Долгосрочная давность находит свое полное оправдание в идее справедливости, она вытекает из самого существа уголовного правосудия, из того основного начала, в силу которого приговор, осуждающий виновного, может быть признан справедливым только в том случае, когда при его определении вопрос о преступности подсудимого не будет подлежать никакому сомнению.
Но ясно, что условию этому приговор может удовлетворять только тогда, когда при его составлении все обстоятельства исследуемого случая будут воспроизведены в их истинном, настоящем свете. По прошествии же десяти, двадцати или более лет после совершения преступления задача эта сделается невыполнимою.
Так, с одной стороны, окажется невозможным восстановить во всей полноте объективный состав преступления. В течение этого продолжительного промежутка времени и свидетели могли умереть, а если они и остались в живых, то показания их едва ли будут достоверны.
Недостаточность человеческой памяти так велика, что свидетель не будет в состоянии с должною подробностью припомнить все обстоятельства, сопровождавшие известное преступление. Так, например, свидетель может легко забыть, когда оно было совершено и где находилось в этот момент лицо подозреваемое.
Наконец, с годами могут затеряться весьма важные документы и вообще утратиться вещественные доказательства, без наличности которых не может быть обнаружен объективный состав преступления. Итак, суд, приступая к исследованию преступления через десять, двадцать или более лет после совершения его, был бы поставлен в необходимость довольствоваться крайне недостаточным материалом.
Но если бы даже все доказательства, говорящие за и против подсудимого, были налицо, то на основании их уголовному судье все-таки не представилась бы возможность сделать правильное заключение о виновности лица.
Обвиняемый, стоящий перед ним, есть, положим, тот самый человек, который совершил преступление, но из этого факта внешнего тождества судья еще не может вывести правильного заключения о том настроении воли, в котором подсудимый совершил преступление. Давно уже было сказано, что человек, взятый в две разные эпохи своей жизни, не похож сам на себя.
И действительно, в течение долгого промежутка времени между совершением преступления и его преследованием душевные и нравственные свойства подсудимого могли измениться настолько, что судья в редких случаях будет в состоянии, сделать правильное представление о том душевном состоянии в котором находилось лицо, и о тех мотивах, которыми оно руководствовалось в момент совершения преступления.
А не имея этих материалов под руками, судья никогда не будет в силах постановить справедливый приговор. Из того факта, что преступник в момент постановления этого приговора находится в состоянии вменяемости, еще нельзя ни в каком случае вывести заключения о том, что он находился в подобном состоянии за десять или двадцать лет.
Соображение это имеет особое значение по отношению к преступлениям, содеянным несовершеннолетними. Так, положим, что 13-летний мальчик совершил убийство и что по прошествии двадцати лет его наконец поймали и предали суду. Ясно, что между зрелым и развитым человеком 33 лет и 15-летним мальчиком – огромная разница и что тот же самый человек, взятый в две разные эпохи своей жизни, не похож сам на себя.
Этот факт нравственной изменяемости или как, его называет фон Гольцендорф, внутренней метамоформы, не подлежит никакому сомнению. Как физическая сторона человека подвергается постоянному процессу обновления, точно так же изменяются его взгляды, побуждения, наклонности и страсти.
Деяния, которые человек в молодости считает позволительными, нередко в старости кажутся ему постыдными. Принимая во внимание эту нравственную изменяемость человека, мы поймем, с какими трудностями будет сопряжено разрешение по прошествии многих лет вопроса о том, каков был виновный в момент совершения преступления.
Обобщая сказанное нами об основаниях давности долгосрочной, мы видим, что ее необходимость вытекает из невозможности постановить по прошествии многих лет справедливый приговор. Невозможность же эта обусловливается с одной стороны, нераспознаваемостью доказательств, а с другой – тем, что вопрос о вменяемости и степени виновности лица не может быть разрешен с должной определенностью.
Оба эти момента приобретают особое значение при господствующем в настоящее время устно-гласном судопроизводстве, построенном на прямом и непосредственном знакомстве судей и присяжных с следственным материалом. Понятно, что недостаточность или неполнота его может повлиять на убеждения судей и иметь своим последствием приговор, несправедливо или слишком строго осуждающий.
На фактах, сделавшихся с течением времени нераспознаваемыми, не может быть построена какая-либо косвенная улика. Этот род доказательств, как известно, мыслим только тогда, когда судья может достигнуть состояния нравственной достоверности относительно бытия или небытия известного факта.
Косвенные улики покоятся на целом ряде заключений – от фактов известных к неизвестному факту виновности лица. Но если одно или несколько звеньев этой цепи окажутся порванными, то с тем вместе утратится возможность определения искомой неизвестной величины.
Наконец, независимо от всего сказанного нами об основаниях долгосрочной давности, в доказательство ее необходимости можно привести, вместе с С. И. Баршевым,[1] что она имеет значение обстоятельства, выгораживающего лиц, совершенно невинных, от опасности быть осужденными.
Действительно, мы можем легко себе представить, что по прошествии многих лет после совершения преступления подозрение упадет на подобное лицо; при отсутствии давности положение его могло бы сделаться крайне неблагоприятным.
Случайное сходство с истинно виновным, невозможность доказать, вследствие смерти или забывчивости свидетелей, свое ненахождение на месте преступления и всякое иное неблагоприятное стечение обстоятельств, – все это могло бы иметь для невинного человека самые пагубные последствия. Давность является, таким образом, весьма важною гарантиею спокойствия мирных граждан.
[1] О мере наказаний, Москва – 1840. На стр. 252 С. И. Баршев говорит, между прочим, что “как ни священна для государства обязанность быть строго правосудным, но все лучше освободить даже десять виновных, нежели подвергнуть опасности и одного невинного.
В случае же, если бы государство преследовало и наказывало и такие преступления, которые совершены давно, невинные неизбежно бы терпели более, нежели виновные. С этим вместе открылось бы непременно самое обширное поле для ябеды.
Тогда бы, чтобы избавиться от врага или отомстить ему чувствительным образом, стоило бы только взвести на него обвинение в преступлении, которое будто бы совершено им, напр. за десять лет, и подкупить свидетелей.
Так как по прошествии такого долгого времени следы преступления действительно обыкновенно уничтожаются, то не только трудно, но и весьма часто было бы и вовсе невозможно защититься против подобного обвинения. Следовательно, если бы государство не признавало давности, то оно нередко должно бы было обвинять невинных наравне с виновными.
И как бы горестно было положение граждан тогда, когда бы они могли опасаться, что на них могут взвести обвинение и потребовать к суду по преступлению, которое будто совершено ими за несколько лет. Итак, чтобы защитить невинных от злобы и коварства и с тем вместе пресечь ябеднические доносы в самом корне, все государства признавали и признают силу давности и в делах уголовных”.
