Политическая доктрина в Наказе Императрицы Екатерины II

“Надобно установить верную точку воззрения на это, без сомнения, важнейшее из сочинений Екатерины”. (Шебальский П.К. Журн. “Заря”. 1869. Февраль. С. 114)

Среди юристов посвятили исследованию Наказа наиболее внимания и усердия наши криминалисты. Благодаря их трудам вполне разработан вопрос о проведенном в Наказе воззрении на преступление, наказание, задачи и формы уголовного суда; выяснены также с исчерпывающей полнотой характер и приемы заимствований, сделанных по указанным вопросам императрицей Екатериной II у корифеев западной науки “века просвещения”; определено, наконец, действительное влияние теории Наказа на практику нашего уголовного законодательства.

Если бы содержание Наказа исчерпывалось вопросами уголовного права и процесса, историко-юридическое изучение его можно бы было признать законченным. Но даже беглое ознакомление с Наказом показывает, что большая часть содержания этого памятника относится не к уголовному праву, а к праву государственному и политической науке.

С точки зрения последних дисциплин Наказ требует особенно тщательного исследования. Между тем именно в этом направлении сделано менее всего для его изучения. Правда, признание, что Наказ дал толчок к научной разработке русского государственного права, разделяется всеми и, в качестве школьной истины, входит во все курсы и учебники.

Установившееся в этом отношении единодушное согласие ученых не подвергается ни сомнению, ни дальнейшему детальному исследованию. Вследствие этого у нас нет ни одной специальной работы, которая представляла бы изложение политической доктрины Наказа или, ближайшим образом определяя предмет, – той теории русского государственного строя, которую развила императрица Екатерина II в своем Наказе.

Более или менее подробной разработки этого вопроса, повторяем, нет; на него дают лишь общий ответ: в Наказе проведено начало законности управления. Само собой понятно, что такой ответ вообще недостаточен и, в особенности, недостаточен потому, что он не дает удовлетворительных указаний на отношение политической доктрины Наказа к ее источнику, т.е. к Духу законов.

Императрица Екатерина II сама созналась, что она “обобрала президента Монтескье”, и на этом ее заявлении ученые исследователи успокаиваются. Тщательно отыскивают в Духе законов источник каждой отдельной статьи Наказа, но нисколько не заботятся об определении отношения между этими двумя политико-теоретическими величинами, первоначальной и производной, в их целом. Посильное восполнение указанного пробела в изучении Наказа и составляет задачу настоящей статьи.

I.

Теория русского государственного строя, которую развила императрица Екатерина II, не исчерпывается двумя первыми главами Наказа, и вообще она не изложена компактно в каком-либо одном месте последнего. Составные части ее и отдельные штрихи разбросаны в разных местах и в отрывочных статьях Наказа. Поэтому, прежде всего, необходимо собрать все разрозненные определения и замечания и привести их к систематическому единству.

“Государь есть самодержавный”, – гласит Наказ (ст. 9) и этим не вполне юридически определенным, но исторически сложившимся^[1] термином “самодержавия” определяет неограниченную монархическую форму правления России^[2].

Последняя обусловливается, в общем, “естественным положением” Русского государства (ст. 9-12. Сравн.ст. 4) и для России она, по мнению императрицы, несомненно, “наилучше сходствует с намерениями, в разумных тварях предполагаемыми, и соответствует концу, на который в учреждении гражданских обществ взирают неотступно” (ст. 14).

Мотивируя необходимость самодержавия каузально (“естественным положением” государства) и телеологически (соответствием “концу, на который в учреждении гражданских обществ взирают неотступно”), императрица Екатерина II не забывает в то же время традиционной теократической основы государственного абсолютизма.

Последняя проглядывает в молитвенном воззвании, предпосланном тексту Наказа, и затем находит не допускающее сомнений, вполне определенное выражение в дополнительной главе о “государственном строительстве”, в одном месте которой (ст. 625) основанием самодержавной власти признается “Богом данное звание” (titre, qu’il tient de Dieu).

Цель (“предлог”) самодержавного правления (l’objet de la souverainete) заключается не в том, “чтоб у людей отнять естественную их вольность”, но в том, “чтобы действия их направити к получению самого большого ото всех добра” (ст. 13).

Приведенное определение представляет собой не что иное, как строгую формулу теории т.н. просвещенного абсолютизма. Веяние последнего чувствуется уже в одном признании законов “простым и правым рассуждением отца, о чадах и домашних своих пекущегося” (ст. 452).

Если к этому прибавим вменение правительству в обязанность “дата всем гражданам надежное содержание, пищу, приличную одежду и род жизни, здравию человеческому не вредящий” (ст. 346), и полную уверенность, что “люди от оного зависящие всегда находятся в глазах градского начальства; и мудрые установления о благочинии препятствуют им впадать в большие преступления” (ст. 539), то для нас станет понятным самоуверенное заявление ст. 520 Наказа: “Боже сохрани! чтобы после окончания сего законодательства был какий народ больше справедлив, и, следовательно, больше процветающ на земле; намерение законов наших было бы не исполнено: несчастье, до которого я дожить не желаю”.

Понятным станет это заявление в том смысле, что у нас не останется более сомнения относительно общего характера политической доктрины его автора. Вполне очевидно, что мы имеем дело с доктриной просвещенного абсолютизма.

Передовые преобразовательные задачи последнего ясно сознаются в Наказе, который возлагает на государственную власть обязанность воспитывать общество в духе непрерывного прогресса.

“Для введения лучших законов необходимо потребно умы людские к тому приуготовить. Но чтоб сие не служило отговоркой, что нельзя установить и самого полезнейшего дела. Ибо если умы к тому еще не приуготовлены, так приймите на себя труд приуготовить оные” (ст. 58).

Просвещенный абсолютизм сочетался в практике XVIII столетия исключительно с единоличным правлением, и последнее в таком случае (т.е. при наличности просветительной политики) представлялось умам того времени не иначе, как монархическим, потому что одна уже наличность просвещения у государя отличала его власть от власти деспота^[3].

Это основное для “века просвещения” отличие неудержимо влекло за собой и другие. Правление, ставившее себе просветительные задачи, очевидно, не могло оставаться без закона, без всякого правила и увлекать все и всех одним лишь произволом и прихотью правителя. Просвещенный абсолютизм нельзя было не сочетать с “прочными и установленными законами”^[4]. Его нельзя было мыслить иначе, как в форме правления монархического и законного.

Начало законности полагается императрицей Екатериной II в основу самодержавного государственного строя. Сущность законного монархического правления основывается в Наказе на самоограничении власти. Начало самоограничения проводится не безусловно, но все же ему отведено места столько же, сколько и проявлению неограниченной власти.

“Есть случаи, – говорит Наказ, – где власть должна и может действовать безо всякой опасности для государства в полном своем течении. Но есть случаи и такие, где она должна действовать пределами, себе еюж самою положенными” (ст. 512).

Области применения неограниченной и самоограниченной власти не разграничены в Наказе раз навсегда установленной гранью. Та или другая степень проявления власти ставится в зависимость от изменчивых политических конъюнктур и должна, по-видимому, соразмеряться с требованиями того “самого большого ото всех добра”, к “получению” которого направляет действия людей самодержавное правление.

“Самое вышнее искусство государственного управления состоит в том, чтобы точно знать, какую часть власти, малую ли или великую употребить должно в разных обстоятельствах” (ст. 513). Отсюда следует, что самоограничение монархической власти вытекает не из ненарушимости чьих-либо и каких-либо прав, но из “вышнего искусства государственного управления” с просветительными задачами последнего.

Таким образом, власть и в той “части”, где она действует “пределами себе еюж самою положенными”, не вступает в сферу принципов правового государства, но остается в пределах просвещенного абсолютизма. Зато принципы последнего проводятся со всей строгостью, так что узда просвещения налагается и на ту “часть” власти, где последняя действует “в полном своем течении” (dans toute son etendue).

Такое именно значение имеетст. 511Наказа, которая гласит: “Самодержавство разрушается еще тогда, когда Государь думает, что он больше свою власть покажет, ежели он переменит порядок вещей, а не оному будет следовать, и когда он больше прилепится к мечтаниям своим, нежели к своим благоизволениям, от которых проистекают и проистекли законы”.

Смысл этой статьи, при первом чтении недостаточно вразумительный, станет для нас вполне понятным, если сопоставим ее не только с прямым ее источником (М. VIII. 6. 3), но и с двумя другими местами Духа законов, в которых говорится о различии между монархией и деспотией по характеру власти (М. III. 10. In fine) и дается определение деспотического правления (М. II. 1. 1).

Отличительной чертой характера монархической власти является “просвещение” государя (que dans la monarchie le prince a des lumieres), под чем, очевидно, следует разуметь не случайную образованность той или другой венценосной личности, но просветительную задачу, присущую институту монархии.

В этой просветительной задаче заключается сдержка личной деятельности государя-монарха; для государя-деспота такая сдержка не существует, и в деспотическом правлении действуют “произвол и прихоти”.

Просветительная задача не позволяет монарху увлекаться “мечтаниями”, несомненно, родственными деспотическим “прихотям”, и удерживает его в области “благоизволений”, т.е. изъявлений руководимой разумом воли, не противящейся, но следующей разумом же установляемому “порядку вещей”.

Первым моментом самоограничения власти является самоустранение монарха от непосредственного управления всеми государственными делами. Полнота самодержавия заключается в том, что “государь есть источник всякия государственные и гражданския власти” (ст. 19) и что из его благоизволений проистекают все законы (ст. 511), а отнюдь не в том, чтобы он лично ведал все дела управления.

“Что истребило владения поколений Цина и Суй? говорит некоторый Китайский писатель; то, что сии владетели, не довольствуясь главным надзиранием, одним только приличным Государю, восхотели всем беспосредственно управлять и привлекли к себе все дела, долженствующие управляться установлением разных правительств” (ст. 510).

Итак, актом непосредственной деятельности государь только установляет закон, как “простое и правое рассуждение отца, о чадах и домашних своих пекущегося” (см. ст. 452), а исполнение этого закона предоставляется государем соответственно уполномоченным и организованным учреждениям, над которыми государь имеет “главное надзирание”.

Такой порядок, проводимый в управлении, должен быть соблюдаем с особенной тщательностью в деле суда. “Самодержец, представляющий и имеющий в своих руках всю власть, обороняющую все общество, может один издать общий о наказании закон, которому все члены общества подвержены; однако он должен воздержаться, чтобы самому не судить: почему и надлежит ему иметь других особ, которые бы судили по законам” (ст. 149).

“Для сего Петр Великий премудро учредил Сенат, коллегии и нижние правительства, который должны давать суд именем Государя и по законам: для сего и перенос дел к самому Государю учинен толь трудным; закон, который не должен быть никогда нарушен” (ст. 99). Передача дела исполнения законов особым учреждениям мотивируется в Наказе соображением политического характера.

“Есть некоторая удобность в правлении: лучше, чтобы Государь ободрял, а законы бы угрожали” (ст. 515). Если бы монарх лично осуществлял все законы, то ему пришлось бы непрестанно приводить в исполнение угрозы закона и этим возбуждать неудовольствие лично против себя. В интересах авторитета и сохранения престижа монархической власти это в высшей степени нежелательно. “И так надлежит быти правительствам” (ст. 100).

Самоустранение монарха от непосредственного личного управления всеми государственными делами неизбежно ведет к устранению прямых отношений между государем и народом и к образованию целой лестницы учреждений, становящихся между верховным носителем власти и подданными, на которых власть воздействует.

“Законы, основание державы составляющие, предполагают малые протоки, сиречь правительства, чрез которые изливается власть Государева” (ст. 20). Эти неизбежные “правительства” не нарушают ни единства власти, так как “в самой вещи Государь есть источник всякия государственныя и гражданския власти” (ст. 19), ни единства правящей воли, так как “во всем, сколь ни пространно, государстве не надлежит быть никакому месту, которое бы от законов не зависело” (ст. 224).

Тем не менее “власти средние, подчиненные и зависящие от верховной составляют существо правления” (ст. 18). Отсюда следует, что самодержавный государственный строй характеризуется не только единоличностью верховной власти, но и теми “протоками, через которые изливается власть Государева”. Наказ признает такими протоками “правительства”, т.е. учреждения бюрократические^[5].

