Приступая к определению тех начал, которые могут быть положены в основание давности, погашающей наказание, не можем не заметить, что разрешение этого вопроса сопряжено с весьма серьезными затруднениями.
Так, противники этого вида давности нередко возражали, что возможность отстранения приговора будет надеждою на безнаказанность, поощрять преступников к совершению новых преступлений, что этот вид давности подрывает репрессивное значение уголовного закона и ставит законодательство в непримиримое противоречие с самим собою.
Лучшим опровержением первого из этих возражений служит факт почти повсеместного признания давности наказания. Законодательства большинства европейских стран, распространив погашающее влияние давности и на судебные приговоры, не побоялись будто бы отсюда проистекающего умножения преступников.
У них перед глазами был многолетней опыт других государств, в которых самые тщательные статистические изыскания оказались бы бессильными подкрепить подобные опасения.
Что же касается до второго возражения, то оно кажется нам настолько важным, что мы считаем необходимым поближе с ним ознакомиться. Наука уголовного права, осудив чрезмерную жестокость карательной системы, существовавшей до начала нынешнего столетия, усмотрела одно из главных оснований уголовного возмездия в неизбежности и неотстранимости наказания.
Направление это нашло свое полное выражение в известной формуле: “Наказание должно следовать за преступлением, как тень его”. Признавая несомненную правильность самой идеи, не можем согласиться с той абсолютной формой, в которую она облечена.
Наказание должно действительно следовать за преступлением, но только до тех пор, пока оно не переступит границ, начерченных справедливостью, пока оно не пойдет вразрез с требованиями уголовной политики.
Задача теории, приискивающей основания давности, погашающей наказание, состоит в том, чтобы указать на те причины, вследствие которых применение наказания становится по прошествии более или менее продолжительная времени и несправедливым, и неуместным.
Исходя от воззрения на наказание как на нечто абсолютно неизбежное, конечно, можно прийти только к полному отрицанию давности.
Но современная наука, все более и более отрешаясь от отвлеченных представлений и пристальнее всматриваясь в жизненные явления, утратила совершенно веру в возможность подчинить правовые отношения каким-либо абсолютным, безусловным началам и пришла к сознанию того, что земному правосудию не дано достигнуть полного осуществления идеи возмездия, не дано вследствие недостаточности его средств и необходимости считаться с различными жизненными отношениями.
Поясним нашу мысль двумя примерами из области гражданского права и затем перейдем к праву уголовному.
Так, если мы посмотрим на то значение, которое имеет в праве гражданском вошедшее в законную силу решение о принадлежности права тому или другому лицу, то мы легко поймем, что оно не может иметь значения абсолютной истины.
Подобное решение может во многих случаях покоиться на данных весьма недостаточных; и мы легко можем предположить, что со временем та или другая сторона представит иные, более полные и убедительные доказательства; например, она может найти потерянный документ или открыть прежде неизвестное духовное завещание.
Но как бы ни были важны эти новые доказательства, а изменить окончательного решения они все-таки не могут. Почему? А потому, что иски получили бы нескончаемый характер и затягивались бы на десятки лет, если бы всякое вновь представленное доказательство могло изменять однажды постановленное решение.
Сторонам предоставляется право апелляции; в пределах этого права они могут представлением новых доказательств влиять на постановленный приговор. Но с решением апелляционного суда или с истечением апелляционного срока приговор получает то окончательное значение, на которое не могут иметь никакого влияния вновь открытые доказательства.
Конечно, известное лицо часто может лишиться какого-либо права вследствие того, что оно не могло своевременно доказать справедливости своего притязания. Неправда, таким образом, во многих случаях оттеснит истинное право. С точки зрения абсолютной справедливости подобное явление не может быть оправдано, но для бытия права, для его применимости, мы не можем придумать иного разрешения этого вопроса.
Желая еще более выяснить нашу мысль, укажем на другой пример. Во всех законодательствах мы встречаем постановления, определяющие тот возраст, начиная с которого, лицо считается совершеннолетним.
Человек по достижении 18, 20 или 25 лет признается настолько зрелым, что предполагается способным вести свои дела. Конечно, в действительности мы встречаем много случаев, в которых это положение не оправдывается.
Эпоха зрелости наступает иногда ранее, иногда позже этого совершеннолетия, но законодательство, не имея никакой возможности исследовать в каждом данном случае вопрос, достигло ли лицо полного умственного и физического развития, берет в основу своих определений средние цифры и, таким образом, для применимости права жертвует абсолютною истиною.
Иеринг, во введении к курсу институций, подробно развивает эту мысль и говорит, что как золото и серебро в обращении существуют не в чистом виде, а не иначе как с примесью лигатуры (необходимой для придачи им крепости), то точно так же и в правовой сфере истина не находит своего полного выражения, а осуществляется, насколько это дозволяет применимость права (diе Practicabilitat des Rechtes).
И как в праве гражданском немыслимо полное и абсолютное осуществление истины, точно так же и в праве уголовном невозможно безусловное применение начала наказуемости преступлений.
