте мы указали, что в начале подробного изложения публично-правовых принципов Наказав главе второй Maximes du droit public francois авторы отмечают христианский источник учения императрицы, приведенный в первой же статье ее произведения. Теперь можем добавить, что оканчивается изложение Наказа тем же замечанием авторов.
“Мы видели, – говорят они, – что Российская Императрица ищет в религии основной и конститутивный принцип для просвещенного законодательства и мудрого, умеренного правления: Закон христианский научает нас взаимно делать друг другу добро, сколько возможно (ст. 1 Наказа). Вот – истинная цель образования общества и существенный конец, к которому должна стремиться государственная власть” (I. 134-135).
Последние слова служат для авторов естественным переходом к вопросу об осуждении деспотизма и оправдании закономерной монархии с точки зрения Священного Писания. Заметим, кстати, что обоснование закономерной монархии на Священном Писании составляло одну из традиций парламентской публично-правовой догмы[16] и сближало, таким образом, последнюю с воззрениями императрицы Екатерины II.
Мы изложили и по мере умения объяснили факт рецепции Наказа во французской публично-правовой литературе, порожденной “революцией Мопу”. Этим исчерпывается тема настоящей статьи. В заключение позволим себе высказать одно соображение относительно самого Наказа, на которое наводит нас отношение к нему французских парламентариев. Соображение это касается одного из пунктов вопроса о заимствованиях в Наказе из Духа законов.
Всякому, кто изучал параллельно Наказ и Дух законов, бросается в глаза, что императрица Екатерина II игнорирует категорическое положение Монтескье, согласно которому монархическое государство должно быть средней величины, а обширная империя предполагает в ее государе власть деспотическую.
В Наказе “природа” монархического государства прилагается к обширной Российской империи, причем принципы закономерного правления сочетаются с таким оправданием абсолютной власти государя, которое признается у Монтескье одним из “отличительных свойств деспотического правления” (ст. 10иглава IVНаказа).
Спрашивается, каким образом императрица Екатерина II решилась нарушить и смешать тезисы своего “молитвенника”? Разве она могла найти в нем же основание для подобного отступления от прямых его указаний? В специальной статье, посвященной исследованию политической доктрины в Наказе императрицы Екатерины II, мы ответили на последний вопрос утвердительно[17].
Мы показали, что у самого Монтескье настолько крепка была вера в могущество просвещенного законодателя, что он вполне допускал возможность нейтрализации “власти климата” при помощи разумных законов.
То, что допустимо по отношению к “власти климата”, этой, по собственному признанию Монтескье, сильнейшей из всех властей, вполне допустимо и по отношению к “власти территории”, не наделенной такой интенсивностью.
Значит, императрица Екатерина II, распространяя рациональные начала монархического устройства на свою обширную империю, отступала, в сущности говоря, от буквы, но не от духа учения Монтескье. Вдохновленная своим “молитвенником”, она имела основание думать, что правильные учреждения парализуют “власть территории”, тем более что сильнейшая из всех “власть климата” была в пользу Российской империи.
Ведь сам Монтескье объяснял легкость, с которой Петр Великий завел в русском народе благочиние, тем обстоятельством, что “тогдашние (т.е. дореформенные) нравы были чужды климату страны и были некогда занесены в нее смешением народов и завоеваниями” (Дух законов. Кн. XIX. Гл. 14. Абз. 6. Наказ. Ст. 7). Ясно, что природный русский климат – это климат европейский, и “Россия есть европейская держава” (ст. 6 Наказа). Следовательно, правильно заключала императрица Екатерина II, к России вполне приложимы европейские принципы закономерной монархии.
К указанному выводу мы пришли путем анализа Наказа и его первоисточника – Духа законов. В настоящее время мы имеем возможность подкрепить наш прежний вывод свидетельством современников Наказа, французов по происхождению и юристов по профессии.