По отношению к бюрократическим “правительствам” самодержавный монарх имеет “главное надзирание, одно только приличное Государю”, непосредственными же своими “благоизволениями” творит законы. Но и в этой непосредственной своей деятельности монарх не обходится без содействия бюрократических учреждений.

Содействие это отнюдь не является прямым соучастием в законодательной власти. Чтобы уяснить себе действительное значение этого содействия, необходимо обратить внимание на следующее.

Монарх установляет законы своими личными “благоизволениями”. Как и всякий смертный, монарх может оказаться в изъявлениях своей воли не всегда последовательным; это может вызвать противоречие вновь издаваемых им законов с законами существующими и новым законом не отменяемыми.

Такое противоречие может вселить в подданных крайне нежелательную мысль, будто правотворящие “благоизволения” монарха ничем не отличаются от его “мечтаний”, или “прихотей”. От этого же, в свою очередь, законность может претерпеть существенный подрыв.

Чтобы избежать подобного печального явления, расшатывающего принцип законности, Наказ установляет своеобразный институт охраны законов. “Надобно иметь хранилище законов”, – гласит ст. 22. Надобность эта не создает, однако, учреждения, которое становилось бы наряду с монархом.

Императрица локализует “хранилище законов” в сфере подчиненной монарху бюрократии. “Сие хранилище, – говорит Наказ, – инде не может быть ни где, как в государственных правительствах” (ст. 23).

Компетенция правительственных учреждений чужда самостоятельной власти и не идет далее права делать монарху соответственные всеподданнейшие представления. “Сии правительства, принимая законы от Государя, рассматривают оные прилежно и имеют право представлять, когда в них сыщут, что они противны Уложению… что такой-то Указ противен Уложению, что он вреден, темен, что нельзя по оному исполнить…, каким указам должно повиноваться, и как по оным надлежит чинить исполнение” (ст. 24 и 21).

Таким образом, охрана законов сводится к своего рода апелляции a principe male informato ad principem melius informandum, причем как “апелляция”, так и “информация” предоставлены исключительно бюрократии.

Конечная цель деятельности правительственных учреждений по охране законов заключается в том, “чтобы попечением их (sc. правительственных учреждений) наблюдаема была воля Государева сходственно с законами, в основание положенными, и с государственным установлением” (ст. 28).

Последнее (по франц. constitution) не имеет в виду ограничения абсолютной власти государя, но, напротив того, обеспечение ее в качестве власти монархической. “Сии наставления возбранят народу презирать указы Государевы, не опасаясь за то никакого наказания, но купно и охранят его (sc. Государя)^[6] от желаний самопроизвольных и от непреклонных прихотей” (ст. 29), господство которых, припомним читателю, характеризует не монархию, но деспотию.

О ненарушении грани, отделяющей монархию от деспотии, императрица Екатерина II заботится особенно ревниво. Поэтому, изложив порядок, ведущий к отмене противоречивых, вредных, темных и неудобоисполнимых указов, она многозначительно замечает: “Сии законы несомненно суть делающие твердым и неподвижным установление всякого государства” (ст. 21).

Из сказанного следует, что необходимость согласования новых законов со старыми, в особенности же отдельных указов с целым кодексом, а также необходимость устранения вреда и темноты указов ведет к самоограничению монарха в деле законодательства.

Таким образом, после отмеченного выше самоустранения монарха от непосредственного управления мы встречаемся теперь со вторым моментом общего самоограничения самодержавной власти, преследующей просветительные задачи и опирающейся для этого на законность.

В разработке технической стороны вопроса об охране законов Наказ проявляет некоторую непоследовательность. Сначала говорится о “хранилище законов”, значит об одном учреждении со специальной функцией. В этом смысле Наказ заявляет, что “в России Сенат есть хранилище законов” (ст. 26).

Но непосредственно за этим сказано: “Другие правительства долженствуют и могут представляти с той же силой Сенату и самому Государю” (ст. 27. Ср.ст. 24 и 21), и Сенат лишается, таким образом, значения единого хранилища законов. Отмеченное противоречие в технической стороне не нарушает, однако, самого принципа, на котором Наказ настаивает.

Все правительственные учреждения должны быть, как отмечено уже, подзаконными. Вместе с тем они должны иметь характер постоянный и неподвижный. Действие монарха через органы временные и чрезвычайные осуждается точно так же, как непосредственное личное его управление всеми делами. Это положение высказывается в Наказе специально в применении к суду.

“Самая бесполезная вещь Государям в самодержавных правлениях есть наряжать иногда особливых судей судить кого-нибудь из подданных своих. Надлежит быть весьма добродетельным и справедливым таковым судьям, чтоб они не думали, что они всегда оправдаться могут их повелениями, скрытною какою-то государственной пользой, выбором в их особе учиненным, и собственным их страхом.

Столь мало от таковых судов происходит пользы, что не стоит сие того труда, чтобы для того превращать порядок суда обыкновенный. Еще же может сие произвести злоупотребления весьма вредные для спокойства граждан.

Пример сему здесь предлагается. В Англии при многих Королях судили членов верхней камеры через наряженных из той же камеры судей; сим способом предавали смерти всех, кого хотели из оного вельмож собрания” (ст. 489-490).

В устройстве подчиненных правительственных учреждений Наказ проводит возможное разлучение властей, именно – разделение органов полиции и суда. “Где пределы власти полицейские кончатся, тут начинается власть правосудия гражданского” (ст. 562).

“Например, полиция берет под стражу вора или преступника; она делает ему допрос: однако произведение дела его препоручает тому судебному месту, к которому его дело принадлежит” (ст. 563).

Разделение полиции и суда получает в Наказе еще другую формулировку: “В судебных местах есть правило, чтоб не судить ни о каких других вещах, кроме представленных в оные подлежащим порядком к суду. Напротив того, полиция открывает преступления, оставляя, впрочем, судить дела другим правительствам, и отсылает им оные” (ст. 565-566).

Принцип отделения полиции от суда не выдержан в Наказе вполне. За полицейскими органами, пекущимися о сохранении благочиния в обществе, Наказ признает, в конце концов, некоторую карательную власть, хотя и ограниченную, но, несомненно, узурпированную у суда.

“Сему правлению не надлежит налагать на людей тяжких наказаний: довольно для обуздания особ, и содержания в порядке дел оному порученных, чтоб оного наказания состояли в исправлениях, пенях денежных и других наказаниях, наносящих стыд и поношение на поступающих худо и бесчинно и удерживающих в почтении сию часть правительства и в повиновении оному всех прочих сограждан” (ст. 564).

Деятельность всех подчиненных “правительств” должна отправляться неуклонно по законам. Особенно настаивает на этом Наказ в отношении к судам, каждый шаг деятельности которых ставится в Наказе в прямую зависимость от закона. “Власть судейская состоит в одном исполнении законов, и то для того, чтобы сомнения не было о свободе и безопасности граждан” (ст. 98).

Этот общий принцип получает затем дальнейшее развитие: “Доказательства должны быть определены законом, а не судьями, которых приговоры всегда противоборствуют гражданской вольности, если они не выведены, на какий бы то ни было случай, из общего правила, в уложении находящегося” (ст. 165). “Когда ответчик осуждается, то не судии налагают на него наказание, но закон” (ст. 128).

“Судьи и правительства, будучи сами частью только общества, не могут, по справедливости, ниже под видом общего блага, на другого какого-нибудь члена общества наложить наказания, законами точно не определенного” (ст. 148).

“Приговоры должны быть, сколь возможно, ясны и тверды, даже до того, чтобы они самые точные слова закона в себе содержали. Если же они будут заключать в себе особенное мнение судьи, то люди будут жить в обществе, не зная точно взаимных в той державе друг к другу обязательств” (ст. 129).

Настаивая на безусловном господстве закона в суде, Наказ держится несколько иного мнения относительно полиции, полагая, что последней “более нужны уставы, нежели законы” (ст. 538). Это частное противопоставление закона и устава приводит нас к тому общему делению правотворящих актов власти, которое установлено в Наказе.

“Все права, – гласит Наказ, – должно разделить на три части. Первой части будет заглавие: законы. Вторая примет название: учреждения временные. Третьей дастся имя: указы. Под словом законы разумеются все те установления, которые ни в какое время не могут перемениться, и таковых числу быть не можно великому.

Под названием временные учреждения разумеется тот порядок, которым все дела должны отправляемы быть, и разные о том наказы и уставы. Имя указы заключает в себе все то, что для каких-нибудь делается приключений, и что только есть случайное, или на чью особу относящееся, и может со временем перемениться” (ст. 440-446)^[7].

Политико-юридическое значение подобного разделения могло бы заключаться в предоставлении указанным видам правотворящих актов власти различной степени обязательного действия, именно: в подчинении временных учреждений законам, а указов – еще и временным учреждениям.

Но подобной дифференциации юридического действия законов, временных учреждений и указов, столь существенно важной для обеспечения законности управления, Наказ не установляет^[8]. Нет также никакого прямого основания для сопоставления только что приведенного деления правотворящих актов с институтом охраны законов, о котором мы говорили выше.

Дело в том, что установляемая в Наказе охрана законов не ограничивается испытанием одной лишь формальной легальности актов Высочайшей воли, но распространяет “прилежное рассмотрение” и на их целесообразность: “хранилище законов” представляет государю не только о том, что новый указ противоречит уложению, но так же и о том, что новый указ вреден, темен или неудобоисполним.

Принцип деятельности хранилища законов, разъясненный нами выше, вытекает из условий поддержания престижа власти в духе просвещенного абсолютизма, а отнюдь не из требований правового государства, строго различающего обязательность законов и административных распоряжений.

Не подходит под такие требования и деление правотворящих актов на законы, временные учреждения и указы. Это деление имеет в виду не правомерность, но целесообразность. Указанные три “части прав” (ст. 440) различаются не по силе их юридического действия, но по большей или меньшей изменчивости тех отношений, которые они регулируют.

Обеспечение “собственного имения и жизни каждого гражданина” требует, “чтобы в правительствах так судили сего дня, как и вчера судили” (ст. 101), и деятельность суда, как наиболее неподвижного, так сказать, учреждения, определяется законами, т.е. такими актами власти, которым заведомо присваивается особенно продолжительное действие.

В противоположность суду, охраняющему неизменную по своему содержанию имущественную и личную безопасность граждан, действия полиции “чинятся над вещами, всякий день сызнова случающимися. И так великие наказания тут не уместны; и великие примеры не для сего правления сделаны” (ст. 537).

На этом основании признается, что полиции более нужны не законы, но уставы, т.е. акты, заранее названные временными. Эти временные уставы столь же безусловно обязательны, как и постоянные законы, и в порядке полиции может быть изменено то, что признается неподвижным в порядке суда.

В Наказе власть никогда не ограничивает себя во имя чьих-либо и каких бы то ни было прав, но всегда лишь во имя “самого большого ото всех добра”. Заранее предваряя подданых о том, что законы будут более неподвижны, а уставы более изменчивы, власть стремится не к водворению высшей правомерности, но к тому, чтобы рассеять возможное на стороне подданных предположение, будто ими правят не “благоизволения”, но “мечтания” государя.

Подданные вперед знают, что уставы временны, и потому они не будут удивляться частым переменам в направлении полиции, т.е., переводя терминологию XVIII века на наш язык, в порядке управления. “Государственная вольность в гражданине есть спокойство духа, происходящее от мнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностью” (ст. 39).

На этом основании гражданин, предупрежденный об изменчивости внутреннего управления, не утратит “мнения” о наслаждении безопасностью. Между тем для власти такая заранее выговоренная изменчивость в высшей степени важна, так как предоставляет ей полную свободу действия в духе “просвещенного абсолютизма” при видимом сохранении и “государственной вольности”, и законности.

Наказ, как мы только что видели, не проводит начала законности со всей последовательностью. Тем не менее нельзя сказать, чтобы Наказ превращал “мнение” граждан о том, “что всяк из них собственною наслаждается безопасностью”, в одну лишь иллюзию.

Относя к ведению полиции “попечение” обо всем том, “что служит к сохранению благочиния в обществе” (ст. 530), Наказ, проникнутый духом просвещенного абсолютизма, очевидно, не допускает мысли, чтобы этот государственный орган, преимущественно предназначенный просветительной политикой XVIII века к насаждению “самого большого ото всех добра”, мог нарушать своей деятельностью личную и имущественную “безопасность” граждан.