Эта невозможность придать наказанию какой-либо абсолютный, ничем не отвратимый характер сознается и Уставом уголовного судопроизводства 24 ноября 1864 года. Так, ст. 21 и 22 Общих положений могут быть рассматриваемы как уклонения от принципа абсолютной наказуемости преступлении.
В силу этих статей открытие известных обстоятельств, обличающих преступника или увеличивающих его вину, не дает все-таки органам уголовного правосудия права вторично предать следствию и суду лицо, оправданное вошедшим в законную силу приговором, или снова судить человека, присужденного к меньшему наказанию, чем то, которое определил бы виновному суд, если бы он имел в виду все увеличивающие и отягощающие обстоятельства.
Итак, в области уголовного права мы встречаемся с известными явлениями, делающими невозможным полное и всестороннее проведение идеи наказуемости преступления. Конечно, идея эта, сама по себе взятая, есть одна из существенных основ общественного и правового строя, но в жизни встречаются случаи, к которым положительно немыслимо безусловное применение этого начала.
Так, независимо от случаев, предусмотренных в ст. 21 и 22 Общих положений, сюда относится и институт давности. Факты эти покоятся, конечно, на различных основаниях, но общим они имеют – отступление от принципа наказуемости преступления.
Но спрашивается, на чем же покоится долгосрочная давность, погашающая наказание? Этот вид давности находит, по нашему мнению, свое полное оправдание в принципе справедливости, в том именно обстоятельстве, что всякое наказание остается законным и справедливым только до тех пор, пока оно не превышает той суммы страданий и лишений, которую имел в виду законодатель, назначая известную кару, и суд, постановляя известный приговор.
Но наказание, примененное к преступнику через 20, 30 лет после судебного решения, не может удовлетворять этим двум требованиям; оно падает на преступника с несравненно большею тяжестью, чем если бы оно было применено к нему вслед за постановлением приговора.
“Жестоко наказывать старца, убеленного сединами, за преступления, совершенные им в годах молодых”, – говорят нередко, доказывая необходимость давности; но, даже оставив в стороне этот слишком исключительный случай, нетрудно будет понять, что в течение 20 или 30 лет в лице каждого осужденного произойдут более или менее важные изменения; что в этот долгий промежуток он успеет и состариться и ослабеть; что отбытие наказания сделается для него несравненно более тяжелым и что, наконец, само наказание из срочного может обратиться в пожизненное.
Сумма страданий, претерпеваемых подобным осужденным, значительно увеличится, если мы примем во внимание те тревоги и опасения, с которыми несомненно были сопряжены доте годы, проведенные преступником в постоянном страхе быть задержанным и наказанным.
Положение это признается и французскими юристами, но только они исказили его истинный смысл, придав этим тревогам значение эквивалента наказания. Основывая давность приговора исключительно на этом начале и прибегая при том к совершенно излишней сентиментальности и громким фразам, они не уяснили вопроса и дали только сильное орудие противникам института.
Так, давность наказания нередко отрицали вследствие того, что нравственные страдания виновного нельзя сопоставить с теми страданиями, которые преступник испытывает во все время применения к нему наказания. И действительно, давность нельзя рассматривать как эквивалент наказания.
Не приступая пока к исследованию того отношения, которое должно существовать между величиною наказания и продолжительностью давностного срока, заметим только, что срок этот во всяком случае должен превышать срок наказания и что, таким образом, от действия давности должны быть изъяты смертная казнь и все вечные и бессрочные наказания.
В дополнение ко всему сказанному о том, насколько ухудшается участь осужденного от применения к нему давно состоявшегося приговора, можно привести тот факт, что подобная мера окажется особенно жестокой во всех тех случаях, когда преступник в долгий промежуток времени, проведенный им на свободе, сумеет создать себе новую жизненную обстановку.
По словам Абегга, непризнание давности наказания Прусским уложением вело на практике к тому, что приговор приводился нередко в исполнение над лицами, которые тем временем вступили в брак, открыли торговлю и приобрели репутацию честных граждан.
Выводя общий результат из всего сказанного о тех последствиях, которые будет иметь применение к осужденному приговора по истечении долгого промежутка времени, мы убеждаемся в правильности принятого нами положения, по которому приговор, исполненный по прошествии многих лет после постановления его, оказывается карою несравненно более тяжелою, чем наказание, назначенное законом и определенное судом.
Всякое срочное наказание, приведенное в исполнение по прошествии известного числа лет после истечения того срока, на который оно было определено, мы считаем мерою несправедливою и потому признаем давность, погашающую подобный приговор, институтом, находящим в справедливости свое полное оправдание.
Желая уяснить истинное значение этого положения, считаем нужным заметить, что погашающая сила давности распространяется только на ту часть приговора, которая, в размерах нами указанных, подлежит исполнению, и что, таким образом, от действий ее изъяты все те последствия, которые непосредственно вытекают из судебного решения; сюда относятся: умаление политической или гражданской правоспособности лица, лишение известных прав и т. д.
В возражение на всю нашу аргументацию нам, быть может, заметят: 1) что указанное нами ухудшение участи виновного не следует принимать во внимание, так как оно в большинстве случаев вызывается его собственным поведением и именно тем, что он, бежав из места заключения, в течение всего давностного срока уклонялся от применения к нему наказания.