Ни автор статьи: Le parlement justifie par l’Imperatrice de Russie, ни авторы коллективного труда: Maximes du droit public francois не уличают императрицы Екатерины II в произвольном смешении “природы” монархии с “природой” деспотии и не сомневаются в том, что публично-правовые принципы закономерной монархии вполне приложимы к обширной Российской империи.
Отметим, наконец, что в обоих изложенных нами произведениях французских парламентариев значение преобразовательной деятельности Петра Великого сводится к улучшению нравов и насаждению благочиния в стране, а установление закономерного монархического правления приписывается императрице Екатерине II.
Авторы оставили без внимания заявление Наказа (ст. 99) о том, что те “трибуналы”, которые призваны быть в России “посредствующими властями” и “хранилищем законов”, “премудро учредил” Петр Великий.
[1] Haumant Emile. La culture francaise en Russie (1700-1900). Paris, 1910. Livre II: La conquete francaise (1725-1789). Chap. XL P. 132-133.
[2] См. наше исследование:Догматика положительного государственного права во Франции при старом порядке.Юрьев, 1911. С. 248 текст и прим. 2.
[3] Политическая доктрина в Наказе Императрицы Екатерины II, в “Сборнике статей по истории права”, посвящ. М.Ф. Владимирскому-Буданову. Киев, 1904. См. особенност. 49-50,67-68,70-73,80-81,84.
[4] Пользуемся выражением Ключевского В.О. – Курс русской истории. Ч. IV. Москва, 1910. С. 449.
[5] Отношение Монтескье к публично-правной догме парламентов выясняется подробно в исследовании нашем:Догматика положительного государственного права во Франции при старом порядке.Юрьев, 1911. См. с. 490-500, 536-554.
[6] См. Flammermont Jules. Le chancelier Maupeou et les parlements, 2-me edition. Paris, 1885.
[7] Maupeouana. Ou Recueil complet des ecrits patriotiques publies pendant le regne du Chancelier Maupeou, pour demontrer l’absurdite du despotisme qu’il vouloit etablir, et pour maintenir dans toute sa splendeur la Monarchie Francaise. T. I. Paris, 1775. P. 84-129.
[8] Как “первоначальные” квалифицируются в парламентской публично-правовой догме основные законы французской монархии. Об этом см. наше исследование: Догматика полож. госуд. права во Франции. С. 470-471, 580-588.
[9] S’il faut que les loix determinent a quels ordres on doit obeir… Слова, отмеченные курсивом, взяты из ст. 21 Наказа.
[10] Code des loix fondamentales, – говорят авторы – вместо Code des loix, как сказано встатье 21Наказа.
[11] См. наше исследование: Догматика полож. госуд. права во Франции. С. 412-422, 456-459.
[12] L’ordre ancien etabli dans l’Etat отождествлялся с первоначальными или, что то же, с основными законами. См. наше исследование: Догматика полож. госуд. права во Франции. С. 470.
[13] Comment d’ailleurs cette institution mettroit-elle le peuple a l’abri des caprices et de la cupudite… подчеркнутые курсивом слова взяты из ст. 29 Наказа.
[14] Т. I. P. 149: Deux caractiires principaux constituent l’Etat purement Monarchique. 1°. La puissance publique у est exercee par justice, et non а discretion. 2°. Les Sujets sont libres, et ne sont pas esclaves. – Le premier caractore exige que, dans l’Empire Monarchique, il у ait des Loix fixes, et par consequent un depijrt des loix. Nous avons vu l’lmperatrice de Russie rendre hommage a la certitude de ce principe: l’Auteur de l’esprit des Loix l’avoit etabli avant cette Princesse.
[15] Такой вывод вполне совпадал с той конструкцией, которую придавала сословному строю парламентская догма. Она считала сословия, в особенности дворянство, необходимыми для монархии, но не придавала им значения посредствующих властей, удерживая последнее за парламентами. См. об этом наше исследование: Догматика полож. госуд. права во Франции. С. 429-430.
[16] См. наше исследование: Догматика полож. госуд. права во Франции. С. 599.
[17] См.: Сборник статей по истории права, посвящ. Владимирскому-Буданову М.Ф. С. 73-75.