Такая возможность угрожала бы “государственной вольности”, если бы полиция ведала не одно лишь попечение о благочинии в обществе. Но раз суд отделен от полиции, “уставы сей части суть совсем другого рода от прочих гражданских законов” (ст. 531), и деятельность полиции не требует особой законной узды.

Вся бдительность закона сосредоточивается на суде, так как от деятельности последнего зависит, “чтобы сомнения не было о свободе и безопасности граждан” (ст. 98). И Наказ тщательно оберегает “государственную вольность” от судебного произвола. Мы уже отметили выше основные положения Наказа в этом отношении.

Теперь прибавим к этому, что Наказ, серьезно озабоченный борьбой с судебным произволом, обращает особенное внимание на те формы последнего, которые исторически принимали наиболее ужасающие размеры и больше всего угнетали “государственную вольность”.

Такими формами, несомненно, были: произвольное содержание под стражей и жестокие обвинения в оскорблении Величества. С этим злом Наказ считает необходимым особенно бороться. “Если властям, – гласит общее правило Наказа в этом отношении, – долженствующим исполнять по законам дозволить право задержать гражданина, могущего дать по себе поруки, то там уже нет никакой вольности” (ст. 135).

Из этого общего правила делается исключение для лиц, заподозренных в преступлениях, наказуемых смертью, и для чрезвычайных обстоятельств государственной смуты. “Разве когда его (гражданина) отдадут под стражу для того, чтобы немедленно отвечал в доносе на него такой вины, которая по законам смертной подлежит казни. В сем случае он действительно волен; ибо ничему иному не подвергается, как власти закона. … Но ежели законодательная власть мнит себя быть в опасности по некоему тайному заговору против государства или Государя, или по какому сношению с зарубежными недругами: то она может на уреченное время дозволити власти по законам исполняющей под стражу брать подозрительных граждан, которые не для иного чего теряют свою свободу на время, как только, чтобы сохранить оную невредиму навсегда” (ст. 135-136).

Наказ не довольствуется, однако, установлением основного принципа и указанием общих из него изъятий. “Но всего лучше означить точно в законах важные случаи, в которых по гражданине порук принять нельзя… Чего ради закон должен точно определить те знаки преступления, по которым можно взять под стражу обвиняемого” (ст. 137и163; см.ст. 159-174).

С такой же, если еще не с большей, бдительностью относится Наказ к законодательному определению преступлений в оскорблении Величества. “Все законы должны составлены быть из слов ясных и кратких, однако нет между ними никаких, которых бы сочинение касалось больше до безопасности граждан, как законы принадлежащие ко преступлению в оскорблении Величества” (ст. 466), и23статьи (465-487) Наказа посвящены “изъяснению” этого преступления.

Проводимая в Наказе законность не вытекает, как мы это уже указывали, из признания субъективных прав граждан, в качестве пределов деятельности и воздействия власти. Нет, она дается сверху, в качестве объективного порядка управления, рефлексом которого является “государственная вольность” отдельных граждан.

Насаждение законности является, таким образом, не чем иным, как одной из мер просветительной политики, борющейся с беспорядками управления, вытекающими из судебного и иного чиновного произвола.

Однако, говорит Наказ, “не довольно того, чтобы узнать непорядки и выдумать способы для отвращения их; надлежит еще сверх того не дремлющим оком смотреть, чтобы способы сии были при встречающихся случаях самым делом исполняемы” (ст. 543). Наказ заботится об исполнении законов “самым делом” и для обеспечения этого проектирует в различных местах ряд соответственных мер и правил.

Прежде всего, требуется для этого, чтобы смысл законов был общепонятен. “Законы делаются для всех людей; все люди должны по оным поступать; следовательно, надобно, чтобы все люди оные и разуметь могли” (ст. 458).

Далее, необходимо, чтобы закон был доступен населению, “и уложение, все законы в себе содержащее, должно быть книгой весьма употребительной, и которую бы за малую цену достать можно было наподобие букваря.

В противном случае, когда гражданин не может сам собой знать следствий, сопряженных с собственными своими делами и касающихся до его особы и вольности, то будет он зависеть от некоторого числа людей, взявших ко себе во хранение законы и толкующих оные.

Преступления не столь часты будут, чем большее число людей уложение читать и разуметь станут. И для того предписать надлежит, чтобы во всех школах учили детей грамоте попеременно из церковных книг и из тех книг, кои законодательство содержат” (ст. 158).

В видах неукоснительного исполнения законов Наказ лишает суды права толковать законы и применять по общему их разуму. “Всякий человек имеет свой собственный ото всех отличный способ смотреть на вещи, его мыслям представляющиеся”, и потому, “если захотят слушаться не гласа непременяемого законов неподвижных, но обманчивого непостоянства самопроизвольных толкований”, то это учинит “судьбу гражданина пременяемой переносом дела его из одного правительства во другое, и жизнь его и вольность на удачу зависящею от ложного какого рассуждения или от дурного расположения его судии” (ст. 153).

Во избежание такого шатания законности и ущерба “государственной вольности” Наказ обязывает судей к “строгому и точных слов придерживающемуся изъяснению законов” (ст. 154). Отнимаемое у судей право толкования законов предоставляется Наказом единственно самому законодателю.

“Так кто же будет законный оных толкователь? Ответствую на сие: Самодержец, а не судья” (ст. 151). В самом издании закона законодателю “надлежит, где нужда потребует, прибавить изъяснения или толкования для судящих, чтоб могли легко видеть и понимать как силу, так и употребление закона.

Воинский устав наполнен подобными примерами, которым удобно можно последовать” (ст. 448). И при буквальном “изъяснении” закона судьями могут возникать, признает Наказ, некоторые погрешности. “Сии скоро преходящие погрешности обязуют законодавца сделать иногда в словах закона, двоякому смыслу подверженных, легкие и нужные поправки” (ст. 154).

Выраженное в приведенных местах Наказа недоверие к судьям находит себе объяснение в фактических условиях суда того времени^[9], а удержание за законодателем исключительного права толкования вполне соответствует духу просвещенного абсолютизма, согласно которому все мероприятия идут сверху, а внизу требуется лишь исполнение без рассуждений^[10].

Наконец, важнейшим обеспечением исполнения законов “самым делом” признается в Наказе гласность, если не в форме открытых и доступных для всех заседаний суда, то, несомненно, в виде публикации приговоров и производства по делам уже решенным.

“Приговоры судей, – гласит Наказ, – должны быть народу ведомы, так как и доказательства преступлений, чтобы всяк из граждан мог сказати, что он живет под защитой законов: мысль, которая подает гражданам ободрение и которая больше всех угодна и выгодна самодержавному Правителю, на истинную свою пользу прямо взирающему” (ст. 183).

До сих пор мы отмечали предписания Наказа, направленные на обеспечение неукоснительного и точного исполнения законов всеми подчиненными властями. Но с точки зрения просветительных идей XVIII века истинная законность не удовлетворяется одним внешним исполнением закона, каково бы ни было его содержание, и предъявляет к последнему известные требования внутренней справедливости.

“Два суть рода повреждения, – говорит Наказ, – первый, когда не наблюдают законов; второй, когда законы так худы, что они сами портят; и тогда зло есть неизлечимо по тому, что оно в самом лекарстве зла находится” (ст. 507).

Только внутренняя справедливость закона и обеспечивает, собственно говоря, его исполнение. “Для нерушимого сохранения законов надлежало бы, чтоб они были так хороши и так наполнены всеми способами к достижению самого большого для людей блага ведущими, чтобы всяк несомненно был уверен, что он ради собственной своей пользы стараться должен сохранить нерушимыми сии законы. И сие то есть самый высочайший степень совершенства, которого достигнуть стараться должно” (ст. 43-44).

Стремясь к достижению такого совершенства, законодатель никогда не должен забывать, что законы должны быть установляемы не с иным намерением, “как только, чтобы сделать самое большее спокойствие и пользу людям, под сими законами живущим” (ст. 42).

Лежащая в основе просвещенного абсолютизма правительственная забота о благостоянии духовном и материальном благосостоянии народа признается основным критерием для определения внутренней справедливости законов.

С началом внутренней справедливости соразмеряется район тех жизненных отношений, которые должны подлежать законодательной регламентации. Район этот не определяется путем положительного перечисления; это было бы крайне затруднительно ввиду того, что сфера властного воздействия на жизнь при просвещенном абсолютизме крайне обширна: она охватывает, очевидно, все те отношения, которые должно и можно “направить к получению самого большого ото всех добра”.

Но зато те немногие жизненные отношения, которые для указанной цели индифферентны, не должны подлежать законодательной регламентации. В этом именно смысле статья 461Наказа гласит: “Законы, признающие необходимо нужными действия непричастные ни добродетели, ни пороку, подвержены той непристойности, что они заставляют почитать напротив того действия необходимо нужные за ненужные”^[11].

Исходя из такого общего принципа, Наказ обращает особенное внимание на правильную постановку законодательного запрета. “Ничего не должно запрещать законами кроме того, что может быть вредно или каждому особенно, или всему обществу. Все действия, ничего такого в себе не заключающие, ни мало не подлежат законам” (ст. 41-42).

“Всегда, когда кто запрещает то, что естественно дозволено или необходимо нужно, ничего другого тем не сделает, как только бесчестными людьми учинит совершающих оное” (ст. 344).

Указываются в Наказе еще и другие требования внутренней справедливости закона. Мы не ошибемся, если поставим среди них на первое место равенство всех перед законом. “Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам” (ст. 34).

Провозглашенное Наказом равенство не следует, конечно, понимать в смысле полной нивелировки законом общественных различий и установления т.н. государственно-гражданского порядка. Столь далеко “равенство” Наказа не простирается: оно не идет далее одинакового подчинения всех граждан, особенно низших состояний, закону и вытекающей из него защиты всех их от чиновного произвола.

“Сие равенство, – поясняет Наказ, – требует хорошего установления, которое воспрещало бы богатым удручать меньшее их стяжание имеющих; и обращать себе в собственную пользу чины и звания, порученные им только, как правительствующим особам государства” (ст. 35).

Несомненно, что на счет требований внутренней, или естественной, справедливости следует отнести предлагаемое Наказом самоограничение самодержавной власти, о котором мы говорили выше.

Естественно-правовой принцип внутренней справедливости законов получает в Наказе значение тех “начальных оснований” (“принципов” Монтескье) правления, с повреждения которых начинается почти всегда повреждение самого правления (ст. 502-519).

Чтобы избежать такого повреждения, в монархии следует не только соблюдать законы существующие, но и следить за тем, чтобы самые законы были внутренне справедливы; иначе монархия превратится в деспотию.

“Не надобно, – поучает Наказ, – смешивать великого нарушения законов с простым нарушением установленного благочиния; сих вещей в одном ряду ставить не должно” (ст. 540), и непосредственно вслед говорит о пагубных для государства последствиях нарушения этого правила естественной справедливости: “Отсюда следует, например, что поступок некоего Султана, указавшего посадить на кол хлебника, пойманного в обмане, есть поступок тирана, не знающего быть инако правосудным, как переходя меру самого правосудия” (ст. 541).

II.

Из разрозненных статей Наказа мы постарались составить довольно систематическую политическую доктрину. Почти все составные элементы ее непосредственно заимствованы императрицей Екатериной II у западноевропейских корифеев просветительной политической мысли XVIII века.

Наглядную таблицу всех этих фрагментарных заимствований дал в последнее время Н.Д. Чечулин в статье “Об источниках Наказа”^[12]. К ранее признанным источникам Наказа – Монтескье и Беккариа, – Н.Д. Чечулин прибавил еще французского экономиста Кенэ и, главное, немецких полицеистов – Бильфельда и Юсти^[13].

Последнее указание Н.Д. Чечулина особенно важно: вопрос о влиянии на Екатерину II немецкой политической литературы заслуживает отменного внимания. Дело вот в чем. Французская политическая литература XVIII века, даже в столь умеренных ее проявлениях, каким был Дух законов Монтескье, стремилась к полному уничтожению “старого порядка”, с которым столь желанная всеми свобода признавалась несовместимой.

Между тем в немецкой политической литературе, главным образом среди полицеистов, так или иначе примыкавших к “философскому камерализму”^[14] Хр. Вольфа, свобода отступала на второстепенный план, а в первую голову ставилось всестороннее благосостояние народа, достижимое и при сохранении политических основ старого порядка.