Возражение это приводит нас к вопросу о преступности побега из тюрьмы, и мы на этот раз не можем не признать вполне основательным воззрения прежнего прусского права, весьма справедливо отрицавшего преступность подобного деяния.
Законодатель, воспрещая известные деяния под страхом наказания, не должен требовать от людей какого-либо особого геройства; так, он не должен требовать, чтобы преступник подавил в себе естественное влечение к свободе и не воспользовался удобным случаем к побегу.
Побег преступников, не сопряженный со взломом тюрем, насилием против стражи или иным преступлением, мы не признаем деянием преступным, а потому и считаем неправильным исключать, вследствие его существования, давность. Все законодательства, признавшие давность, не обратили никакого внимания на это возражение и поступили совершенно основательно.
Возражение это может быть отстранено и тем, что побег не есть единственная причина неисполнения приговоров; наряду с ним неисполнение это может проистекать от небрежности должностных лиц, от войны, народных бедствий и т. д.
2) Нам, быть может, укажут на то, что разрешение вопроса о применении наказания будет в каждом отдельном случае зависеть от причин столь ничтожных и случайных, как, например, от того, что до полного истечения давностного срока недостает одного или нескольких дней.
Относительно этого возражения можно заметить, что оно может быть с одинаковою силою применено и ко всем случаям, в которых бытие или небытие права зависит от протечения известного срока.
Необходимость установить общие нормы заставляет останавливаться на средних числах. Применение этих норм к частным случаям может показаться подчас произвольным, но эту произвольность нельзя не допустить за невозможностью иного разрешения этого вопроса.
3) Нам, наконец, могут заметить, что, вместо признания давности, было бы разумнее сглаживать путем помилования несправедливость, кроющуюся в исполнении приговора по истечении значительного времени после постановления его.
Недостаточность этого возражения становится очевидною, если мы обратим внимание на то обстоятельство, что в помиловании всегда останется много случайного и произвольного, – данное в одном случае, оно легко может быть отказано в другом, совершенно одинаковом.
Далее, оно зависит от минутного настроения, не подчиняется никаким общим правилам и вообще оказывается неприменимым к фактам, входящим по своей однородности в состав известного юридического института и не допускающим вследствие этого какого-либо непостоянного и ни на чем прочном не основанного разрешения их.
Начало, положенное нами в основание долгосрочной давности, покоится во врожденном человеку чувстве справедливости и было признаваемо еще во времена давно минувшие.
Так, Плиний Младший[1] обращался к императору Траяну с письмом, в котором он просил разъяснить ему недоразумение, возникшее у него относительно лиц, приговоренных к публичным работам, но уклонившимся от этого наказания не только без монаршего помилования, но и без всякой законной причины.
Многие из подобных лиц, по словам Плиния, успели занять общественные должности. Недоумение его состояло именно в том, что он не знал, как ему отнестись к ним. Так, с одной стороны, ему казалось жестоким без всякого разбирательства возвращать после долгого перерыва в места заключения для дальнейшего отбытия наказания этих людей, из которых многие и состарились, и вели себя безупречно.
С другой стороны, дозволить осужденным оставаться на службе ему казалось невозможным, содержать их без всякого дела на общественный счет – бесполезным, вовсе не содержать – опасным. Не осмеливаясь разрешить этот вопрос по собственному усмотрению, он оставил его in suspenso и просил у Кесаря дальнейших приказаний.
Император, признавая факт, указанный Плинием, злоупотреблением, часто встречающимся в провинции, постановил, что осужденные, в течение последних десяти лет произвольно уклонившиеся от отбытая наказания, должны быть снова обращены к их прежним наказаниям.
Тех же, которые пользовались свободою более 10 лет, и стариков, осужденных более чем за десять лет, император велел не отсылать в места их прежнего заключения, а употреблять на работы, близко подходящие к наказанию: к чистке клоаков, сооружению дорог и т. д.
В переписке этой, конечно, было бы странно видеть доказательство существования в римском праве давности наказания в том значении, в котором она признана большинством современных кодексов.
Но особое значение имеет для нас то обстоятельство, что применение наказания к осужденному, бывшему долгое время на свободе, было и в те времена сочтено чрезмерно жестоким, и в этом, несомненно правильном, взгляде на вопрос проглядывает та самая идея, которую мы положили в основание долгосрочной давности наказания.
[1] Abegg (Ueber diе Verjahrung стр. 7) приводит текст этого письма (Epistol. С. Plinii ad Trajanum Imperatorem 40 (31)-Ausgabe von H. Kiеl, Leipzig 1853) и выдержки из ответа императора (Epistol. Trajani ad Plinium. 41 (32). На эти письма ссылаются также Unterholzner, Band II стр. 423, Schoch стр. 3 и Hirzel стр. 7.
Французские писатели находятся в полном неведении этих важных источников. Обращаем внимание читателя и на то обстоятельство, что съезд немецких юристов в 1861 году высказался в пользу признания давности наказания.