Логически непоследовательное, но с точки зрения оппортунизма совместимое сочетание французской свободы с немецким благоденствием и порядком как нельзя более соответствовало тому направлению просветительной политики, которое по обстоятельствам могла и, в сущности, сама желала проводить императрица Екатерина II.

Ввиду этого фактическое выяснение вопроса о влиянии на Екатерину II тех или иных представителей и произведений немецкой политической литературы является в высшей степени важным. К сожалению, для определения сношений Екатерины II с “ученой республикой” Германии, насколько нам известно, ничего не сделано.

Между тем в немецкой литературе того времени имеются указания на то, что попытки сближения Екатерины II с академическим миром Германии имели место. Так, известный Иоанн-Стефан Пюттер рассказывает в своей автобиографии о том, что путем частной переписки велись в 1766 году переговоры о вызове в Петербург геттингенских профессоров-юристов для участия в составлении нового уложения^[15].

Весьма важно было бы проследить течение этих переговоров (не увенчавшихся успехом) по русским архивным источникам, а также выяснить надлежащим образом весь вопрос о научных связях и сношениях императрицы Екатерины II с Германией.

Обнаружение Н.Д. Чечулиным источника некоторых статей Наказа в произведениях Бильфельда и Юсти, во всяком случае, свидетельствует, что немецкая политическая литература не была оставлена императрицей Екатериной II без внимания.

Отлагая пока немецкие влияния в сторону, мы должны считаться с тем фактом, что главным источником политической доктрины Наказа является Дух законов. Вопрос о самостоятельности политических идей Наказа сводится, таким образом, к вопросу о том, в какой степени и в каком смысле императрица Екатерина II “обобрала президента Монтескье”.

По этому вопросу высказываются в нашей литературе два противоположных мнения: одно из них видит в Наказе рабское заимствование у Монтескье, другое признает более или менее свободное пользование Духом законов, как источником Наказа.

Первое из приведенных мнений является наиболее распространенным, почти общепринятым; второе высказано было исследователем литературной деятельности Екатерины II П.К. Щебальским и стоит довольно одиноко, будучи разделяемо весьма немногими учеными, и то лишь отчасти^[16]. Нам необходимо разобраться в этих двух мнениях. Начнем со второго из них, как с более смелого.

“Подобно весьма многим своим современникам, Екатерина, – говорит П.К. Щебальский, – подчинилась влиянию Монтескье, и в Наказе мы встречаем тому доказательство на каждом шагу; целые главы этого сочинения заимствованы из Духа законов, многие пункты буквально переведены оттуда, – словом, основа Наказа почерпнута главным образом у Монтескье: это не подлежит сомнению. Но, с другой стороны, следует заметить, что заимствования Екатерины сделаны с выбором, и что выбор этот основан на соображениях самостоятельных”^[17].

Приведенные слова П.К. Щебальского имели бы весьма важное значение, если бы в подкрепление их автор сделал обстоятельный разбор тех самостоятельных соображений, которыми руководилась императрица Екатерина II в “обирании” Монтескье. Но, к сожалению, П.К. Щебальский не сделал этого.

Он ограничился лишь тем, что отметил “некоторые несовершенства” Монтескье и указал, что Екатерина в Наказе избежала их. “Некоторые несовершенства” П.К. Щебальский видит в учении Монтескье о принципах правления^[18] и Екатерине II вменяет, по-видимому, в заслугу то, что она не признала в Наказе “честолюбия” принципом самодержавной монархии.

“Обращая внимание читателя, – говорит затем П.К. Щебальский, – на несовершенства Монтескье, я хотел показать, что неестественно было Екатерине подчиняться безусловно его авторитету. Можно сказать, что она прониклась духом его сочинения, но утверждать, как делают иные, будто Наказ есть не что иное, как перифраза Духа законов, значит признаваться в весьма поверхностном знакомстве с обоими этими сочинениями”^[19].

В этих словах повторяется уже раньше высказанная мысль о самостоятельном выборе из Монтескье. П.К. Щебальский идет затем еще дальше и некоторые отделы Наказа признает совершенно самостоятельными и независимыми от политических идей Духа законов.

Таковы XI, XV и XVI главы Наказа, в которых, по мнению П.К. Щебальского, по крайней мере, трудно найти следы заимствования из Духа законов. “Предпоследняя из этих глав, – говорит П.К. Щебальский, – трактует о дворянстве. Екатерина, признавая дворянство особым сословием, с особыми правами и обязанностями, не заключает, однако же, его в отдельный, отовсюду замкнутый круг и в этом отношении вовсе не следует Монтескье, который, имея в виду государства Западной Европы и рассматривая дворянство с исторической точки зрения, называет это сословие посредником между государем и народом, считает его одним из органов верховной власти, одним из звеньев административной иерархии.

Самостоятельность Екатерины обнаруживается и во многих других местах Наказа, – там, например, где она говорит о постановлениях Петра Великого и других своих предшественников, где рекомендует язык Уложения, как образец ясного изложения законов, где говорит о положении русских крестьян и русских помещичьих хозяйств, где делает весьма прозрачные намеки на мнения многочисленных критиков Наказа и проч.”^[20].

Автор упомянутого уже новейшего исследования об источниках Наказа, Н.Д. Чечулин ослабил силу доводов П.К. Щебальского тем, что свел почти все содержание XI главык выпискам из Монтескье и нашел следы заимствования из Духа законов вглаве XV, две начальные статьи которой к тому же приписал прямому влиянию произведения немецкого полицеиста Юсти.

Тщательно сверив Наказ с Духом законов, Н.Д. Чечулин пришел к убеждению, что “заимствования, вообще говоря, точно и близко передают дух книги Монтескье, и что в тех главах, которые основаны на Монтескье, весь Наказ есть, по преимуществу, повторение или изложение этой книги”^[21].

Таким образом, Н.Д. Чечулин примкнул к традиционному взгляду на Наказ и признал идущие вразрез с ним рассуждения П.К. Щебальского неубедительными. “Единственным разногласием с Монтескье у императрицы Екатерины II, – говорит Н.Д. Чечулин, – является то, что она называет монархическим правлением государственное устройство, которое, по классификации Монтескье, должно было быть отнесено к числу деспотических, и затем в ст. 15- приписывает монархии по ее собственному определению то, что, по учению Монтескье, должно относиться к монархии в смысле государства, в котором власть монарха точно ограничена законами.

Но нам кажется, что подобное уклонение от текста Наказа (Духа законов?) было слишком естественно – даже необходимо – для императрицы Екатерины, чтобы видеть в этом существенное отличие взглядов Екатерины”^[22].

Таковы два прямо противоположных взгляда по вопросу о самостоятельности политической доктрины Наказа. Для разрешения существующей контроверзы необходимо, как это отмечено нами в самом начале статьи, сопоставить Наказ и Дух законов не по мелким частям и отрывочным статьям, но в более крупном масштабе законченной политической доктрины. К этому мы и приступаем.

Политическая тема Наказа заключалась в создании теории монархии. Чтобы решить, насколько Екатерина II в разработке этой темы является несамостоятельной или же самостоятельной по отношению к своему источнику, необходимо прежде всего показать, как изображает монархию Монтескье.

Основной ответ на этом вопрос дает 4-я глава II книги Духа законов. Внимательное изучение этой главы не оставляет никаких сомнений в том, что Монтескье имеет в виду сословно-монархическое государство^[23], в котором политические привилегии сословий являются именно теми установленными и неизменными законами, посредством которых управляет монарх.

“Уничтожьте в монархии, – говорит Монтескье, – прерогативы господ, духовенства, дворянства и городов, и вы скоро получите в результате государство народное или же деспотическое”^[24].

Таким образом, три сословия и, ввиду разделения дворянства на аристократию (господ) и среднее дворянство (просто дворянство), даже четыре сословные группы составляют с их историческими прерогативами те сдержки, с помощью которых монарх удерживается в пределах законности, и монархия оберегается от превращения в деспотию.

Эти сословные группы являются, несомненно, теми посредствующими властями, наличность которых образует природу правления монархического. Прерогативам господ и городов Монтескье не придает, по-видимому, существенного значения, так как не говорит о них особо. Зато прерогативы дворянства и духовенства он считает безусловно необходимыми.

“Насколько власть духовенства пагубна в республике, настолько она уместна в монархиях и, в особенности, в тех, которые склоняются к деспотизму”^[25]. В данном случае имеется в виду именно прерогатива церкви, как политического учреждения, а не одна лишь сила религии, обуздывающая произвол светского владыки. Последняя проявляет свое действие даже в деспотии^[26].

Для того, чтобы правление было монархическим, сила религии признается недостаточной и требуется политическая сила церкви. “Я не питаю, – говорит Монтескье, – никакого пристрастия к привилегиям духовенства, но мне хотелось бы, чтобы его юрисдикция была раз навсегда точно определена.

Вопрос не в том, следовало ли ее устанавливать, а в том, установлена ли она, составляет ли она часть законов страны, связанную известными отношениями со всеми прочими ее учреждениями: должна ли существовать некоторая взаимность в положении двух властей, признаваемых независимыми, и не все ли равно для всякого доброго подданного защищать юстицию государя или те границы, которые она всегда предписывала себе”^[27].

Не остается никакого сомнения, что сохранение исторических прерогатив духовенства признается Монтескье одной из основ монархии. Еще большее значение в этом отношении придает Монтескье дворянству, которое считает “самой естественной” из посредствующих властей.

На этом основании Монтескье выставляет свою классическую формулу: “point de monarque, point de noblesse; point de noblesse, point de monarque”. Формулу эту понимают нередко в том смысле, будто дворянство составляет опору монархии, и увеличение дворянских привилегий обеспечивает беспрепятственное усиление абсолютизма.

Такое понимание – неправильно, т.е. оно не соответствует основным идеям учения Монтескье о монархии. В соответствии с последним находится только прямо противоположный смысл формулы.

Дворянство, согласно воззрениям Монтескье, является не опорой единоличной власти государя, но ее наиболее естественным противовесом; только при наличности последнего единоличная власть государя становится монархической и не переходит в деспотическую.

Нет монарха, а есть деспот, тогда нет дворянства, но все – рабы; с другой стороны, если нет дворянства, то нет и монарха, а только деспот, власть которого произвольна, потому что она не наталкивается на естественный противовес исторически сложившихся сословных прерогатив.

Посредствующими властями в монархии Монтескье являются сословия. Так как каждое из них имеет свои интересы и тянет, таким образом, в свою сторону, то, в общем, посредствующая власть сословий может оказаться в отношении к цели монархического правления^[28] силой центробежной.

Чтобы предотвратить подобное явление, выступает в монархии движущий принцип ее – честь и питаемое им честолюбие. “Честолюбие, – говорит Монтескье, – вредное в республике, может быть благотворно в монархии; оно одушевляет этот образ правления и притом имеет то преимущество, что не опасно для него, потому что может быть постоянно обуздываемо.

Все это напоминает систему мира, где есть сила, постоянно удаляющая тела от центра, и сила тяжести, привлекающая их к нему. Честь приводит в движение все части политического тела; самым действием своим она связывает их, и каждый, думая преследовать свои личные интересы, стремится к общему благу”^[29].

Монтескье никогда не забывает, что единоличная власть способна распространяться в беспредельную ширь, подобно разливу моря, и что для удержания ее в пределах необходимо пользоваться и “малейшими преградами”^[30].

Поэтому принцип чести, долженствующий сдерживать центробежные стремления сословий, Монтескье обращает в то же время в некоторую преграду против напора сильного течения единоличной власти^[31]. “Честь подсказывает нам, что государь никогда не должен требовать от нас действия, несогласного с честью”, – говорит Монтескье и поясняет свое мнение примером из истории Франции^[32].

Такова картина монархического правления у Монтескье. Сопоставляя ее с изложенной нами выше теорией самодержавия, развитой в Наказе, нельзя не прийти к убеждению, что между ними весьма мало общего. Факт расхождения Екатерины II с Монтескье в теории монархии подмечен исследователями, но, к сожалению, этому факту придают нередко лишь поверхностное значение.

Так, в последнее время Н.Д. Чечулин (см. выше) признает “единственным разногласием с Монтескье императрицы Екатерины… то, что она называет монархическим правлением государственное устройство, которое, по классификации Монтескье, должно бы было быть отнесено к числу деспотических, и затем в статье 15- приписывает монархии по ее собственному определению то, что, по учению Монтескье, должно относиться к монархии в смысле государства, в котором власть монарха точно ограничена законами”.

С подобным мнением никак нельзя согласиться. Правильно в этом мнении лишь замечание, что “монархия” Екатерины отлична от “монархии” Монтескье. Но утверждение, будто “монархия” Екатерины не что иное, как замаскированная “деспотия” Монтескье, безусловно, неправильно.

В самодержавной монархии Екатерины с бюрократическими учреждениями, в качестве посредствующих властей, никоим образом нельзя усмотреть ни “деспотии” с великим визирем и прочими атрибутами государственности Востока^[33], ни той вырождающейся в деспотию монархии, в которой “государь, все относя единственно к самому себе, сводит государство к своей столице, столицу – к своему двору, а свой двор – к своей особе”^[34].

Ясно, что “монархия” Екатерины отличается от деспотии восточного и западного образца по существу^[35], а не одним лишь названием, взятым будто бы напрокат ради политического эуфонизма, если так можно выразиться. У Екатерины были положительные основания к тому, чтобы назвать развиваемое в Наказе самодержавное правление монархическим.

Одним из этих оснований является мысль Монтескье о том, что наличность просвещения у государя отличает монархию от деспотии^[36], другим – категорическое утверждение того же Монтескье, что одно лишь отделение судебной власти делает правление умеренным, что применительно к единоличной власти значит – монархическим^[37].

Екатерина, несомненно, руководилась просветительными идеями века и столь же несомненно проводила начало отделения судебной власти; следовательно, она имела полное основание считать самодержавное правление Наказа монархическим, а не деспотическим. Поэтому и в ст. 15 Наказа, приписывая “самодержавному правлению” общие цели монархии, Екатерина II не впадала в какую-либо передержку.

“Самодержавное правление” Наказа есть монархия, но не сословная, а бюрократическая, если позволено так выразиться. Монтескье знает только сословную монархию; если прерогативы сословий упразднить, то получится, по уверению Монтескье, государство народное или же своеобразная западная деспотия, в которой государство сводится к столице, столица к государеву двору, а государев двор – к особе государя.

Монтескье совершенно не знает той формы монархии, в которой вместо лишенных политической прерогативы сословий являются бюрократические учреждения. Эту форму монархии облекала в стройную теорию в XVIII веке консервативная политическая мысль Германии, где эта форма получила впоследствии характерное название Beamtenstaat’a.

Именно Beamtenstaat, которого Монтескье не знает или же который он умышленно игнорирует^[38], развивает в своем Наказе императрица Екатерина II, и в этом ее самостоятельность по отношению к “президенту Монтескье”, который стоял твердо на сословных прерогативах и во имя последних предлагал в монархии продажу должностей^[39], – принцип, прямо враждебный бюрократическому строю.

Монархия Монтескье, как сказано, сословная. Не считая “господ” и городов, которым сам Монтескье не придает особенного значения, необходимо иметь в виду прерогативы, т.е. политические привилегии, духовенства и дворянства, как необходимые элементы монархического правления. Именно этих элементов не берет Екатерина II в свое “самодержавное правление”.

Что так поступает она с духовенством, в этом не может быть сомнения. Наказ составлялся после известного дела с Арсением Мацевичем и предназначался для комиссии, в которой духовенство не имело прямых представителей. Вполне понятно, что Наказ вовсе не упоминает о духовенстве и не допускает никакой “взаимности в положении двух властей, признаваемых независимыми”^[40].

Может возникнуть сомнение относительно дворянства: неужели Екатерина отрицает за ним то значение, которое приписывает ему Монтескье? Обыкновенно думают, что по дворянскому вопросу царит наиболее трогательное согласие у императрицы с “президентом Монтескье”.

Ближайшее изучение Наказа показывает, что такое мнение неверно. Еще П.К. Щебальский заметил, что императрица Екатерина II расходится с Монтескье по вопросу о дворянстве и в составлении XV главы Наказа является вполне самостоятельной. Н.Д. Чечулин обнаружил в XV главе частичные заимствования из Монтескье и на этом основании счел возможным отрицать в данном случае какую бы то ни было самостоятельность императрицы.

Такое заключение Н.Д. Чечулина нельзя не признать несколько поспешным ввиду того, что ему удалось найти у Монтескье источник всего только для двух статей (364 и 365) XV главы, причем, как признает сам Н.Д. Чечулин, в этих статьях заимствована только общая мысль Монтескье. Сопоставим две эти статьи с их источником.

Дух законов Il n’ya rien dans la monarchie que les lois, la religion et I’honneur prescrivent tant que I’obeissance aux volontes du prince; mais cet honneur nous dicte que le prince ne doit jamais nous prescrire une action qui nous deshonore, parce qu’elle nous rendroit incapables de le servir. (IV. 2. 19). Il n’ya rien que I’honneur prescrive plus a la noblesse que de servir le prince a la guerre: en effet, c’est la profession distinguee, parce que ses hasards, ses succes et ses malheurs meme conduisent a la grandeur. Mais, en imposant cette loi, I’honneur veut en etre I’arbitre; et s’il se trouve choque, il exige ou permet qu’on se retire chez soi (IV. 2. 21).

Наказ La Vertu et I’honneur la (sc. La Noblesse) gouvernent, lui prescrivent l’amour de la Patrie, le Zele pour le Service, I’obeissance et la fidelite envers le Souverain, et lui dictent sans cesse de ne jamais faire d’action deshonorante (ст. 364). Il n’y guere de profession qui foumisse plus d’occasion pour acquerir de I’honneur, que le Service militaire: Defendre sa Patrie, en combattre les ennemis; voila le premier droit de la Noblesse, et la profession qui lui convient (ст. 365).

Из приведенного сопоставления видно, что императрица Екатерина II не заимствует, но искажает общую мысль Монтескье. Монтескье говорит об установлении пределов повиновения монарху, сообразных законам чести; Екатерина II видит в чести воспитательный принцип для самих дворян, не допуская мысли о том, что монарх может потребовать от них поступка бесчестного, и не повторяя поучительного в этом отношении примера из истории Франции, приведенного в данном месте у Монтескье^[41].

Далее, Монтескье говорит, что дворянская честь предписывает служить монарху на войне; Екатерина II указывает в военной службе лучший путь к достижению дворянской чести и, сообразно своей точке зрения, не допускает возможности, чтобы на этом пути честь когда-либо почувствовала себя оскорбленной и дозволила воину вернуться домой.

Указанное искажение общей мысли Монтескье не случайно, но преднамеренно. Оно вызвано вполне сознательной мыслью о необходимости приспособить дворянство к бюрократическому режиму. В этом направлении составлены все остальные статьи XV главы, не имеющие ничего общего с воззрениями Монтескье.

Отдав дань “военному искусству”, как “самому древнейшему способу, коим достигали до дворянского достоинства” (ст. 366), императрица Екатерина II тотчас же вслед за тем поучает: “Однако ж и правосудие не меньше надобно во время мира, как и в войне; и государство разрушилось бы без оного.

А из того следует, что не только прилично дворянству, но и приобретать сие достоинство можно и гражданскими добродетелями так, как и военными” (ст. 367-368). Как далека от Монтескье мысль, ведущая к отождествлению “гражданских добродетелей” с явно подразумеваемой в цитированном месте Наказа Табелью о рангах!

Императрица Екатерина II видит в дворянстве не политический элемент монархического правления, но лишь “нарицание в чести” (ст. 360), которым “принято издревле отличать добродетельнейших и более других служащих людей” (ст. 361), причем, как видно из приведенной выше ст. 368 Наказа, добродетель и служба являются в понимании императрицы Екатерины II синонимами.

Историческую прерогативу сословий, которую Монтескье считал существенно необходимой для монархии, заменяют в Наказе “чины и звания, порученные им только, как правительствующим особам государства” (см.ст. 35).

На этом основании императрица Екатерина II не вводит в Наказ формулы: “Point de monarque, point de noblesse; point de noblesse, point de monarque”, и не делает “чести” принципом “самодержавного правления”.

Итак, мы видим, что в основных принципах политическая доктрина Наказа оказывается самостоятельной в отношении к Духу законов. Тем не менее мы не отрицаем, что императрица Екатерина II “обобрала президента Монтескье”.

Нам остается поэтому еще рассмотреть те своеобразные приемы “обирания”, которые дали возможность автору Наказа сочетать принципиальную самостоятельность с заимствованием подробностей изложения^[42].

III.

Приемы “обирания” Монтескье мы рассмотрим в порядке той внутренней последовательности, которую мы установили в первой части статьи в видах систематического изложения политической доктрины Наказа.

Термин “самодержавный” не заимствован императрицей Екатериной II у Монтескье, но извлечен из русской истории, на которую она вообще старается опираться в развитии своих самостоятельных воззрений.

Каузальная мотивировка необходимости самодержавия в России (ст. 9-12) заимствована у Монтескье, но с существенным изменением мысли последнего^[43]. Монтескье полагает, что монархическое правление свойственно государству с территорией средней величины, а обширным империям свойственная власть деспотическая (Кн. VIII. Гл. 17 и 19).

Между тем в Наказе обширность территории выставляется как естественная причина необходимости самодержавного правления. Спрашивается, какое имела основание императрица Екатерина II к отступлению от положения Монтескье, который прямо говорит, что положительные законы вообще, в том числе и законы о форме правления, должны соответствовать величине страны (Кн. I. Гл. 3. Абз. 14).

Отвечая на поставленный вопрос, мы должны сказать, что основание для подобного отступления дает сам Монтескье. Дело в том, что он сам не признает безусловной связанности законодателя естественным положением^[44]. Доказательство этому находим в его учении о соответствии законов климату страны. Власть климата Монтескье считает первой, т.е. наиболее сильной, из всех властей^[45].

Казалось бы, что климатические условия страны фатально предопределяют развитие ее положительных законов. Между тем Монтескье в иных случаях думает иначе. Тех законодателей, которые поощряют пороки, порожденные климатом, он считает дурными законодателями и, наоборот, признает хорошими тех законодателей, которые борются с этими пороками^[46].

В дальнейшем оказывается, что не только следует бороться с “пороками климата”, но “если физическая мощь некоторых климатов нарушает и естественный закон… и закон разумного существа, то – дело законодателя дать нам гражданские законы, которые противодействовали бы природе климата, восстановляя силу первоначальных законов”^[47].

Раз сильнейшая власть климата нейтрализуется положительными законами, то нет основания отрицать возможность такого же законодательного воздействия на “власть величины” страны. Ведь положительные законы должны не только соответствовать физическим свойствам страны, но и “состоят в известном отношении… к целям законодателя”^[48]; целью же императрицы Екатерины II было установление не деспотии, но монархии на прочных основах бюрократического режима.

Положительные законы, в сущности говоря, всемогущи. Они могут, по признанию Монтескье, “обращать людей в животных и животных в людей”^[49]. Тем более могут они, очевидно, удержать монархию от стихийно угрожающего ей с ростом территории деспотизма^[50].

На этой точке зрения, для которой можно найти оправдание у самого Монтескье, стояла императрица Екатерина II. В неразрывной связи с этой точкой зрения находится телеологическая мотивировка необходимости “самодержавного правления” (ст. 14Наказа).

“Намерения, в разумных тварях предполагаемые, и соответствие концу, на который в учреждении гражданских обществ взирают неотступно”, заставляют императрицу Екатерину II устранить “пороки величины страны”^[51].

В данном случае императрица прямо следует совету Монтескье – противодействовать физическим условиям страны, если они нарушают закон разумного существа^[52]. Теократическую основу власти (ст. 625) Екатерина приводит самостоятельно, – ее нет ни у Монтескье, ни у Бильфельда^[53].

Признание “Богом данного звания” расходится со свободомыслием XVIII века и примыкает к традиции московского “богословия”. Вводя в Наказ традиционное теократическое обоснование власти, императрица Екатерина II не становилась вследствие этого в коренное противоречие с просвещенным абсолютизмом, представительницей которого она выступала.

Дело в том, что просвещенный абсолютизм находится в генетической связи с непосредственным “божественным правом” монархов. Когда власть церкви ставилась выше власти государства, монархи имели только посредственную, делегированную церковью “власть от Бога”.

Тогда попечение о духовном развитии народа и в значительной части о материальном его благосостоянии (народное призрение, образование, отчасти здравие и продовольствие) находилось в руках церкви. С эмансипацией светской власти от духовной “божественное право” перешло непосредственно на монархов, и государство приняло на себя попечение о народном благосостоянии как материальном, так и духовном.

Эта связь теократической идеи и политики народного благосостояния вполне отчетливо сознавалась современниками и первыми теоретиками просвещенного абсолютизма. Так, немецкий публицист XVII в. Зекендорф выводит все государственное попечение о народном благосостоянии из требований и задач “христианской полиции”^[54].

В дальнейшем развитии религиозный источник просвещенного абсолютизма заменился рационалистическим. Деятельность Екатерины II относится к этой последней стадии. Императрица была поклонницей рационалистических идей своего века, но по обстоятельствам места она снисходила к “расположению народа” (см. ст. 5 Наказа) и выставляла религию опорой своей просветительной политики.

Такой смысл имеют две начальные (1-яи2-я) статьи Наказа: они, несомненно, сродни “христианской полиции” немецких государствоведов XVII века. Правда, статьи эти позаимствованы у Монтескье (Кн. 24. Гл. 1. Абз. 5). Но какая разница в принципиальной постановке вопроса у Монтескье и у императрицы Екатерины II!

Монтескье развивает основы своего учения от доводов свободного разума^[55], стоит на точке зрения человеческого мышления^[56] и только в 24-й книге своего трактата заговаривает о религии в видах сочетания религиозных интересов с политическими^[57]. Иначе поступает Екатерина II: она говорит о законе христианском в самом начале и старается вывести из него все положения, составлявшие достояние рационалистического просвещения.

Следуя, таким образом, “расположению народа”, она в то же время обезоруживала духовную власть, принимая теократическую миссию на себя. Этим же достигалась еще и третья цель, именно: укреплялось сознание, что “самодержавное правление” Наказа – монархия, а не деспотия^[58].

Учение о цели (“о предлоге”) “самодержавного правления” (ст. 13) развито Екатериной самостоятельно^[59]. Монтескье признает как за историческими государствами, так и за отдельными формами правления вообще только относительные цели, которые ограничиваются какой-либо одной стороной социальной или индивидуальной жизни^[60].

Императрица Екатерина II полагает самодержавному правлению абсолютную цель, охватывающую все стороны жизни, – “получение самого большого ото всех добра”, нечто вроде классического.

В этом отношении императрица Екатерина II явно приближается к немецким теоретикам политики благосостояния и водворения всеобщего счастья. Поучительные принципы этого рода императрица Екатерина II могла позаимствовать у Бильфельда^[61].

В духе просвещенного абсолютизма императрица Екатерина II уподобляет власть законодателя, т.е. самодержца, отеческой со свойственным последней попечением о детях (ст. 452).

Монтескье в соответственном месте (Кн. XXIX. Гл. 16. Абз. 11) высказывает ту мысль, что закон должен содержать в себе “не искусство логики, но здравые понятия отца семейства”, т.е. быть доступным пониманию заурядных людей, тех boni patres familias, с рачительностью которых соразмеряло свои различные требования еще римское право. Императрица Екатерина II изменяет мысль Монтескье и наделяет монарха атрибутами отеческой власти, приписывая ему патриархальную опеку над подданными.

Столь же свободно и не менее тенденциозно пользуется Екатерина мыслями Монтескье в 539 и 58 статьях Наказа. Монтескье говорит, что в случае нарушения благочиния виновата полиция (XXVI. 24. 2), очевидно, в том, что не проявила достаточной деятельности по предупреждению.

Это умеренное замечание превращается в Наказе в самоуверенное и категорическое заявление о том, что “мудрые установления о благочинии препятствуют впадать в большие преступления”. Монтескье ведет речь о том, сколь необходимо, чтобы умы были приготовлены к восприятию даже наилучших законов (Кн. XIX. Гл. 2), но не разрешает вопроса о том, должна ли власть брать на себя приготовление умов^[62].

Екатерина прямо возлагает на власть труд приготовления умов. В этом отношении императрица приближается к Бильфельду, который полагает первой задачей политики культурную полировку управляемого народа^[63]. И эта полировка, требуемая Бильфельдом, не приспособляется, как воспитание у Монтескье, к принципам различных форм правления, но имеет общечеловеческий характер.

Интересно отметить, что такими же общечеловеческими чертами характеризуется основная программа воспитания, данная в XIV главе Наказа. Такой характер был неизбежен с точки зрения эвдемонистического принципа – “получения самого большого ото всех добра”.

Но этим отменяется выставляемая Монтескье необходимость развития в дворянстве путем воспитания специфической “чести”, как своего рода политической гарантии против произвола единоличной власти.

Основные положения о самоограничении монархической власти (ст. 512, 513 и 511) заимствованы у Монтескье. Частный смысл этих статей передан точно, но общее их значение иное в Духе законов, чем в Наказе.

Происходит это оттого, что Монтескье имеет в виду сословную монархию, в которой пределом власти государя являются прерогативы сословий, составляющие основной закон^[64], а императрица Екатерина II развивает монархию бюрократическую, основанную на одном лишь самоограничении, производимом по политическим соображениям.

Нельзя, однако, умолчать о том, что для замены юридического ограничения власти политическим самоограничением Екатерина могла найти некоторое основание у самого Монтескье, именно в некоторой сбивчивости его учения о монархии.

Достаточно указать, что признание применения той или другой степени власти простым приемом правления в монархии высказано Монтескье (Кн. XII. Гл. 25. Абз. 2) и только повторено Екатериной, встретившей подобную мысль, само собой разумеется, сочувственно.

Прибавим еще, что Монтескье не облекает положения сословий в строго определенную юридическую форму и в одной и той же главе говорит о сословных прерогативах и о “жалобе и мольбе”, перед которой смиряется гордость безграничной, по-видимому, власти^[65].

Такая сбивчивость Монтескье, быть может, вынужденная цензурными соображениями и вытекающей из них неизбежностью “эзоповского языка”, была как нельзя более на руку императрице Екатерине II, сумевшей воспользоваться ею для своих целей.

Положение Наказа о том, что законы проистекают из благоизволений монарха, самостоятельно прибавлено императрицей к тексту Монтескье^[66]. Известное основание для такого положения императрица Екатерина II могла найти в общем заявлении Монтескье, что в умеренных монархиях государь сохраняет за собой законодательную и исполнительную власть и только судебную передает своим подданным^[67].

Следует, однако, заметить, что Монтескье нигде прямо не признает воли монарха источником закона. Такое положение решительно не гармонировало бы с выставленной им сословной монархией. Логическим завершением последней, несомненно, являются Генеральные штаты с их участием в законодательстве.

Об этом участии Монтескье опять-таки нигде прямо не говорит, потому что в его время Генеральные штаты уже отсутствовали в государственном строе Франции. Зато последствия унижения государственных чинов изображены в одном месте Духа законов такими чертами^[68], что не может оставаться никакого сомнения в том, что Монтескье не одобрял того порядка, при котором законы проистекают из благоизволений государя.

Но, как мы уже указывали, по вопросу о монархии Монтескье не оговаривал своих мыслей до конца. Этой вынужденной сдержанностью мыслей президента Монтескье умела пользоваться императрица Екатерина II.

Принципиально важную замену сословной монархии бюрократической императрица Екатерина II производит путем незначащей на вид вставки только одного слова. Этот прием “обирания президента Монтескье настолько характерен, что считаем не лишним привести соответствующие места en regard^[69].

Дух законовCes lois fondamentales supposent necessairement des canaux moyens par ou coule la puissance (Кн. II. Гл. 4. Абз. 1).

НаказLes lois fondamentales d’un Etat suppose necessairement des canaux moiens, с’est a dire des Tribunaux (сиречь правительства), par au se communique la puissance souveraine (ст. 20).

Итак, там, где Монтескье намерен говорить о сословиях, Екатерина II подставляет бюрократию, – те “правительства” (Tribunaux), которые приводятся у Монтескье в качестве естественных врагов сословной монархии^[70].

Искажен и переделан по-своему императрицей Екатериной II и институт “охраны законов”, заимствованный из Духа законов. Задачу “хранилища законов” Монтескье полагает в публикации законов и напоминании о законах, когда их забывают (Кн. II. Гл. 4. Абз. 10).

Что это напоминание может простираться далеко и касаться самого государя, об этом можно судить по тому, как одобрительно относится Монтескье к приводимому им протесту президента Белльевра против незаконного образа действий короля Людовика XIII^[71]. Институт охраны законов по Наказу, изложенный нами выше, не простирается столь далеко.

Точно так же расходится императрица Екатерина II с Монтескье по вопросу о том, кому вверить охрану законов. “Недостаточно, – говорит Монтескье, – чтобы в монархии были посредствующие власти; она еще нуждается в учреждении, охраняющем законы” (Кн. II. Гл. 4. Абз. 10).

Последнее должно быть, по мысли Монтескье, учреждением самостоятельным, как по отношению к государю, так и по отношению к посредствующим властям. В прямую противоположность мысли Монтескье императрица Екатерина II заявляет: “сие хранилище инде не может быть нигде, как в государственных правительствах” (ст. 23), т.е. в посредствующих властях (см. ст. 21).

В деле применения к монархии начала разделения властей императрица Екатерина II строго последовала идеям Монтескье^[72]. Последний высказывается по данному вопросу в двух местах: в одном (Кн. XI. Гл. 6. Абз. 7) он говорит, что в большинстве европейских королевств установлен умеренный образ правления, потому что их государи, обладая законодательной и исполнительной властями, предоставляют своим подданным отправление власти судебной; в другом месте (Кн. XI. Гл. 7. Абз. 2) Монтескье замечает, что в известных ему монархиях три власти не распределены и не соединены по образцу английской конституции; в каждой монархии есть свое особое распределение, которое более или менее приближает ее к свободе, без чего монархия выродилась бы в деспотизм.

В Наказе и проводится свое особое распределение, выражающееся в том, что отправление суда вверяется постоянным подзаконным учреждениям, и от суда отделяется полиция, наделенная все же низшей карательной властью.

Включение в понятие законности принципа внутренней справедливости сделано императрицей Екатериной II в полном согласии с идеей Монтескье, который признает естественное право необязательным только для деспота^[73]. Но естественное право является в Наказе принципом для самоограничения самодержавной власти.

Поэтому оно принимается в соображение только с объективной стороны и отнюдь не выступает в Наказе в субъективном своем значении, – в виде каких-либо прирожденных прав подданных^[74].

При такой постановке дела требуемая Наказом внутренняя или естественная справедливость положительного закона остается принципом просвещенного абсолютизма и не имеет значения субъективной гарантии правового государства.

Резюмируя сделанный нами обзор екатерининских приемов “обирания”, мы не можем не признать в Наказе принципиальной самостоятельности его автора по отношению к “президенту Монтескье”. Из богатой сокровищницы Духа законов императрица Екатерина II, не стесняясь, брала отдельные жемчужины, но нанизывала их на свою нить и вышивала ею свой собственный узор^[75].

Узор этот является самостоятельным только в отношении к Монтескье. Если же рассматривать политическую доктрину Наказа с более широкой точки зрения, чем сравнение ее с идеями Монтескье, то нельзя не подметить в ее основе общей канвы бюрократической теории просвещенного абсолютизма, родиной которой была Германия и первоисточником в XVIII веке – камералистическая философия Хр. Вольфа.

В изготовлении своеобразного сплава из либеральных идей Монтескье и доктрины просвещенного абсолютизма императрица Екатерина II не была оригинальна: ее предупредил в этом деле политический наставник прусского принца барон Бильфельд^[76], книгу которого императрица Екатерина II ставит в Наказе рядом со своим “молитвенником” – Духом законов^[77].

---

Изложением политической доктрины Наказа и определением отношения ее к Духу законов мы по мере сил и умения выполнили задачу, которую поставили себе для настоящей статьи. Теперь позволим себе прибавить к основному изложению несколько заключительных замечаний.

Наказ развивает теорию бюрократической монархии. Спрашивается, насколько императрица Екатерина II следовала в этом отношении исторической традиции России или же вводила новшества?

Подробный и обстоятельно аргументированный ответ на этот вопрос представляется в высшей степени трудным: история бюрократии у нас вовсе не разработана, даже не затронута и еще ждет специальных исследователей.

Отвечая же общим образом на поставленный вопрос, можем, кажется, безошибочно сказать, что бюрократический порядок был у нас при вступлении императрицы Екатерины II на престол уже существующим фактом.

Главными отличительными чертами бюрократического строя являются: отмена непосредственного личного управления государя, управление при посредстве профессионального чиновничества и иерархическая лестница правительственных инстанций.

Все эти принципы легли в основу того коренного преобразования государственного управления, которое произведено было Петром Великим^[78]. Недаром на Петра I ссылается Екатерина в своем Наказе (ст. 99).

Не станем входить в рассмотрение всей правительственной системы великого преобразователя России. Укажем лишь на Табель о рангах, которая в корне подорвала принцип сословно-государственного управления и положила начало развитию профессионального чиновничества.

Изданием Табели о рангах, учреждением Сената, коллегий и “нижних правительств” (см. ст. 99 Наказа) установлялся у нас бюрократический^[79] режим. Следует, однако, заметить, что это было пока лишь фактическое установление, и при Петре Великом бюрократический строй не получил идейной, так сказать, основы и не был возведен на степень стройной рационалистической теории.

Правда воли монаршей определяет доводами разума непосредственные права монарха и столь же непосредственное отношение его к подданным, но нигде не упоминает о бюрократическом “средостении”. Последнее выдвигает только Наказ, который создает стройную теорию “посредствующих властей, сиречь правительств”.

Наказ, признающий, что “власти средние… составляют существо правления” (ст. 18), является своего рода конституционной хартией, закрепляющей до него сложившееся уже положение бюрократии и открывающей широкий простор для дальнейшего ее развития.

Рассмотрев политическую доктрину Наказа, мы хотели бы в нескольких словах поставить ее в связь с Комиссией о сочинении проекта нового уложения. Вопрос о причинах неудач этой комиссии тщательно и талантливо разработан в нашей литературе. Мы не станем его пересматривать; позволим себе сделать лишь одно замечание.

Наказ, данный в руководство комиссии выборных представителей, развивает теорию такого государственного строя, в котором для небюрократического учреждения не оказывается ни малейшего места^[80]. Этот факт следует признать в высшей степени знаменательным.

На основании его можно, думается нам, заключить, что если бы своевременное уяснение неудачного исхода комиссии и повело к новым и более удачным опытам^[81], то вряд ли последние получили бы особенно широкое развитие; Наказ не открывал простора для такого развития.

При незыблемом сохранении основных начал Наказа и новые комиссии не могли бы выйти из рамок “индуктивного метода”^[82] просветительной политики, задача которого – доставить власти точные сведения о том, “с кем дело имеем и о ком пещись должно”.

Прямой путь от политической доктрины Наказа вел не к законодательным комиссиям с представительным составом, но к бюрократическому Учреждению о губерниях^[83], оказавшемуся впоследствии наиболее прочной из правительственных реформ императрицы Екатерины II.

---

[1] См.: Сергеевич В.И. Русские юридические древности.Т. II.Вып. II. 1896. С. 596-597 и 608-609.

[2] Титул российского самодержца привлекал в XVIII веке внимание немецких ученых, которые путем исторических и филологических толкований объясняли сущность самодержавия в смысле неограниченной монархии Запада. См., напр.: Moser J.J. Reflexiones uber derer Russischen Monarchen Titul eines Autocratoris, в его Nebenstunden von Teutschen Staatssachen. Frankfurt und Leipzig, 1757. Zweyter Theil. Anhang. S. 285-304.

[3] Toute la difference est que, dans la monarchie, le prince a des lumieres, et que les ministres у sont infiniment plus habiles et plus rompus aux affaires que dans l’Etat despotique. Montesquieu. L’esprit des lois. I. III. C. 10. In fine.

[4] Сравн.: Montesquieu. 1. II. C. 1. Абз. I.

[5] Термин “бюрократический” употребляем в настоящей статье в широком смысле управления помощью профессиональных чиновников, а не в тесном смысле, противополагающем бюрократическое устройство правительственных учреждений коллегиальному.

[6] Сравн. франц. текст статьи.

[7] Статьи эти, заметим кстати, ниоткуда не заимствованы и составлены самостоятельно.

[8] “В XVIII ст. законы и Высочайшие указы не различались, для законодательства не существовало никакой определенной, отличительной формы”. Коркунов Н.М.Указ и закон.СПб., 1894. С. 309. Что же касается различия указов и уложения, различия важного для института охраны законов (см. выше), то Коркунов Н.М. относит его к “области смутных предположений”, не переходивших в действительную жизнь. Там же. С. 310.

[9] “Кто знает состояние законодательства и уголовной юстиции в Западной Европе, тот вполне поймет всю справедливость нелюбви Беккариа и за ним Екатерины II к толкованию законов.

Отрывочность и недостаточность законов повела к тому, что судьи, пользуясь правом толкования, присвоили себе власть приговаривать к смертной казни даже, когда закон не определял этого наказания. Беккариа в другом месте говорит, что судьи присвоили себе право по своему произволу заключать в тюрьму граждан, право лишать свободы своих врагов под самыми ничтожными предлогами, и оставлять на свободе тех, которым они покровительствовали, несмотря на все улики преступления”. – Кистяковский А.Изложение начал уголовного права по Наказу императрицы Екатерины II// Киевск. Унив. Изв. 1864. N 10. С. 6-7.

[10] Такого исполнения требуют представители просвещенного абсолютизма не из деспотической “прихоти”, но по глубокому убеждению в том, что “люди глупы и неблагодарны; они сами не понимают, в чем их прямое добро состоит”. См.: Милюков П. Очерки по истории русской культуры. СПб., 1903. Ч. III. С. 291.

[11] Статья эта изложена как в русском, так и во французском тексте Наказа крайне неуклюже и невразумительно. Смысл ее станет вполне ясным, лишь когда обратимся к прямому ее источнику. См.: Montesquieu. L’esprit des lois. 1. XXIV С. XIV Абз. 6: “Les lois qui font regarder comme necessaire ce qui est indifferent ont cet Inconvenient, qu’elles font considerer comme indifferent ce qui est necessaire”.

[12] См.: Журн. Мин. нар. проcв. 1902. Апрель. С. 306-317.

[13] См. 1. c. С. 290-302.

[14] Заимствуем выражение у Marchet G. Studien uber die Entwickelung der Verwaltungslehre in Deutschland. Munchen, 1885. S. 226.

[15] См.: Putter Johann-Stephan. Selbstbiographie. Gottingen, 1798. S. 487-489. Подлинный рассказ Пюттера приводится in extenso в моем Отчете о заграничной командировке // Варшавск. Унив. Известия. 1902. Кн. VIII. С. 9-10. О приглашении геттингенских профессоров упоминает Kirchhof P.G. в брошюре: Die Gluckseeligkeit des rassischen Staats unter dem sanften Zepter Ihrer jetztregierenden Majestat Catharina der Zweyten. Kiel. 1771. Намек на это же приглашение и неудачный исход его сделан в Feierliche Rede am Catharinen-Tage gehalten von Nottbeck J. au Reval. Jena, s. а. См. об этих двух изданиях у Бильбасова В.А. История Екатерины Второй. Т. XII. Ч. 1. N 172. С. 130-131 и Т. XII. Ч. 2. N 1281. С. 529.

[16] См., напр.: Латкин В.Н. Учебник истории русского права периода империи. СПб., 1899. С. 65-66.

[17] Щебальский П.К. Екатерина II как писательница // Заря. 1869. Март. С. 117.

[18] 1. c. С. 117-118.

[19] 1. c. С. 119.

[20] 1. c. С. 119.

[21] Чечулин Н.Д. Об источниках Наказа // Журн. Мин. нар. проcв. 1902. Апрель. С. 289.

[22] Там же. С. 289 и 290.

[23] Относительно термина см.: Tezner Fr. Technik und Geist des standisch-monarchischen Staatsrechts. 1901 // Staats – und socialwissenschaftliche Forschungen herausg. v. Gustav Schmoller. Band XXIX. Hift. 3.

[24] Кн. II. Гл. 4. Абз. 3. Перевод привожу везде по русскому изданию 1900 г. Л.Ф. Пантелеева (под редакцией А.Г. Горнфельда со вступительной статьей М.М. Ковалевского).

[25] Кн. II. Гл. 4. Абз. 6.

[26] Кн. III. Гл. 10. Абз. 6.

[27] Кн. II. Гл. 4. Абз. 5.

[28] Цель эта заключается в славе государя и государства. См.: М. Гл. 5. Абз. 1.

[29] Кн. III. Гл. 7. Абз. 2-3.

[30] См.: Кн. II. Гл. 4. Абз. 7.

[31] Кн. III. Гл. 10. Абз. 7. Dans les Etats monarchiques et moderes la puissance est bornee par ce qui en est le ressort, je veux dire l’honneur, qui regne, comme un monarque, sur le prince et sur le peuple.

[32] Кн. IV. Гл. 2. Абз. 19-20. II n’y a rien dans la monarchie que les lois, la religion et l’honneur prescrivent tant que l’obeissance aux volontes du prince; mais cet honneur nous dicte que le prince ne doit jamais nous prescrire une action qui nous deshonore, parce qu’elle nous rendroit incapables de le servir. Crillon refusa d’assassiner le due de Guise; mais il ofrit a Henri III de se battre contre lui. Apres la Saint-Barthelemi, Charles IX ayant ecrit a tous les gouvemeurs de faire massacrer les huguenots, le vicomte d’Orte, qui commandoit dans Ba’ionne, ecrivait au roi: “Sire, je n’ai trouve parmi les habitants et les gens de guerre que de bons citoyens, de braves soldats, et pas un bourreau: ainsi, eux et moi supplions votre majeste d’employer nos bras et nos vies a choses faisables”. Ce grand et genereux courage regardoit une lachete comme une chose impossible.

[33] Монтескье. Кн. II. Гл. 5

[34] Кн. VIII. Гл. 6. Абз. 4.

[35] Прав поэтому Сорель, когда говорит: “Montesquieu n’a fait qu’entrevoir, de tres loin et confusement l’autocratie des tsars. Ce que la Russie montrait deja et ce qu’elle a montre depuis, ebranle beaucoup de ses maximes et en mine quelques unes”. Sorel Albert. Montesquieu. Paris, 1889. P. 100.

[36] См. об этом выше. С. 180. Текст и прим. 1.

[37] Кн. XI. Гл. 6. Абз. 7: Dans la plupart des royaumes de l’Europe, le gouvernement est modere, parce que le prince, qui a les deux premiers pouvoirs, laisse a ses sujets l’exercise du troisieme.

[38] Намек на бюрократическую монархию имеется в следующих словах Монтескье: “Les tribunaux d’un grand Etat en Europe frappent sans cesse, depuis plusieurs siecles, sur la jurisdiction patrimoniale des seigneurs et sur l’ecclesiastique. Nous ne voulons pas censurer des magistrate si sages; mais nous laissons a decider jusqu’a quel point la constitution en peut etre changee” (Кн. II. Гл. 4. Абз. 4).

[39] См.: Montesquieu. Кн. V. Гл. 19. Абз. 12-14.

[40] Монтескье. Кн. II. Гл. 4. Абз. 5. В отношении к духовенству императрица Екатерина II, решительно отступая от воззрений Монтескье, приближается к мнению другого политического писателя, которым она также пользовалась при составленииНаказа, – Бильфельда.

Последний категорически заявляет: “Clerge doit etre respecte; mais il doit etre subordonne au Gouvernement” (Bielfeld. Institutions politiques. Paris, 1762. T. I. См.: Table des matieres sub voce: clerge), и безусловно осуждает всякий status in statu: “Une pareille indulgence ne sauroit manquer d’avoir des suites les plus funestes” (ibidem. T. I. Гл. III. § 23. C. 61).

[41] См. выше. С. 200. Прим. 1.

[42] Под таким углом зрения у нас не изучали еще “источников”Наказа. Только в самое последнее время П.Н. Милюков применяет подобную точку зрения к оценке заимствований императрицы Екатерины II из книги Беккариа. См.: Очерки по истории русской культуры. Ч. III. 1903. С. 261-263.

[43] Для детальных справок отсылаем читателя к цитированной вышетаблицеН.Д. Чечулина.

[44] Меткие замечания по этому поводу находим в статье Спекторского Е.В. К вопросу о систематизации в обществоведении // Варш. Унив. Известия. 1903. Май. С. 22. Подстрочи, прим. Этими замечаниями мы и пользуемся.

[45] Кн. XIX. Гл. 14. Абз. 6: L’empire du climat est le premier de tous les empires.

[46] Кн. XIV. Гл. 5: Que les mauvais legislateurs sont ceux qui ont favorise les vices du climat, et les bons ceux qui s’y sont opposes.

[47] Кн. XVI. Гл. 12. Абз. 4: Quand done la puissance physique de certains climats viole la loi naturelle des deux sexes et celle des etres intelligents, e’est au legislateur a faire des lois civiles qui forcent la nature du climat et retablissent les lois primitives.

[48] Кн. I. Гл. 3. Абз. 14: elles (les lois politiques et civiles) ont des rapports… avec l’objet du legislateur.

[49] Кн. XII. Гл. 27: Les moeurs du prince contribuent aut ant a la liberie que les lois: il peut, comme elles, faire des hommes des betes, et des betes faire des hommes.

[50] См.: Монтескье. Кн. VIII. Гл. 17. Абз. 6: Les fleuves courent se meler dans la mer: les monarchies vont se perdre dans le despotisme.

[51] Вводим выражение, аналогичное “les vices du climat” Монтескье.

[52] Кн. XVI. Гл. 12. Абз. 4 (см., кстати, выше. С. 205. Прим. 5). Именно это место Духа законов мы и считаем идейным, если можно так выразиться, источникомст. 14Наказа. Решительно не можем согласиться с Н.Д. Чечулиным, который усматривает источник13-йи 14-й статей Наказа в 6-й и 7-й главах III книги Духа законов. Последние посвящены всецело учению о “чести”, как принципе монархии; между тем в Наказе, как мы уже указали выше, “честь” нигде не признается принципом “самодержавного правления”.

[53] Н.Д. Чечулин указывает, что общая мысльст. 625Наказа заимствована из соч. Бильфельда. Institutions politiques. Т. I. Гл. XII. § 2. Н.Д. Чечулин пользуется трехтомным изданием Бильфельда (в Гааге и Лейдене. 1760-1772 гг.). У меня в руках Парижское издание 1762 г. в 4-х томах. Цитируемое Н.Д. Чечулиным место приходится по моему изданию так: Т. II. Гл. 2. § 2. Несомненно, что разделение “богатств Государевых” на “просто владельческие” и “богатства Самодержца” основывается на книге Бильфельда, но не на одном лишь указанном Н.Д. Чечулиным месте, а на соображении нескольких мест. Напр.: Т. II. Гл. 2. § 5, 7; Т. I. Гл. III. § 28. Что же касается “Богом данного звания”, то о нем нигде не говорит Бильфельд. Мало того, его трезвое учение о способах достижения суверенной власти (Т. I. Гл. 3. § 17) разрушает всякие иллюзии насчет “божественного права” монархов. Бильфельд упоминает об обязанностях монарха по отношению к Верховному Существу (Т. I. Гл. 3. § 33), но хранит молчание о полномочиях, получаемых монархами свыше.

[54] “In einer christlichen Polizey kan und muss die Obrigkeit hierinnen auch weiter gehen, und nicht allein die Ordnung auf die groben ausserlichen Misshadlungen, welche wieder die menschliche Gesellschaft, Einigkeit und Friede der Unterthanen gantz ofenbarlich streiten, sondern auch etwas weiters, auf Pflanzung Ehre und Tugend in den Gemuthern und gemeinem Leben und Wandel richten… Nechst der Seelen-Wohlfarth ist Nichts edlers einem jedwedern Menschen, als die Gesundheit und gute Leibes-Constitution”, – Veit Ludwig von Seckendorf. Teutscher Furstenstaat (1655 г.), по изд. Biechling’a 1720 года. С. 207 и 216.

[55] Напоминаем слова авторского предисловия к Духу законов: “… Quandj’ai decouvert mes principes, tout се que je cherchois est venu a moi”.

[56] Comme dans cet ouvrage je ne suis point theologien, mais ecrivain politique, il pourroit у avoir des choses qui ne seroient entierement vraies que dans unefagon de penser humaine, n’ayant point ete considerees dans le rapport avec des verites plus sublimes (Кн. 24. Гл. 1. Абз. 3).

[57] A l’egard de la vraie religion, il ne faudra que tres-peu d’equite pour voir que ne j’ai jamais pretendu faire ceder ses interets aux interets politiques, mais les unir: or pour les unir, il faut les connaitre (Ibidem. Абз. 4).

[58] См. положение Монтескье: La religion chretienne est eloignee du pur despotisme (Кн. XXIV. Гл. III. Абз. 1).

[59] См. выше. С. 206. Прим. 5.

[60] См. Кн. XI. Гл. 5.

[61] См.: Institutions polituques. Т. I. Гл. 3. § 3: “La Politique qui fait ici l’objet de nos recherches n’est autre chose que la connoissance des moyens les plus propres pour rendre un Etat formidable et ses Citoyens beureux”. Ibidem. § 5: “Etat regulier n’est autre chose que l’assemblage d’une multitude de Citoyens, qui habitent la meme contree, et qui reunissent leurs forces et leurs volontes, pour se procurer tous les agrements, toute l’aisance, et toutes les suretes possibles”.

[62] Можно даже предполагать, что Монтескье относится к подобной задаче государственной власти отрицательно или, по меньшей мере, считает нужным поставить эту задачу в известные пределы. Можно предполагать это потому, что непосредственно следующая глава открывается такой мыслью: “Il уа deux sortes de tyrannie: une reelle, qui consiste dans la violence du gouvernement; et une d’opinion, qui se fait sentir lorsque ceux qui gouvernent etablissent des choses qui choquent la maniere de penser d’une nation” (Кн. XIX. Гл. III. Абз. 1).

[63] Institutions politiques. Т. I. Гл. III. § 36: Premier Objet. Il faut polir la Nation que Ton doit gouverner. Следующая IV глава целиком посвящена учению о приемах этой полировки.

[64] Le gouvernement monarchique a un grand avantage sur le despotique. Comme il est de sa nature qu’il у ait sous le prince plusieurs ordres qui tiennent a la constitution, l’Etat est plus fixe, la constitution plus inebranlable, la personne de ceux qui gouvernent plus assuree (Кн. V Гл. 11. Абз. 1);… les monarques qui vivent sous les lois fondamentales (Ibidem. Абз. 8).

[65] Кн. II. Гл. 4. Абз. 7: Ainsi les monarques, dont le pouvoir paroit sans bornes, s’arretent par les plus petits obstacles, et soumettent leur fierte naturelle, a la plainte et a la priere.

[66] Монтескье говорит: “La monarchie se perd lorsqu’un prince croit qu’il montre plus sa puissance en changeant l’ordre des choses qu’en le suivant; lorsqu’il ote les fonctions naturelles des uns pour les dormer arbitrairement a d’autres; et lorsqu’il est plus amoureux de ses fantaisies que de ses voluntes” (Кн. VIII. Гл. 6. Абз. 3). В Наказе это место воспроизводится так: “La Monarchie se perd encore, lorsqu’un Prince croit qu’il montre plus sa puissance en changeant l’ordre des choses qu’en le suivant et lorsqu’il est plus amoureux de ses fantaisies que de ses voluntes, dont emanent et sont emanees les loix” (ст. 511).

[67] См.: Кн. XI. Гл. 6. Абз. 7.

[68] Le cardinal de Richelieu, pensant peut etre qu’il avait trop avili les ordres de l’Etat, a recours pour le soutenir aux vertus du prince et de ses ministres; et il exige d’eux tant de choses, qu’en verite il n’ya qu’un ange qui puisse avoir tant d’attention, tant de lumieres, tant de fermete, tant de connoissances; et on peut a peine se flatter que d’ici a la dissolution des monarchies, il puisse у avoir un prince et des ministres pareils (Кн. V. Гл. 11. Абз. 7).

[69] Это, как и сделанное выше сопоставление, не бесполезно иметь в виду при оценке взгляда сторонников рабской зависимости Наказа от Духа законов. Последние заходят иногда чересчур далеко. См., напр., отзыв Н.С. Тихонравова: “Замечательно, что заимствования были до того верны подлиннику, что Бальтазар, переводчик Наказа на французский язык, счел для себя удобнейшим выписать прямо из Монтескье те места, которые у него заимствовала Екатерина” // Сочинения. Т. III. Ч. 2. Москва, 1898. С. 327.

[70] См.: Кн. II. Гл. 4. Абз. 4. И выше. С. 201. Прим. 4.

[71] См.: Кн. VI. Гл. 5. Абз. 9.

[72] Противоположное мнение высказывает В.Н. Латкин. См.: Учебник истории русского права периода Империи. СПб., 1899. С. 65-66.

[73] См.: Кн. III. Гл. 10. Абз. 6.

[74] О значении естественного права, как предела государственной власти, в объективном и субъективном смысле см.: Gierke О. Johannes Althusius und die Entwicklung der naturrechtlichen Staatstheorien. Breslau, 1880. S. 272-274 и 297-304.

[75] В этом отношении императрица Екатерина II поступала, как и другие поклонники и последователи Монтескье. “Son influence, – говорит о Монтескье Сорель, – est lointaine et indirecte: il n’agit que par les details de son ouvrage, et des grandes lois qu’il trace, ses contemporains ne recueillent guere que des formules detachees”. Sorel Albert. L’Europe et la Revolution francaise. Premiere partie: Les moeurs politiques et les traditions. 2-е ed. Paris, 1887. P. 100.

Образчиком свободного обращения Екатерины II со своим “молитвенником” – Духом законов может служить тот факт, что принципиально важная мысль Монтескье “об идеях единообразия” (Кн. XXIX. Гл. 18: Des ideees d’uniformite) не была воспринята императрицей ни в Наказе, ни в фактическом направлении ее внутренней политики.

[76] “Bielfeld prend a Montesquieu toute l’essence de ses Institutions politiques; mais il la noie dans le droit naturel et tache de concilier, par cette mixture, l’Esprit des lois avec le systeme de Wolf. Sorel Albert. Montesquieu. 2-е ed. Paris, 1889. P. 142.

[77] Книга Бильфельда была переведена на русский язык по выбору и указанию самой императрицы. См. об этом у Чечулина Н.Д. 1. с. С. 294.

[78] Нельзя согласиться с П.Н. Милюковым, когда он говорит о существовании у нас бюрократии в XVII веке (см.: Очерки по истории русской культуры. Ч. III. СПб., 1901-1903. С. 88). Вряд ли можно признать бюрократическим тот строй, при котором возможны были случаи, когда все правительственные учреждения упразднялись и царь решал лично, в качестве первой инстанции, дело о какой-либо слепой ворожее Феньке (см.: Сергеевич В.И. Русские юридические древности.Т. II.Вып. 2. СПб., 1896. С. 415-416). Да и по П.Н. Милюкову “бюрократия” XVII века является, по меньшей мере, неполной, потому что сам П.Н. Милюков находит “первую попытку правильной бюрократической организации областного управления” только при Петре Великом (см.: Очерки по истории русской культуры. Ч. I. 2-е изд. С. 155).

[79] В каком смысле употребляем этот термин см. выше. С. 182. Прим.

[80] Несоответствие между созывом комиссии и основными правиламиНаказаподметил еще Дидро, конечно, со своей точки зрения, и выразил это в своих замечаниях на Наказ. См.: Tourneux Maurice. Diderot et Catherine II. Paris, 1899. P. 564 et 573.

[81] “Неудачный исход Екатерининской комиссии можно было предвидеть. Надо только жалеть, что истинные причины его не были поняты своевременно. Это могло бы повести к новым, более удачным опытам”. Сергеевич В.И.Откуда неудачи Екатерининской законодательной комиссии?// Вестник Европы. 1878. Т. I. С. 263.

[82] Заимствуем выражение у Блока А.Л. Политическая литература в России и о России. Варшава, 1884. С. 65.

[83] Вслед за изданием Учреждения о губерниях Екатерина II писала Гриму (29 ноября 1775 г.): “Mes derniers reglements du 7 Novembre contiennent 250 pages, in quatro imprimees, mais je vous jure que c’est ce que j’ai jamais fait de mieux et que vis-a-vis de cela je ne regarde l’lnstruction pour les lois dans ce moment – ci que comme un bavardage” (Сборник ИРИО. Т. XXIII. С. 39). Такой отзыв о Наказе следует отнести исключительно насчет “горячей головы” императрицы, увлекавшейся всегда своим последним делом.